- Я меняю свое имя и меняю название магазина. Я уже два года собиралась это сделать, но нужно было дождаться, когда прочно наладятся дела. Завтра великий день для меня, Трент. Прошу тебя, очень прошу никогда больше не называть меня Руби. Мое имя - Идзуми.
Целуя кончики ее пальцев, он повторил:
- Идзуми. Идзуми.
В своем мягко струящемся кимоно она легко соскочила с кровати и опустилась на колени. Слегка поклонилась ему, словно благодаря за любезность.
- Ты первый назвал меня моим новым именем, Трент.
- А что означает это имя - Идзуми?
- Слыхал ты когда-нибудь об учении, согласно которому люди, умирая, рождаются вновь и вновь?
- Столько раз, сколько песчинок на дне реки Ганг.
- Трент!
- И все мы либо восходим по широкой лестнице, ведущей к порогу блаженства, либо катимся вниз, увлекая и других за собой.
- Трент!
- А иногда сами становимся чем-то вроде Будды. Я забыл только, как это называется.
Она приложила два пальца к его губам.
- Госпожа Идзуми была поэтесса. И потому, что она писала прекрасные стихи и наизусть знала Писание Лотоса, она стала Бодисатвой.
- А ты тоже в это веришь, Идзуми, - что люди рождаются вновь и вновь?
Она опять приложила к его губам палец.
- Мы зовем этот мир Пылающим Домом.
- Как, как?
- Мы рождаемся вновь и вновь в надежде, что когда-нибудь придет день и мы вырвемся из Пылающего Дома.
- Ты стоишь на самом верху лестницы, Идзуми.
Она выпрямилась, словно ее оскорбили. Потом положила голову на подушку, затылком к нему.
- А как узнать, стоит человек на верхних ступенях или на нижних? Если это хороший человек, значит, он стоит высоко, да?
- Никогда не говори "хороший". Говори "свободный". Я стою почти в самом низу лестницы, Трент.
- Ты?!
- Да. Есть много такого, что тянет меня вниз.
- Быть не может! Ну что, например, Идзуми?
Костяшками согнутых пальцев она постучала себя между грудями.
- Вот здесь у меня гнойная язва.
- Руби, Руби! Идзуми!
- Злоба тянет меня вниз. Гнев тянет. Я не могу простить людям, которые мне желали добра. Они висят на мне всей своей тяжестью. А почему я испытываю к ним злобу? Это были невежественные, темные люди. Они были христиане. Вот уж кто жил в Пылающем Доме! Им в угоду я стала дрянной, лживой, фальшивой девчонкой. Они украли у меня детство, украли отрочество. Вот видишь, как я полна злобы. Спи, Трент. Мне нужно дочитать Писание Лотоса.
- А еще что тебя тянет вниз, Идзуми?
Опять она повернулась к нему затылком. Шепнула, не поднимая головы с подушки:
- Ты.
- Неправда! - Он схватил ее за руку. - Скажи, что это неправда.
Приподнявшись на локте, она сказала:
- Вот ты, Трент, ты стоишь где-то на самом верху.
- Я? Ты сама не знаешь, что говоришь!
- Ты не привязан к вещам. Не гонишься за богатством или славой. Не стремишься подавлять людей своей властью. Не гордишься. Никому не завидуешь. Никого не ненавидишь. Ты сумел освободить себя от всего дурного, что было в твоей карме. Когда я тебя встретила, я сразу подумала: может быть, этот человек - Бодисатва. Но узнав тебя ближе, я увидела, что ты все же умеешь быть и злым, это еще осталось в тебе, в твоей карме.
- А что такое карма, Идзуми?
- Это бремя судьбы, которую мы создали для себя за все тысячи наших прошлых жизней.
Он обошел вокруг кровати и, став на колени с ее стороны, приблизил свое лицо к ее лицу.
- Да, я тяну тебя вниз. Я не помогаю тебе подниматься по широкой лестнице выше.
- Не будь нетерпелив, Трент. Нетерпение еще никому не помогло вырваться из Пылающего Дома. А ты, кажется, поможешь мне простить людей, которые мне желали только добра. Ну, теперь спи.
- Хорошо.
Она снова зашептала священный текст.
- Переведи мне, Идзуми, те слова, которые ты сейчас произносила.
- Я как раз дошла до того места, где говорится о возродившихся растениях.
- Как, разве и растения попадают в рай?
- Трент, Трент! Все живое есть часть великого Единства природы. Ты ведь сам это знаешь. Иначе ты не мог бы так хорошо писать о животных. И о том, что нужно сажать дубравы. Все мы - часть великого Единства.
Понемногу бурление страстей улеглось. Если бывали в кармане деньги, он приглашал одну из своих подруг в ресторан. И сколько они рассказывали ему, как наслаждались его готовностью слушать! А он все чаще смеялся - вместе с ними, над ними, над собой.
Интерес Роджера к опере шел на спад. Теперь он пристрастился к чтению, и книги утоляли его жажду героического и благородного. Но все же он иногда посещал оперу, если пел кто-нибудь из любимых артистов.
Был конец весны 1905 года. После спектакля Роджер стоял невдалеке от главных дверей и смотрел, как расходится публика. Его внимание привлекла очень красивая молодая женщина, поджидавшая кого-то у мраморной колонны. Он ее замечал и раньше; она всегда сидела в одной из лож с господином и дамой почтенных лет и приятной наружности; он решил, что это ее родители. В тот вечер, о котором идет речь, матери в ложе не было. А отец задержался при выходе с окликнувшим его знакомым. Молодая женщина только что водрузила на голову огромную шляпу. Элегантная, туго затянутая в корсет, она сразу бросалась в глаза, но, как видно, привыкла к восхищенным взглядам и минутное одиночество ее не смущало. Она умела смотреть как бы сквозь обращенные к ней лица. Рукой в перчатке она расправляла доходившую до подбородка вуаль, другая рука машинально играла концом страусового боа, накинутого на плечи. Женщины этого типа Роджеру никогда не нравились. Но его с первого раза заинтересовало что-то в ее облике: казалось, самоуверенность несла ее, точно крутая волна.
И вдруг он узнал свою сестру Лили.
Подошел ее спутник, и они вдвоем вышли из театра. Роджер последовал за ними. Им, видно, было недалеко. До него доносились обрывки итальянских фраз. Он слышал смех сестры - раньше она так смеяться не умела, ее смех разливался на целых полторы октавы, звенел по всей улице. Они подошли к серому каменному дому с медной табличкой у дверей: "Пансион для молодых дам Джозефы Каррингтон Джонс". Лили вынула из сумочки ключ и, прежде чем подняться на крыльцо, горячо поблагодарила своего спутника. Тот пошел дальше, напевая себе под нос. Когда Лили уже вставила ключ в замок, Роджер тихо окликнул ее по имени.
- Простите?
- Лили, это я - Роджер.
Она слетела вниз на крыльях своей широкой мантильи и бросилась ему на шею.
- Роджер! Милый, дорогой Роджер! Господи, как ты вырос! Господи, как ты похож на папу!.. Я должна познакомить тебя с маэстро Лаури, моим учителем пения. Мы с ним только что простились на этом самом месте.
Давно ли он в Чикаго? Что он тут делает? Господи, до чего ж он похож на отца - их прекрасного, удивительного отца!
- Может быть, зайдем куда-нибудь выпить чашку кофе? В этот дом после шести часов мужчинам вход запрещен. Подожди меня здесь, я только переоденусь… Нет, прежде я тебя еще раз поцелую. Роджер, что же это за чудеса такие произошли со всеми нами? - Она было побежала вверх по ступеням крыльца, но на середине остановилась и повернулась к нему. - Роджер, у меня есть маленький сын - он такая прелесть, такая прелесть. Роджер, мама очень сердилась, когда я убежала из дому? Я не могла иначе, Роджер. Я должна была вырваться из Коултауна. И я никогда туда не вернусь - никогда в жизни. Я маме каждый месяц посылаю деньги.
- Мне это известно.
- Скоро смогу посылать больше - много-много.
Полчаса спустя они сидели в немецком ресторанчике неподалеку. Лили была похожа на мать и на Констанс. А Роджер - на отца и на Софи. Первые минуты они больше друг друга разглядывали, чем слушали. И опять - эти переливы смеха.
- У меня ребенок - самый красивый мальчик на свете - а я и не замужем. - Смех. Она подняла руку и показала ему золотой обручик на пальце. - Купила у ростовщика в лавке. Я теперь - миссис Хелена Темпл. А мальчика зовут Джон Темпл. Он воспитывается в одной итальянской семье, где его любят без памяти. Уж и не знаю, когда он хоть немного научится говорить по-английски.
Роджер давно усвоил себе истину: меньше расспрашивай, больше узнаешь.
- Вчера я встретила на улице его отца. Он меня ненавидит. - Смех. - За то, что он меня бил.
- Что-о?
- Ну, два раза ударил. Я смеялась над ним, вот он меня и ударил. Мужчины не выносят, когда над ними смеются. Он все пытался разучивать со мной немыслимо идиотские песенки. Ему хотелось, чтобы я вместе с ним выступала на эстраде. Чтобы ногой сбивала цилиндр с его головы. Представляешь? (Смех.) Но в общем по-своему он совсем неплохой человек! И я всегда буду благодарна ему за то, что он познакомил меня с маэстро Лаури… Я спела две песни из тех, что певала в Коултауне, и маэстро сказал, что я - та ученица, о которой он мечтал всю свою жизнь. Я ему каждый месяц пишу расписку на число взятых уроков и, когда стану зарабатывать больше, начну постепенно возвращать долг. Я пою на свадьбах и на похоронах, а по воскресеньям пою утром в епископальной церкви, а вечером - в пресвитерианской. Похоронные бюро приглашают меня пять, а то и шесть раз в неделю - "Ave Maria" Шуберта. Пятнадцать долларов - не хотите, не надо. Я не стану петь "Знаю сад, где розы дремлют". Я крепкий орешек, Роджер! Свадьба? Пожалуйста - "Куда ни ступишь ты" Генделя - пятнадцать долларов. А вот "О, дай мне слово" петь не стану. Многие возмущаются мной, но работы хватает… А у тебя какая работа, Роджер?
- Потом расскажу. Когда же ты разошлась с отцом твоего малыша?
- После того, как он меня ударил второй раз. Это случилось в душном гостиничном номере. Он захотел, чтобы я разучила песню и танец под названием "Канкан по-кентуккийски". Представляешь? Я сказала, что и не подумаю, и стала над ним смеяться. Тогда он меня ударил. Больно ударил. И тут же заплакал. Он ведь и в самом деле по-своему меня любил. Потом он ушел, а я выкрала его аметистовый перстень и отправилась в этот пансион для служащих молодых женщин. Сперва я туда нанялась мыть посуду и помогать на кухне. Но там быстро увидели, что в пансионском хозяйстве я разбираюсь лучше их. Мне предложили место экономки. Потом пришел срок, и в католической больнице я родила своего прелестного малыша. В больнице мне очень нравилось. Я пела товаркам по палате. Я пела даже, когда начались роды. И доктор и все сестры смеялись. Так он и родился, мой Джованнино, под смех и вопли и моцартовское "Аллилуйя". Он у меня семимесячный, но здоровый, как я сама. Мне бы хотелось иметь еще сотню мальчишек и девчонок - таких же красавцев и молодцов, как Джанни.
Роджер не мог отвести глаз от лица сестры. У матери их была прекрасная улыбка, но смеялась она редко - почти никогда.
- Ну, обо мне довольно. Расскажи, чем занимаешься ты.
- Пишу в газетах.
- Ах, как хорошо! Как хорошо! Со временем, может быть, станешь таким, как Трент. Ты когда-нибудь читал Трента?
- Да.
- Я храню вырезки всех его статей. Некоторые даже посылала маме. Маэстро о них самого высокого мнения, а синьора Лаури даже завела для них особый альбом.
- Лили, Трент - это я.
- Трент - это ты! Трент - это ты! О, Роджер, как бы тобой гордился папа!
Днем позже маэстро устраивал у себя музыкальный вечер. Он хотел представить друзьям трех своих учеников, в том числе и Лили. Роджер всегда знал, что у рассеянной мечтательницы Лили чудесный голос. Поразило его теперь благородство ее исполнения. Глубина и мощь. Стекла звенели в оконных рамах от страстных излияний счастья или горя. Он подумал: "Как будет гордиться мама!"
Роджер сделался общим любимцем в доме маэстро. Синьора Лаури приняла его в число своих сыновей, которых было трое живых, да еще двое умерли в детстве. Она сажала его рядом с собой на парадных обедах, которыми с миланским размахом - девять блюд! - отмечались семейные праздники, именины кого-либо из друзей и дни рождения Гарибальди, Верди, Манцони.
Маэстро было под семьдесят. Много лет назад он очутился в Нью-Йорке после банкротства оперной труппы, где он был помощником дирижера и хормейстером, а также заменял в случае надобности заболевшего баритона. Потом его пригласили в Чикаго преподавать пение в одном музыкальном училище, но и это предприятие скоро лопнуло. Он, однако, никуда не уехал, начал давать уроки и преуспел на этом поприще. Раз в пять лет все семейство отправлялось в Милан навестить родственников. Маэстро был высокого роста, худой, с фельдфебельской выправкой. Всегда изысканно одевался. Взбивал кок надо лбом, фабрил и помадил усы. Выраженьем лица он напоминал укротителя львов, у которого звери то и дело выходят из повиновения; глаза его часто метали молнии. Синьоре Лаури приходилось нелегко. На ней он вымещал все, что мешало ему жить. Она была леностью его учеников, расстройством его пищеварения; из-за нее три дня кряду шел снег, а термометр показывал сто четыре градуса. Но в то же время он решительно во всем зависел от нее. Умри она, он превратился бы в сварливого старого кривляку - старого и с пустой душой. Иногда в нем накапливалась бессильная ярость против житейских обстоятельств и происходил взрыв. Он осыпал жену язвительными упреками, кричал, что она загубила его жизнь - вместе со своей кучей детей, не приученных уважать родного отца. Она в ответ только вздергивала подбородок, но от ее взгляда могла бы засохнуть виноградная лоза. Эти необходимые ему ссоры сильно отдавали оперной сценой; примирения были величественные и сопровождались обильным пролитием слез. Синьора Лаури относилась к ним философски. Такова семейная жизнь. Зато у нее есть дом, обручальное кольцо на пальце и она произвела на свет десятерых детей. Если что и огорчало ее, то лишь неверности мужа и ее собственная необъятная толщина. Однажды она показала Роджеру, своему новому сыну, фотографию, снятую с портрета кисти известного современного художника. "Оригинал, - объяснила она, - находится в одной из картинных галерей Рима…" На портрете прелестная девушка лет шестнадцати стояла у парапета над озером Комо. Роджер вопросительно поднял глаза; она покраснела и чуть заметно кивнула головой. "La vita, la vita".
Маэстро говорил на нескольких языках с точным выговором учителя пения и с удовольствием человека, для которого всякий язык сам по себе - плод художественного творчества. Он завел привычку после обеда уводить Роджера в свой кабинет - поговорить по душам. Лили и его дочери пробовали увязываться за ними, но получили суровый отказ: будет "мужской разговор" и им тут делать нечего.
Так в жизнь Роджера вошел новый Сатурн.
Что есть искусство?
Роджер ценил искусство очень невысоко. Он его вдосталь насмотрелся в Чикаго. Как репортеру, ему случалось бывать и в богатых домах (свадьбы, самоубийства), и в самых лучших борделях (драки с увечьями); и там и тут было полно произведений искусства - лампы в виде бронзовых женских фигур, картины с изображением раздевающихся купальщиц. Еще на картинах часто встречались стада коров и монахи, рассматривающие на свет вино в бокалах. Было много искусства и в католических церквах. Но чаще всего искусство занималось красивыми женщинами.
- Произведения искусства, мистер Фрезир, - единственный ценный результат цивилизации. История сама по себе ничем похвалиться не может. История - это цепь неудачных попыток человека вырваться из пут собственной порочной природы. Те, кто в ней усматривают прогресс, заблуждаются так же, как и те, кому она представляется постепенным вырождением. Несколько шагов вперед, несколько шагов назад, вот и все. Человеческая природа, подобно океану, вечна и неизменна. Сегодня штиль, завтра буря - но океан остается океаном. И человек таков, каков он есть, каким был, и каким останется навсегда. Ну, а как же с произведениями искусства?
Позвольте, я расскажу вам кое-что из своей жизни. Семья наша издавна жила в Монце, небольшом городке близ Милана. Однажды моя мать решила поехать с нами, детьми, в Милан и сводить нас в знаменитую галерею Брера. Мать повсюду брала с собой старую служанку семьи, которую мы, дети, называли тетушкой Наниной. Тетушка Нанина никогда не бывала в картинной галерее, ей бы это и в голову не пришло. Такие места для богатых господ, для тех, кто умеет читать и писать, у кого с языка не сходит lʼarte. И что же! Вот уж поистине чудеса - в галерее Брера, среди бесчисленных мадонн и святых семейств тетушка Нанина чувствовала себя, как дома. Хлопотливо крестилась, преклоняла колени, вскакивала с колен, бормотала молитвы. Назвала ли бы тетушка Нанина окружавшие ее картины красивыми? Наверно, только ведь мы, итальянцы, произносим слово "bello" четыреста раз на дню. А в картинах было для нее нечто куда важней красоты. В них было - могущество.
- Я вас не совсем понимаю, маэстро.
- Вот увидела она на стене пресвятую деву. Однажды мы всей семьей - которая была и ее семьей - ехали на небольшом пароходишке по озеру Комо. Вдруг поднялась сильная буря. Казалось, спасенья нам нет. Но кто стал твердить молитвы с энергией динамо-машины большого океанского лайнера? Тетушка Нанина. И богоматерь рассеяла тучи и своими святыми руками благополучно довела пароходик до берега. Не это ли могущество? А на другой стене был святой Иосиф. Однажды, когда мне было семь лет, у меня в горле застряла рыбья кость. Я давился. Я весь посипел. Но святой Иосиф вытащил кость из моего горла. Тетушка Нанина чувствовала могущество этих высоких особ каждый день и каждый час - как чувствовали его моя мать и мой дядя, а моя жена и дочери чувствуют по сей день.
Я в бога не верю. Я убежден, что и превознесенная в веках Мария из Назарета и родственники ее давно уже превратились в прах, как миллиарды других умерших. Но их образы, запечатленные людьми, - величайшее достижение человечества.
Вы в этой комнате не в первый раз. Оглянитесь по сторонам. Что вы видите?
- Вашу коллекцию, маэстро. Картины, скульптуры…
- В бога я не верю, но я люблю богов. Все эти изваяния и картины были созданы, чтобы запечатлеть могущество, о котором я говорил, более того - чтобы заставить людей почувствовать его. Каждая из собранных тут вещей в свое время внушала любовь, или страх, или трепетную надежду, а чаще и то, и другое, и третье вместе. Ни одна не была сделана просто для украшения. Вот взгляните - это из Мексики… Великие близнецы. Около трех тысяч лет пролежали они в соленой морской воде после кораблекрушения. К ним были обращены последние молитвы моряков… А вот африканская маска, ее надевали, чтобы плясать в честь победы или дождя… Вот драгоценная гемма. Поднесите ее к свету. На ней вырезан Меркурий - Гермес (греков), - ведущий душу умершей женщины к Елисейским полям. Есть в этом красота?
- Есть.
- А могущество?
С минуту Роджер внимательно всматривался, потом сказал:
- Тоже.
- А вот кхмерская головка из Ангкор-Вата - обратите внимание на эти полузакрытые глаза, эти губы, которые никогда не устанут улыбаться.
- Это Будда, - отрывисто бросил Роджер.