- Совершенно верно! - воскликнул Рузвельт в ответ на самодовольное замечание Черчилля. - Ведь именно из-за этих торговых соглашений, подкрепленных силой оружия, народы Индии и Африки, всего колониального Востока - и Ближнего и Дальнего - жили в условиях нищеты и бесправия.
Черчилль швырнул тлеющую сигару в пепельницу и вскочил, резко отодвинув кресло. Лицо его так налилось кровью, что, казалось, он вот-вот рухнет, сраженный апоплексическим ударом.
- Как вы изволили сказать, сэр? - судорожно сжав пальцы, прерывающимся голосом спросил он. - Правильно ли я вас понял? Вы ставите под сомнение правомерность исторически сложившейся британской системы колоний и доминионов? Я вынужден вас разочаровать. Британия не имеет ни малейшего намерения лишиться своих позиций на земном шаре - будь то в сфере торговли или политики. Система, обеспечившая величие Англии, после войны должна быть восстановлена в прежних масштабах.
- Успокойтесь, мой дорогой Уинстон, сядьте, прошу вас, - сказал Рузвельт, указывая на кресло. - Ведь я же не предлагаю ввести в вашей империи коммунизм. Вы прекрасно знаете, что в этом вопросе у нас с вами никаких разногласий нет…
Он подождал, пока тяжело дышащий Черчилль опустится в свое кресло, и продолжал:
- Ведь речь идет о другом, Уинни. Рассудите спокойно и здраво: разве мы сможем обеспечить прочный мир, если откажем многим народам в праве пользоваться его благами? Вы полагаете, что народы сражаются против "нового порядка" Гитлера ради того, чтобы вернуть старый порядок королевы Виктории?
- А вы за какой порядок выступаете? - сквозь зубы проговорил Черчилль.
- Да все же очень просто, мой дорогой Уинстон! - ответил президент. - Надо лишь помнить, что мы живем в двадцатом веке, а не в восемнадцатом и не в девятнадцатом. А это значит, что уже невозможно игнорировать определенные истины. Благосостояние всех народов необходимо обеспечивать путем повышения их жизненного уровня, путем просвещения, путем улучшения медицинской помощи и так далее… А торговля? Если мы берем у страны сырье, то обязаны компенсировать его соответствующим образом. Право сильного здесь неприменимо.
- Вы, конечно, имеете в виду прежде всего Индию? - скривив губы в презрительной усмешке, произнес Черчилль.
- Индию в числе прочих колоний. Я хочу вас спросить еще раз: как можно вести войну против фашистского рабства и при этом стремиться к восстановлению рабства колониального? Наши расхождения я сформулировал бы просто. Вы говорите: "Да здравствует колониализм!" А я отвечаю: "Да здравствует конкурентная - то есть свободная - торговля!" Вы за право сильного, а я - за разумное управление с помощью доллара и фунта. И я верю, что ваш исторический опыт, ваш здравый смысл заставят вас признать правомерность моего лозунга.
- Из реальных лозунгов у нас пока есть только один - открыть второй фронт на Балканах.
- Отложим этот вопрос до переговоров со Сталиным, - примирительно ответил президент. - По рюмке бренди в знак нашего согласия?.. Приттиман!
- Да, Люси, - словно вспомнив вдруг о ее существовании, сказал Рузвельт, - разговор с Черчиллем был нелегкий… Знаешь, мне пришла в голову одна мысль… Собственно говоря, ничего нового, но, разглядывая марки, я невольно вернулся к этой мысли. Ведь все страны, марками которых мы только что любовались, - английские колонии. Ты подумай только! В середине двадцатого века существует рабство, как бы его ни именовали официально. Рабство во имя чего? Во имя умножения богатств Британской империи… А теперь скажи мне: во имя чего, по-твоему, сражается Черчилль?
- Во имя разгрома Гитлера, конечно, - ответила Люси.
- Да. Это верно. Уинстон - храбрый солдат и умный человек. Только у него, как говорят французы, "esprit mal tourne" - "ум повернут не в ту сторону". Да, он хочет разгрома Гитлера. Но одновременно он мечтает о другом. Гитлер сражается за "тысячелетний рейх". А Черчилль - за тысячелетнее существование колониализма. Как ты полагаешь, допустят это бог и человечество?
- Я… я не знаю, Фрэнк… Ведь до сих пор допускали.
- Но допустят ли в будущем? Допустят ли после того, как злодей, задумавший превратить весь мир в свою колонию, будет разгромлен? Допустят ли это люди после того, как они сражались за свободу - и в войсках нашей коалиции и в движении Сопротивления?
Люси смотрела на любимого человека широко раскрытыми глазами. В них, казалось, застыло удивление. Никогда еще Рузвельт не высказывал своих политических взглядов с такой резкостью и определенностью. О, конечно, в беседах они не раз касались политики - президент поносил продажных политиканов, выражал недовольство тем или иным министром, но такие решительные высказывания о колониализме она услышала впервые.
- Эти твои взгляды для меня несколько неожиданны, - робко заметила Люси.
- Я их не афишировал, чтобы не затевать свару с колониальными державами, прежде всего с Британией. Но от близких людей - таких, скажем, как Гопкинс или Моргентау, - я никогда не скрывал моего отношения к колониализму. Теперь, когда я умру, останется еще один свидетель…
- Не смей говорить о смерти, Фрэнк! - с несвойственной ей истеричностью воскликнула Люси.
- Хорошо, хорошо, - покорно согласился Рузвельт, - я обещаю тебе жить вечно, хотя мудрецы утверждают, что жизнь после первых ста лет превратилась для Мафусаила в пытку. Но сколько бы ни потребовалось лет для того, чтобы избавить наш мир от колониализма, я согласен…
- Мне неважно, для чего, но я хочу, чтобы ты жил. Просто жил.
- Не хочу я "просто жить"! - прервал ее президент. Неожиданно резким движением он отбросил альбом с марками на заднее сиденье и продолжал: - Но законы природы неумолимы, и когда-нибудь я все же умру. А ты еще будешь жить - ведь ты моложе меня и, к счастью, здорова. И если новый "радиопоп", не Кофлин, - надеюсь, черт не замедлит прибрать его к себе, - а какой-нибудь другой станет называть меня "красным", ты встанешь и скажешь во всеуслышание: "Он не был коммунистом. Он просто любил людей, а это немало".
Рузвельт понизил голос, словно опасаясь, что его могут подслушать, и продолжал быстро, почти скороговоркой:
- Ты знаешь, что в Бритавской Гамбии средняя продолжительность жизни меньше тридцати лет? Там коровы живут дольше людей… А в Индии, Бирме, на островах Малайского архипелага… Это же не жизнь! Ты знаешь, что можно было бы сделать в Африке, если бы не расхищали ее богатства? Там можно… Да, я уверен, там можно было бы создать такую гигантскую ирригационную систему, что на ее фоне долина "Импириэл Вэлли" в Калифорнии выглядела бы капустной грядкой!
Президент умолк. Он был взволнован до крайности и тяжело дышал. Люси вдруг стало страшно. А что, если вдруг… Врача поблизости нет. Она не знала, как отвлечь Рузвельта от тревожных мыслей.
Немного помолчав, он добавил уже гораздо спокойнее:
- Что касается меня, то я буду счастлив предоставить независимость Филиппинам. И это только начало.
- А с Черчиллем ты тогда все же договорился? - неожиданно спросила Люси.
- Мы договорились обо всем, кроме коренного вопроса, - весело ответил Рузвельт.
- Какого? Или это государственная тайна?
- Тайна, но я ее раскрою. Ты знаешь, что всем напиткам я предпочитаю коктейль "Манхэттен", божественную смесь виски и вермута. А Черчилль его терпеть не может и всей душою предан шотландскому виски в чистом виде. Здесь мы не пришли к соглашению.
Президент умолк. Молчала и Люся, Думая о чем-то своем, он машинально повернул ручку радиоприемника.
Из небольшого репродуктора полились звуки музыки. Она ворвалась - вернее, втекла, - в машину, так сказать, с полутакта, и сразу же определить, что за мелодию передает радиостанция, было трудно.
И вдруг Рузвельт, схватив Люси за руку, спросил:
- Ты знаешь эту песню?
Люси прислушалась.
- Но ведь это же "Meadowland"! - сжимая ее руку, воскликнул президент. - "Луга"! - И добавил печально: - Сейчас они пропитаны кровью…
- Да, да, - склоняясь к приемнику, проговорила Люси, - это русская песня, ее часто передают в последнее время.
- А ты знаешь, как она поется в оригинале? Слушай! - И своим высоким баритоном Рузвельт, выждав несколько тактов, не то спел, не то произнес речитативом: "По-льюшка, по-оля…"
- Ты знаешь текст по-русски? - удивленно спросила Люси.
- Нет, только начало первого куплета. По-русски песня так и называется "Польюшка, поля…"
- Но откуда ты…
- Первый раз я услышал эту песню в Тегеране. Ее пели русские солдаты. Мне очень понравился мотив. Я попросил Болена - он ведь прекрасно говорит по-русски - узнать, что это за песня. Он мне подробно все рассказал. Песня посвящена героям гражданской войны в России.
- Но сейчас ее, конечно, передают не из России? - спросила Люси.
- Конечно, нет, - снисходительно улыбнулся президент и потрепал Люси по щеке. - Разве такой приемник возьмет Россию? Это, наверное, из Атланты или из Нашвилла.
Оркестр играл "Полюшко" на американский лад, в слегка джазированной аранжировке, но это нисколько не умаляло ее проникновенной выразительности.
- В последнее время все чаще и чаще передают советские песни, - сказала Люси. - А раньше, если передавали русскую музыку, то только старую, дореволюционную. Моя Барбара тоже заметила это и как-то раз даже спросила меня: "Почему?" Ты думаешь, это потому, что наше отношение к России так сильно изменилось к лучшему?
- Это потому, что русские уже на подступах к Берлину, - ответил Рузвельт. - Одним словом, "Stalin isn't stalin'".
Этот каламбур можно было перевести на русский, как "Сталин не канителит". Американская песня под таким названием была популярна в то время.
- Смотри, Фрэнк! - хватая президента за рукав, воскликнула Люси. - Радуга!
Действительно, на горизонте, где в черных тучах появился большой голубой просвет, заиграла всеми цветами радуга, точно выгнутый хвост огромного павлина…
Некоторое время они молча любовались ею. Потом Рузвельт сказал:
- А знаешь, что мне теперь всегда напоминает радуга?
Она вопросительно взглянула на него.
- Тегеран, - сказал президент.
- Тегеран? - удивленно переспросила Люси. - Разве ты там видел какую-нибудь особенную радугу?
- Да нет, - с веселой улыбкой ответил Рузвельт. - Там, за столом конференции, Черчилль в одной из своих напыщенных речей употребил слово "радуга". Я заметил, что, когда его переводчик перевел это слово на русский, Сталин недоуменно пожал плечами и вопросительно взглянул на меня. И в самом деле, это слово - в его буквальном смысле - было здесь совершенно не к месту. Я наклонился к Болену и попросил его объяснить русским, что мы часто употребляем выражение "радуга на небе", имея в виду светлую надежду. Уинстон, конечно, говорил о символической радуге.
- Да. Это забавно, - без тени улыбки на лице сказала Люси. И вдруг спросила: - А как ты сейчас воспринимаешь вот эту радугу?
- Ну, конечно же, как надежду, дорогая.
- Надежду на что?
Рузвельт немного помолчал. Потом убежденно сказал:
- На здравый смысл, на благоразумие человечества!
И добавил:
- Я собираюсь выразить эту надежду в моей "джефферсоновской речи" тринадцатого.
Ни он, ни Люси не знали, что речь, к которой готовился президент, так и останется непроизнесенной…
Глава восьмая
НАУКА ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ВЗАИМООТНОШЕНИЙ
Все собрались на лужайке возле "Маленького Белого дома". Мясо по-брауншвейгски, которое так любил Рузвельт, было уже давно готово, и ждали только возвращения его и Люси. Они вернулись порознь - сначала президент в своем "ручном" "форде", а затем - в своем "кадиллаке" - Люси.
Все заметили, что после прогулки Рузвельт выглядел лучше, чем обычно в последние дни, а когда он с разрешения доктора Брюнна выпил рюмку коктейля, лицо его даже слегка порозовело.
Президент действительно ощутил прилив сил. Может быть, все то, что он говорил Люси о будущем, о том, что ему предстоит сделать, как-то подбодрило и укрепило его. Он готов был после обеда приступить к работе, несмотря на относительно позднее время. А вот аппетита у него не было, хотя его любимое блюдо удалось на славу. Приличия ради он поковырял в мясе вилкой, но не смог заставить себя съесть ни кусочка. Зато с явным удовольствием выпил две чашки крепкого кофе, тщательно избегая неодобрительного взгляда врача. Потом посидел еще с полчаса за общим столом, слушая, как негр Грэм Джексон поет свои неповторимые спиричуэлс.
День, слава богу, заканчивался благополучно. Рузвельт был оживлен - казалось, он приложился к какому-то живительному источнику, - улыбался, с присущим ему чувством юмора поддерживал беседу, но при этом внимательно слушал певца, постукивая по столу мундштуком в такт его банджо.
Воспользовавшись тем, что Грэм Джексон сделал перерыв, президент извинился, сказав, что просит разрешения покинуть стол, и кивнул находившемуся поблизости камердинеру.
Приттиман тотчас же подкатил к креслу коляску, пересадил в нее Рузвельта и под прощальные возгласы остававшихся за столом покатил ее в спальню. Путь вел через гостиную, одновременно служившую президенту кабинетом; там он неожиданно сказал своему камердинеру:
- Оставь меня тут, Арти. Мне хочется немного побыть здесь. Переварить обед, - шутливо добавил он. - Постели мне. Я позову тебя, когда решу укладываться. А пока пересади меня в кресло за столом…
И он остался один в комнате. Сложенный и тщательно прикрытый холстом мольберт Шуматовой лежал у стены. "Орудие пытки!" - мысленно произнес Рузвельт, бросая неприязненный взгляд на груду рисовальных принадлежностей.
Потом прислушался. Из-за стены до него доносился приглушенный голос Джексона. Сидевшие за поздним обедом явно не собирались расходиться. И это его обрадовало - было бы неприятно сознавать, что своим уходом он помешал веселью близких ему людей.
Президент знал - сюда никто не войдет, если, разумеется, он сам не позовет кого-либо. Даже Люси - она проявляла особый такт по отношению к нему. Что ж, сегодня они провели вдвоем необычно долгое время. Да и тема беседы была для их встреч необычной. "Неужели политика так тесно, так неразрывно переплелась в моей душе со всем остальным, чисто человеческим, что я не мог отвлечься от нее даже в разговоре с любимой женщиной?.."
Рузвельт снова прислушался к тихому, видимо, сознательно приглушенному пению. Он хорошо знал эту печальную негритянскую песню:
Nobody knows the trouble I've seen,
Nobody knows my sorrow.
Nobody knows the trouble I've seen,
There's no tomorrow .
О, если бы существовал единый спиричуэлс для негров, индейцев и других цветных и если бы его исполнила вся цветная Америка… Может быть, тогда рухнули бы стены Иерихона?
"Довольно! Хватит! - одернул себя президент. - Я решил работать и буду работать".
Он хотел громко крикнуть "Хассетт!", но в это время в дверь кто-то постучал.
- Войдите! - недовольно проговорил Рузвельт. На пороге стоял Майк Рилли. Это было уже совсем неожиданно.
- В чем дело, Майк? - хмурясь, спросил президент и тут вдруг заметил, что начальник его охраны прижимает ладонью к бедру какую-то папку.
- Сэр! - негромко произнес Рилли, делая два-три шага по направлению к коляске. - Мои люди только что закончили проверку вашей автомашины…
"Ну, ну, - мысленно поторопил его Рузвельт, - зачем ты мне это сообщаешь? Как будто я не знаю, что после каждой поездки мой "форд" разбирают в вашей дьявольской полицейской кухне чуть ли не до последнего винтика!"
- Если вы помните, - продолжал Рилли, - там, на источниках, мэр подарил вам альбом с марками.
"Который ты выхватил у него из рук, а потом забыл в машине", - хотел было сказать президент, но решил все же не огорчать своего верного телохранителя.
- Успокойся, Майк, все в порядке, альбом у меня, - добродушно проговорил Рузвельт.
- Я знаю это, мистер президент, и… прошу прошения. Я оставил его в машине, и по моей вине он миновал проверку.
- Какая там проверка, Майк! Еще немного, и ты начнешь проверять свои носовые платки…
- Свои - вряд ли, сэр, - с достоинством ответил Рилли. - Но все, что имеет отношение к вам…
- Я знаю эту песню наизусть, Майк! - прервал его Рузвельт, явно начиная сердиться. - Надеюсь, ты пришел не только для того, чтобы исполнить ее опять? Честно говоря, я предпочитаю слушать спиричуэлс Джексона.
- Я пришел к вам, сэр, для того, чтобы сказать: во время осмотра вашего автомобиля мои люди нашли на полу заднего салона вот это…
И Рилли, подойдя вплотную к коляске Рузвельта, раскрыл перед ним папку.
В комнате царил полумрак, и президент не сразу разглядел то, что ему показывал Майк: в большой пустой папке лежала крошечная марка.
- Я подумал, сэр, что это, может быть, представляет для вас определенную ценность… Марка, видимо, выпала из альбома.
- Зажги свет!
При свете настольной лампы Рузвельт сразу же убедился, что никакой ценности марка не представляет. Обычная египетская марка с изображением сфинкса.
Видимо, почувствовав разочарование своего босса, Рилли сказал:
- Я знаю, как дороги для вас марки. Ведь вы их собираете.
"Если я собираю алмазы, это не значит, что мне нужны и простые булыжники", - хотел ответить президент, но ограничился словами:
- Спасибо, Майк, хорошая марка.
- Я передам ее мисс Талли для ваших альбомов?
"От его усердия нет спасения!" - подумал Рузвельт.
- Нет, - сказал он. - Оставь ее здесь, на столе. Я хочу ею полюбоваться. Можешь идти.
Рилли повернулся и направился к двери. У самого порога он услышал голос президента:
- Пришли ко мне Хассетта, Майк. С документами!
- Слушаю, сэр! - отчеканил Рилли и скрылся за дверью, плотно притворив ее за собой.
Когда начальник охраны ушел, Рузвельт рассеянным взглядом скользнул по марке. И подумал: "Тоже колония. Тот же Черчилль…"
Но сейчас президента занимали мысли о двух неотложных делах - ответе Сталину и речи памяти Джефферсона.
"Боже мой, - подумал он, - если бы мне удалось вынести эти две ноши и избавиться наконец от Шуматовой! Как легко бы я вздохнул! Даже почту из Вашингтона просматривал бы быстро, без раздражения! А потом - каждый или почти каждый день - прогулка с Люси! И так вплоть до возвращения в Белый дом… А там, впереди, Сан-Франциско - новый этап жизни человечества, да, да, новый!.. Но где же Хассетт?"
Рузвельт любил своего секретаря. Он взял его в Белый дом по рекомендации Марвина Макинтайра еще десять лет назад и очень скоро понял, что не прогадал. Президент слышал о нем и раньше - Хассетт был известным вашингтонским журналистом с опытом работы в Англии и Ирландии. Не имея законченного высшего образования, он поражал всех своей эрудицией, держал в памяти речи великих президентов - Вашингтона, Джефферсона, Линкольна, хорошо знал стихи и часто цитировал их наизусть, с большим мастерством составлял проекты ответов на письма самых разнообразных людей - от политических деятелей и бизнесменов до восторженно-назойливых дам, одним словом, был для президента незаменимым человеком.
Хассетт появился в дверях гостиной с папкой под мышкой и, видимо, полагая, что Рузвельт не заметил его появления, громко произнес:
- Мистер президент!