- Я слышал два раза проповеди Хока Маттса и должен сказать, что они прямо необыкновенны. Думаю, что всем здесь полезно было бы послушать его.
Учитель возразил ему дружески и в то же время наставительно, словно школьнику:
- Но ведь ты сам понимаешь, Кристер Ларсон, что это невозможно. Если сегодня я позволю проповедовать Хоку Маттсу, то в следующее воскресенье явишься проповедовать ты, Кристер, а потом Льюнг Бьорн и другие.
В ответ на это многие засмеялись, но Льюнг Бьорн резко возразил:
- Я не знаю, почему Кристер или я не годимся в проповедники, как учитель.
Тут с места поднялся Тимс Хальвор и, желая успокоить волнение и предупредить ссору, сказал:
- Мне кажется, что у тех, кто дал деньги на постройку этого здания, тоже стоит спросить разрешения, прежде чем пустить сюда нового проповедника.
Но теперь и Кристер Ларсон рассердился и выступил в защиту Хока Маттса:
- Помнится, когда строили это здание, было решено, что это будет место, где всякий сможет высказываться, а не церковь, где слово Божие имеет право возвещать только один человек.
Когда Кристер произнес эти слова, казалось, вздох облегчения пронесся по залу. Еще час тому назад никому и в голову не приходило, что тут может проповедовать кто-нибудь, кроме учителя, а теперь каждый думал: "Хорошо было бы послушать что-нибудь новое! Мы бы не прочь услышать новые слова и увидеть за кафедрой новое лицо".
Но дело, вероятно, кончилось бы миром, если бы здесь не присутствовал Колос Гуннар. Это был шурин Хальвора, высокий, худой человек со смуглым лицом и острым взглядом. Он, как и все, любил и уважал учителя, но добрая ссора была ему милее всего.
- Да, когда строили этот дом, много говорилось о свободе слова, - сказал он, - но с тех пор, как его выстроили, я не слышал здесь ни одного свободного слова.
Вся кровь бросилась в голову учителю. Это был первый злой упрек, обращенный непосредственно к нему.
- Послушай, что я скажу тебе, Колос Гуннар, - произнес он, - ты слышал здесь проповедь истинной свободы, какую завещал нам Лютер, но здесь никогда не было свободы возглашать новые учения, которые завтра же рассыплются прахом.
- Господин учитель хочет заставить нас думать, что все новое ложно, раз оно касается учений, - возразил Гуннар спокойнее, как бы раскаиваясь в своей резкости. - Он хочет, чтобы мы применяли новые методы при разведении скота и в хозяйстве употребляли новые машины, но не хочет, чтобы мы знакомились с новыми орудиями для возделывания нивы Господней.
Учитель начинал думать, что Колос Гуннар не хотел сказать ему ничего дурного, как это ему сначала показалось.
- Не хочешь ли ты этим сказать, - шутливо произнес он, - что здесь стоило бы проповедовать какое-нибудь другое учение, кроме лютеранского?
- Здесь дело не в новом учении, - продолжал резко Гуннар, - а в том, кто может проповедовать, а кто нет. Насколько я знаю, Хок Маттс такой же добрый лютеранин, как сам учитель или пастор.
Учитель, совсем было позабывший о пасторе, взглянул на него.
Священник сидел, опершись подбородком о набалдашник своей палки. Он был невозмутимо спокоен, только глаза его как-то особенно сияли, и Сторм увидел, что пастор все время не отрывал от него взгляда.
"Пожалуй, было бы лучше, если бы он пришел как-нибудь в другой раз", - подумал учитель.
Учителю показалось, что нечто подобное с ним уже случалось, например, когда прекрасным весенним днем в школу залетала птичка и садилась, распевая, на окно класса. Все школьники сейчас же начинали упрашивать отпустить их погулять, бросали учиться, и в классе поднимался такой шум и гам, что их едва удавалось угомонить. Подобное же волнение охватило все собрание после заявления Хока Маттса. Но учитель решил показать пастору и всем присутствующим, что способен подавить и это волнение.
"Пусть себе пошумят и покричат, пока сами не устанут", - подумал он и спокойно уселся на свое место у стола, на котором стоял стакан воды для оратора.
Но в ту же минуту вокруг него разразилась целая буря, всех охватила одна мысль: "Мы все такие же добрые христиане, как учитель. Почему же он один может поучать нас, во что мы должны или не должны верить?"
Для большинства эта мысль была совершенно новой, но по их речам чувствовалось, что все это зрело в них с тех пор, как учитель построил миссию, и они увидели, что самый обыкновенный, простой человек может проповедовать слово Божие.
Дав им покричать, учитель подумал: "Ну, молодежь пошумела, довольно, пора показать, кто в этом доме хозяин".
Он поднялся с места, ударил по столу рукой и громко крикнул:
- Ну, хватит! Что за комедия?! Я ухожу, и вам пора расходиться.
Некоторые действительно встали с мест; они учились у Сторма в школе и знали, что если он ударил по столу, то тут уж лучше послушаться; но большинство продолжало сидеть.
- Господин учитель забыл, что теперь мы уже взрослые, - сказали они. - Он думает, что стоит ему ударить по кафедре, и мы сейчас же начнем слушаться.
Они продолжали говорить о том, что хотят послушать новых проповедников, и уже обсуждали вопрос, кого им позвать - вальденсов или баптистов.
Учитель в ужасе уставился на присутствующих. До сих пор в каждом лице он видел только детские черты. Но теперь круглые пухлые щечки, светлые волосики и невинные глазки исчезли, учитель видел перед собой толпу взрослых бородатых людей с сердитыми лицами, и понимал, что не имеет над ними никакой власти. Он даже не знал, как ему говорить с ними. А они кричали и шумели, все громче и громче. Учитель замолчал и слушал, что будет дальше. Колос Гуннар, Льюнг Бьорн и Кристер Ларсон были зачинщиками. Хок Маттс, который был уже готов смиренно удалиться, снова поднялся, прося их замолчать, но никто уже не слушал его.
Учитель снова поднял глаза на пастора. Тот, по-прежнему, сидел спокойно, с тем же блеском в глазах, и не сводил с него взгляда.
"Он, вероятно, вспоминает тот вечер, четыре года тому назад, когда я объявил ему, что хочу строить миссию, - думал учитель. - Да, он был прав, - думал Сторм дальше, - среди нас царят теперь лжеучения, вражда и раскол, а этого, скорее всего, никогда бы не случилось, если б я тогда не настоял на постройке миссии".
И, ясно и определенно осознав это, учитель поднял голову и гордо выпрямился. Он вынул из кармана маленький стальной ключик, которым отпирал и запирал двери миссии, поднял его к свету, чтобы он заблестел и был виден всем.
- Я кладу этот ключ на стол, - сказал он, - и никогда больше не возьму его. Я вижу, что все, от чего я хотел оградить вас этим ключом, нашло сюда свободный доступ.
Учитель положил ключ на стол, взял шляпу и подошел к пастору.
- Я сердечно благодарен вам, господин пастор, что вы посетили меня этим вечером, - сказал он. - Если бы вы не пришли сегодня, вам никогда бы не довелось услышать моей проповеди!
V
Многие всерьез думали, что душа Элиаса Элофа Эрсона не будет иметь покоя и после смерти за то, что он так дурно обращался с Карин и молодым Ингмаром Ингмарсоном.
Он как будто нарочно растратил все деньги Карин, чтобы ей трудно пришлось после его смерти. Он обременил именье такими крупными долгами, что Карин пришлось бы отдать его кредиторам, если бы Хальвор Хальворсон не оказался достаточно богат, чтобы выкупить именье и уплатить долги. Но зато двадцать тысяч крон Ингмара Ингмарсона, бывшие на хранении у Элиаса, исчезли бесследно. Никто не знал, в каком положении дела; пропажа открылась только при описи имущества. Душеприказчики Элиаса искали деньги в течение нескольких дней, но все поиски ни к чему не привели.
Узнав, что он не имеет ни гроша, Ингмар начал советоваться с Карин, что ему теперь делать. Он сказал, что больше всего ему хотелось бы стать сельским учителем и просил Карин оставить его у Стормов, пока он не сможет поступить в духовное училище. Ингмар говорил, что может брать у учителя и пастора нужные ему книги, кроме того, он будет помогать учителю в его занятиях в школе, и это тоже будет ему хорошей практикой.
Карин долго все обдумывала, прежде чем согласиться; наконец, она сказала:
- Я понимаю, что тебе тяжело оставаться здесь, раз ты не можешь быть хозяином в имении.
Когда Гертруда, дочь учителя, узнала, что Ингмар опять вернется к ним, то скорчила презрительную гримасу. Уж если у них должен жить мальчик, то лучше бы это был красивый Бертиль, сын судьи, или веселый Габриэль, сын Хока Маттса Эриксона.
Гертруде очень нравились Габриэль и Бертиль, но она сама не могла ясно определить свое отношение к Ингмару. Она любила его за то, что он помогал ей готовить уроки и повиновался ей как раб, но иногда терпеть его не могла за то, что он был такой неуклюжий, неповоротливый и не умел играть. Девочка то восхищалась его прилежанием и ученостью, то презирала его, потому что он никогда не защищался от нападок товарищей.
Голова Гертруды всегда была полна всевозможных выдумок и фантазий, которые она поверяла Ингмару, и, когда он уезжал на несколько дней, то скучала, и ей становилось совсем не с кем поговорить. А когда он возвращался, Гертруда не понимала, о чем она могла тосковать.
Девочка совершенно не думала о том, что Ингмар богат и носит самую известную фамилию в селе; она обращалась с ним так, как будто он во всех отношениях был ниже ее. Но когда Гертруда узнала, что ее друг совсем беден, она расплакалась, а когда он сказал, что никогда не будет управлять своей усадьбой и думает стать школьным учителем, она так рассердилась, что едва могла владеть собой.
Один Бог знал, как высоко она вознесла его в своих мечтах!
Детей в доме учителя воспитывали в строгости.
Они очень много работали, и им редко доставалось какое-нибудь удовольствие. Но весной, когда Сторм перестал проповедовать в здании миссии, в школе произошли некоторые перемены. Матушка Стина все чаще и чаще повторяла мужу:
- Сторм, надо, чтобы молодежь повеселилась. Вспомни нашу молодость: когда нам было по семнадцать лет, мы нередко проплясывали все ночи напролет.
И в одну субботу, когда к ним в гости зашли Хок Габриэль Маттсон и дочь бургомистра Гунхильда, в школе устроили танцы.
Гертруда была в восторге, что можно потанцевать, но Ингмар ни за что не хотел участвовать в веселье. Он взял книгу, сел на диван к окну и начал читать. Гертруда несколько раз подходила к нему, чтобы оторвать его от книги, но он сидел мрачный и нахмуренный и упорно отказывался. Матушка Стина вздыхала, глядя на него:
"Сейчас видно, что он происходит из старинного рода, - думала она, - такие люди никогда не бывают по настоящему молоды".
Зато трое остальных были так довольны, что поговаривали собраться в следующую субботу куда-нибудь на вечеринку. Они обратились за разрешением к учителю и его жене.
- Я позволю вам, если вы пойдете на вечеринку к Ингмару-сильному, - сказала матушка Стина, - потому что там вы встретите только порядочных и знакомых людей.
А Сторм поставил еще условие:
- Я позволю Гертруде идти только в том случае, если Ингмар пообещает пойти и позаботиться о ней.
Тогда все трое бросились к Ингмару. Он коротко и решительно отказал им и продолжал читать, не отрывая глаз от книги.
- Ах, не стоит и просить его об этом! - сказала вдруг Гертруда таким странным тоном, что он поднял глаза и взглянул на нее.
Как хороша была Гертруда, возбужденная танцами! Но на губах ее играла насмешливая улыбка, а глаза презрительно сверкнули, когда она отвернулась от Ингмара. Как явно презирала она его, такого некрасивого и неповоротливого, словно родившегося стариком! Тогда Ингмар поспешил согласиться - другого выхода у него просто не было.
Несколько дней спустя Гертруда с матерью сидели в кухне за работой. Вдруг Гертруда заметила, что мать начала беспокоиться. Она остановила прялку и сказала, прислушиваясь после каждого своего слова.
- Не могу понять, что это такое, - сказала она. - Ты ничего не слышишь, Гертруда?
- Да, - отвечала Гертруда, - похоже, кто-то ходит в классе.
- Кто там может быть в такой час? Послушай, как там возятся, шумят и бегают из угла в угол.
И действительно, в большом пустом классе кто-то так шумел и стучал, что Гертруде с матерью стало страшно.
- Там кто-то есть, - сказала Гертруда.
- Кто же это может быть? - удивилась матушка Стина, - Но должна тебе сказать, что это повторяется каждый вечер с тех пор, как вы тут устроили танцы.
Гертруда поняла, что мать думает, будто с того вечера в доме завелись привидения. И она знала также, что если матушка Стина говорит об этом, то конец и танцам, и веселью.
- Я пойду и посмотрю, в чем там дело, - сказала Гертруда, но мать схватила ее за платье.
- Ох, не хочется мне пускать тебя…
- Но, матушка, надо же узнать, что там такое.
- Тогда уж лучше пойдем вместе.
Они тихонько пробрались по лестнице, но отворить дверь побоялись, и матушка Стина решила заглянуть в замочную скважину.
Она долго стояла и смотрела, и Гертруде показалось даже, что она смеется.
- Что там такое, матушка? - спросила Гертруда.
- Посмотри сама, только не шуми.
Гертруда нагнулась и заглянула. Столы и лавки, занимавшие всю комнату, были сдвинуты в сторону, в комнате стояла страшная пыль, в которой Ингмар крутился со стулом в руках.
- Да он что, помешался? - воскликнула Гертруда.
- Тише! - сказала мать и потащила ее за собой с лестницы вниз. - Мне кажется, он учится танцевать, чтобы тоже ходить на вечеринки, - продолжала она, едва удерживаясь от смеха.
Сойдя вниз, матушка Стина начала так хохотать, что все тело ее тряслось от смеха.
- Он перепугал меня до смерти, - говорила она. - Слава, Богу, он тоже может быть молодым! - И, передохнув немного, прибавила: - Только смотри, никому ни словечка, Гертруда!
Наступила суббота, и четверо молодых людей стояли, уже готовые к выходу, на крыльце учительского дома. Матушка Стина в последний раз оглядела их; лица их сияли, а сами они были такие нарядные! На юношах были желтые лосины и домотканые зеленые куртки с красными рукавами. На Гертруде и Гунхильде были кофты с пышными белыми рукавами; розовые платки, повязанные крест-накрест, закрывали почти всю грудь; полосатые юбки были обшиты внизу красной каймой, а спереди были повязаны большие розовые фартуки.
Стоял тихий летний вечер, и все трое весело отправились в путь. Гертруда по временам искоса поглядывала на Ингмара и думала о том, какого труда ему стоило научиться танцевать. Мысль о том, как Ингмар учился танцевать, и предстоящая вечеринка привели Гертруду в мечтательность. Она отстала от своей компании, чтобы пофантазировать всласть, и даже сочинила целую историю о том, что бывает с деревьями, когда на них появляется свежая зелень.
"Это, наверное, бывает так, - думала она, - деревья спокойно спят всю зиму, и вдруг им начинает сниться сон. Им снится, что наступило лето, поля покрыты зеленой травой и волнующимися хлебами, а на розовых кустах сверкают только что распустившиеся цветы. Пруды и канавы пестрят водяными лилиями, камни обвиты ползучими стебельками повилики, а всю землю в лесу закрывает дикий жасмин и анемоны. И вот, среди цветущих кустарников и зеленеющих полей деревья спят, видят себя обнаженными и начинают стыдиться своей наготы, как это часто бывает во сне с людьми.
Лиственные деревья в смущении думают, что все смеются именно над ними. Осы жужжат как-то особенно насмешливо, вороны высмеивают их, и все другие птицы хохочут и дразнятся. "Что же нам сделать, чтобы прикрыть себя?" - думают в отчаянии деревья. Но ни на ветвях, ни на сучьях они не видят ни единого листочка, и их охватывает такое сильное беспокойство, что они просыпаются.
И, оглядываясь еще в полусне, они думают: "Славу Богу, это был только сон! Нигде не видно и следа лета. Хорошо, что мы не проспали!"
Но, присмотревшись лучше, они замечают, что лед на озере уже растаял, трава и подснежники пробиваются из-под земли, а под их собственной корой уже бродят живительные соки. "Хоть лето еще и не наступило, но все-таки пора вставать и приниматься за свое убранство!"
И вот березы торопятся выпустить на кончиках ветвей маленькие желтовато-зеленые клейкие листочки, а липы между тем покрываются зеленым цветом. Листья на ольхе выходят какими-то смятыми и недоделанными, словно маленькие уродцы, а на рябине, наоборот, они выбираются из почек уже во всей своей красе".
Гертруда улыбалась, рисуя себе эту картину, и ей хотелось остаться вдвоем с Ингмаром, чтобы сейчас же поделиться тем, что она придумала.
До Ингмарсгорда путь был неблизкий; им пришлось идти целый час. Они шли вдоль реки, и Гертруда все время держалась позади всех. Теперь ее фантазию занимали красные лучи заката, освещавшие реку и берег. Серая листва ольхи и светло-зеленые березы на мгновенье вспыхивали ярким пламенем, но быстро гасли и снова принимали свою обычную окраску.
Ингмар вдруг встал как вкопанный. Он что-то рассказывал, но неожиданно для всех остановился на полуслове и не мог больше произнести ни звука.
- Что с тобой? - спросила Гунхильда, но Ингмар стоял бледный, как смерть, неподвижно глядя перед собой.
Перед ними расстилалась широкая равнина, перерезанная хлебными полями и окруженная холмами. Посреди полей раскинулась большая усадьба. В это мгновенье лучи заходящего солнца упали на дом, окна засверкали, а старые крыши и стены ярко запылали.
Гертруда быстро подошла к ним и, взглянув на Ингмара, поманила к себе остальных.
- Не надо его ни о чем спрашивать, - шепотом сказала она. - Это Ингмарсгорд, и Ингмару, конечно, тяжело его видеть. За эти два года, с тех пор, как он потерял свое состояние, он ни разу не ходил туда.
Дом Ингмара-сильного стоял на опушке леса, и дорога к нему вела через Ингмарсгорд.
Ингмар быстро взял себя в руки и крикнул товарищам:
- Мы скорее дойдем по этой тропинке! - С этими словами он свернул на дорогу, которая вела к дому вдоль леса, минуя усадьбу.
- Ты хорошо знаешь Ингмара-сильного? - спросил Хок Габриэль Маттсон у Ингмара.
- Да, мы были прежде добрыми друзьями!
- Это правда, что он умеет колдовать? - спросила Гунхильда.
- Н-нет, не думаю, - заколебался с ответом Ингмар.
- Расскажи, что ты знаешь о нем, - продолжала Гунхильда.
- Учитель сказал, что мы не должны этому верить.
- Учитель никому не может запретить верить в то, что человек видит и знает сам.
Тогда Ингмара охватило сильное желание поговорить о своем доме. При виде старой усадьбы в нем проснулись все воспоминания детства.