Дневальные распахивают створки ворот. Вслед за командиром две сотни бойцов выезжают в ночь.
- А ты, кажется, исправляешься, Керим, - улыбается Иван.
Они стоят возле тлеющего костра. Рядом - связанные басмачи и мертвый Абдула.
- Надо спешить, - шепчет Керим. - Надо женщину искать.
- Погоди, - Иван оглядывается. - Неудобно, понимаешь, без цветов…
Он шагает в темноту, сразу скрывшись из вида. Керим хватает маузер Абдулы и, торопясь, несколько раз стреляет вслед Варавве. А потом в ужасе бежит от костра, от связанных басмачей, от мертвого Абдулы к лошадям.
И тогда из темноты сухо и деловито щелкает одинокий выстрел. Керим с разбега падает лицом в песок.
Чуть светало, и внезапные эти выстрелы гулко разнеслись по пустыне.
- За мной! - крикнул комэск, переводя сотни с рыси на полевой галоп.
Любочка и Иван скакали по горной дороге. Иван был без папахи, и чуб развевался на ветру. А Любочка все еще утирала слезы.
- Извините, что встречал без цветов, - балагурил Иван, стараясь развеселить ее. - Но клянусь, это в последний…
Он вдруг замолчал, схватил ее коня за повод: навстречу скакала группа басмачей. Варавва круто развернул коней:
- Кажется, нам не сюда, Любочка. Держитесь крепче!..
Другой участок дороги.
Намертво вцепившись в конскую гриву, скачет Любочка.
За нею - Варавва. Прикрывая ее, он на скаку отстреливается от скачущих следом басмачей.
Поворот. Еще поворот. Они вырываются в долину, и из-за скал вылетает кавалерийская лава:
- Ур-ра-а!..
Впереди - комэск. Сверкает над головой клинок.
Сшиблись с басмачами, и смешалось все. Кони, люди, лошадиное ржание, крики, стоны, выстрелы…
По-прежнему прикрывая Любочку, Варавва пробился к командиру. Комэск был уже ранен, вяло отмахивался шашкой.
- Скачите в казармы! - прокричал Иван. - Я задержу!..
Сунул повод Любочкиного коня командиру, ринулся в свалку.
Отстреливаясь, комэск вместе с Любочкой постепенно выбирались из боя.
Стремительная и жестокая кавалерийская рубка. Но басмачи все подтягиваются, охватывая в кольцо небольшой отряд. И уже не с одним - с двумя, а то и с тремя приходится драться каждому бойцу.
Иван сражается с сыном курбаши Илляз-беком. Сверкают клинки, храпят кони. Иван теснит Илляз-бека, но на него тут же бросаются трое басмачей, и пока Иван отбивается от них, Илляз-бек отдыхает. Он спокоен, он уверен, что исполнит сегодня свою клятву.
Комэск и Любочка уже выбрались из схватки и во весь опор скакали по дороге, когда конь споткнулся, и Любочка на всем скаку вылетела из седла. Комэск спешился, бросился к ней:
- Сильно ушиблись?
Рядом ударили пули: стреляли почти в упор. Комэск оглянулся, увидел басмачей и успел только прикрыть Любочку…
Он упал рядом, и она инстинктивно подхватила его голову. А басмачи уже приближались, уже орали, уже тянули руки, когда из-за поворота на запаленной лошади вынырнул всадник в чалме и халате.
- Моггабит-хан!.. - ликующе закричали басмачи.
Стоя рядом с женой, Алексей уже бил в упор по растерянным басмачам.
Со всех сторон теснят басмачи отряд Вараввы. Один за другим падают бойцы. Кажется, еще минута-другая, и дрогнут кавалеристы, развернут коней и, нахлестывая их, в панике бросятся врассыпную.
Странное тарахтение врывается в многоголосый шум рубки. Оно делается все громче и громче: с севера низко над землей идет старенький биплан.
- Шайтан-арба!..
Паника охватывает басмачей. Нахлестывая лошадей, они во весь опор скачут к горам.
А самолет кружит над всадниками, снижаясь до бреющего полета, обстреливая, сея панику и ужас.
- За мной!.. - размахивая шашкой, кричит Иван.
Кавалеристы бросаются следом, преследуя панически удирающего противника.
Иван настигает Илляз-бека. Короткая яростная схватка: теперь Илляз-бек в одиночестве: его телохранители мчатся к горам, нахлестывая перепуганных лошадей.
Несколько выпадов, и сверкающий клинок Ивана с силой опускается на голову бека. Выронив оружие, Илляз-бек падает на круп, и конь выносит его из схватки.
Где-то вдали замирает бой: лязг оружия, топот, выстрелы, крики. А тут, на обочине дороги, уже тишина.
Любочка держит на коленях рано поседевшую голову командира эскадрона. Алексей расстегивает офицерский френч, слушает сердце. Потом медленно, аккуратно застегивает его на все пуговицы.
И натыкается на карман: левый, где сердце. Лезет в него и достает самодельный деревянный портсигар: сыплется махорка из двух пулевых пробоин.
На металлической пластинке - старательно выполненная гравировка:
"ЕГО БЛАГОРОДИЮ ГОСПОДИНУ РОТНОМУ КОМАНДИРУ ПОРУЧИКУ ГЕОРГИЮ ПЕТРОВИЧУ МАКСИМОВУ НА ДОЛГУЮ ПАМЯТЬ, 7-я РОТА ЕПИФАНСКОГО ПОЛКА. ГАЛИЦИЯ. 1915 ГОД"
Подъезжают бойцы. По одному, по двое, группами. Многие ранены. Спешиваются, снимают фуражки. Молчание.
Раздвинув всех, к покойному командиру подходит Варавва. Опускается на одно колено, долго всматривается. И вдруг - шепотом:
- Приказ выполнен, Георгий Петрович.
Сын
По ровной, как стол, степи тянется воинский эшелон. Теплушки, платформы, старенький паровоз.
По крышам теплушек к паровозу бежит военный. Это так непривычно взволнованный Иван Варавва. Он без фуражкн, казачий чуб вьется на ветру. На гимнастерке - новенький орден Боевого Красного Знамени на алой розетке.
Паровозная будка. Машинист в промасленной куртке высунулся в окно. Помощник с кочегаром шуруют у топки.
Из тендера в будку спрыгивает Варавва, черный от копоти и угольной пыли.
- Скоро остановка, отцы?
- Узловая через три часа, - сказал машинист.
- Через три?.. Не пойдет это дело, отцы. Врач нужен.
- На семнадцатом разъезде фельдшер живет! - крикнул помощник.
- Останавливаться не имею права, - нахмурился машинист. - Однопутка, график сорвем.
- А как же быть?
- Приторможу. Успеете снять с поезда.
- А где там фельдшера искать?
- Я покажу, - пообещал помощник.
Теплушка. Часть вагона отгорожена простынями.
Притихшие бойцы прислушиваются к тому, что происходит в отгороженном углу. Дымит печурка, на которой стоит большой медный чайник. Рядом с печуркой - пожилой боец.
В проеме распахнутой двери теплушки появились хромовые сапоги со шпорами, а затем и сам Варавва. Раскачавшись, прыгнул в вагон, прошел к занавеске:
- Алексей… Алешка…
Из-за занавески вышел Трофимов - подавленный и даже, пожалуй, испуганный. Иван что-то шептал ему, а Алексей только покорно кивал в ответ.
В тесном помещении станционного телеграфа с окном, выходящим на пути, за столом играли в шашки двое: фельдшер - насупленный старик с прокуренными усами, и телеграфист - молодой, лохматый, в форменной фуражке.
- Эх, не так пошел! - сокрушается фельдшер.
- Ходы не отдаем, - строго говорит телеграфист. - По уговору.
- Да знаю я, знаю… - вздыхает фельдшер.
Слышен далекий гудок паровоза.
- Двадцать второй, воинский, - зевает фельдшер. - Сейчас я тебе сортир сделаю.
В окно видно, как по путям медленно движется эшелон.
- Ходи, медицина, решайся, - телеграфист посмотрел на часы. - Раньше расписания воинский.
Фельдшер после короткого раздумья и больших колебаний берется за шашку, но тут… распахивается дверь, и в комнату врываются Варавва, помощник машиниста и боец-грузин.
- Который? - деловито спрашивает Иван.
- Этот, - помощник тычет пальцем.
- Взять!
Помощник и боец хватают фельдшера, так и не успевшего поставить шашку на доску, и выволакивают его на платформу.
Мимо платформы медленно движется воинский эшелон. В распахнутых настежь дверях - бойцы.
- Этот вагон пропускаем, - распоряжается Иван - Грузим в следующий.
Помощник машиниста и боец-грузин забрасывают фельдшера в следующий вагон. Туда же прыгают Варавва и грузин, а помощник со всех ног бежит к паровозу.
Телеграфист по-прежнему сидит неподвижно, подняв руки над головой и потеряв от страха способность двигаться. И только когда эшелон уходит с разъезда, бросается к аппарату. Схватив трясущимися руками ключ, начинает отбивать телеграмму, повторяя текст:
- Семнадцатый! Налет большой банды! Похищен фельдшер! Срочно окажите помощь! Подвергаюсь опасности! Шлите бронепоезд!..
В теплушке примолкшие бойцы с опаской поглядывают на отгороженный простынями угол. Здесь Варавва и боец-грузин, которые еще отдуваются после проведенной операции.
- А вдруг, понимаешь, обиделся он? - жарким шепотом спрашивает грузин. - Обиделся и теперь ничего делать не будет. Я бы, понимаешь, обиделся…
Варавва так глянул, что боец сразу примолк. И тут из-за занавески вышел перепуганный Алексей.
- Ну что? - спросил Иван.
- Что, что… Послал.
- Куда послал?
- Куда, куда… Куда надо, туда и послал.
Примолкли оба. Примолкли весьма озадаченно. Из-за занавески вышел фельдшер - спокойный, деловитый и очень серьезный. Повертел в руках шашку:
- Зачем было хватать? Ну зачем, спрашивается? Я же спокойно мог в дамки выйти.
- Я думал, чем скорее… - виновато начинает Варавва.
- Скорее, казачок, только в вашем деле требуется, - фельдшер огорченно повертел шашку, швырнул ее в открытую дверь. - Ну вот что. Помощник нужен.
- Я - муж, - высунулся было Алексей.
- Ты уже свое дело сделал, - старик отобрал у него цыгарку, жадно, про запас, затянулся, выбросил в вагонную дверь, спросил пожилого:
- Дети есть?
- Значит, трое, - сказал пожилой с достоинством. - Дочки. Первая, значит…
- Помогать будешь. Поставь еще воды. Остальные - вон.
Бойцы растерянно переглядывались.
- Как так - вон? - озадаченно спросил Иван. - Куда?
- Вот он знает куда, - фельдшер ткнул пальцем в Алексея и ушел за занавеску.
Теперь все уставились на Алексея.
- На крышу, - без особой уверенности предложил он.
- На крышу! - крикнул Варавва. - Быстро, марш!
Нагоняя график, поезд шел полным ходом. Бойцы сноровисто лезли на крышу, помогая друг другу.
- Гармошку! Гармошку не забудьте!
Алексей вылез вместе со всеми, а Варавва задержался. Сказал пожилому:
- Тихоныч, дай знать, как тут и что.
- Оповещу, - солидно сказал пожилой. - Коли сын родится, сигнал подам.
Эшелон мчится через залитую солнцем степь. Мелькают телеграфные столбы. На крыше теплушки - бойцы. На смену растерянному и напряженному ожиданию пришло веселье. Горланят песню:
- Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка…
Алексей и Иван сидят с торца крыши, свесив ноги в пролет между вагонами.
- Ну вот, Алешка, скоро ты станешь натуральным мужчиной, - балагурил Иван, но глаза оставались по-прежнему непривычно напряженными, даже растерянными. - Бойцы папашей величать будут.
- Тебе легко шутить, ты, вон, в академию нацелился, - вздохнул Алексей. - Главное, понимаешь, матерей у нас нет: ни у Любы, ни у меня. Обе, как на грех, от тифа померли, будто сговорились. А без бабки как ребенка вырастить?
- Есть бабка, - не глядя возразил Иван. - Отца у меня беляки зарубили, а мать уцелела. В станице живет, на Тереке. Хорошо там, молоко, виноград, хлебушка вволю.
- Хорошо, Ваня, где нас нет.
- Хата у матери добрая, сад имеется, - не слушая, продолжал Иван. - И Люба подкормится, и ребенок на ноги встанет.
- Ты это о чем?
- Давай я Любу с ребенком к матери отвезу, - тихо сказал Варавва. - Нет, ты погоди отказываться, ты подумай сперва. Тут - голод да холод, а там… Природа там, климат, а главное, хлебушка вволю, Алешка. Там они…
- Они, они…А я?
- Ты?.. - Иван посмотрел на него, точно только что обнаружил. - Ты учись. В академию готовься. Опять вместе будем. Помнишь, что комэск говорил?
Алексей молча достал деревянный портсигар комэска с аккуратными заплатами на месте пулевых пробоин. Друзья закурили и долго дымили молча.
- Спасибо, Ваня, - сказал наконец Трофимов. - Спасибо, друг, да только никогда мы с Любашей не расстанемся. Я ей слово чести дал, когда, это… Руку и сердце просил. - Помолчал, посмотрел на помрачневшего Варавву, толкнул в бок кулаком:
- Ну, чего зажурился, казак?
- Вай!.. - вдруг закричал грузин, вскочив с места и держась за зад. - Насквозь проткнул, понимаешь!..
На том месте, где он сидел, торчал из крыши четырехгранный армейский штык.
- Сигнал! - заорал Иван, обнимая друга. - С сыном тебя, Алешка! Сын у него родился, ребята! Сын!..
В теплушке на нарах лежала Люба с просветленным, усталым и бесконечно счастливым лицом. Из-за занавески слышались звучные шлепки по голому телу, а потом пронзительный дитячий рев. И Люба тихо заплакала.
На крыше теплушки продолжалось веселье. Хохотали, пели, плясали. А машинист, высунувшись из окна паровоза и сообразив, в чем дело, дал долгий победный гудок.
- Имя-то выбрал, товарищ командир? - спросил грузин.
- Мы предлагаем…
- Отставить, - сказал сияющий Алексей. - Есть имя. Георгием назовем, Егором, значит.
- В честь комэска нашего? - Варавва обнял Трофимова. - Молодцы, ребята!
Он вдруг быстро спустился на сцепку вагонов, спрыгнул и, пока поезд вытягивался на повороте, начал торопливо рвать цветы. Нарвав охапку, догнал состав, прыгнул на тормозную площадку последнего вагона и по крышам побежал вперед.
В теплушке откинулась занавеска, и фельдшер протянул Любе нечто совсем маленькое, завернутое в солдатскую простыню.
- Держи солдата, мать.
- Спасибо.
Прямо против окна закачался вдруг огромный букет полевых цветов, перевязанный узким кавказским ремешком.
- Это Ванечка Варавва, - улыбнулась Люба.
Фельдшер дотянулся до букета, с трудом протиснул его в окошко и положил рядом с Любой.
Сверху слышались крики, музыка, топот ног.
На крыше молодой боец лихо рвал меха гармони. Ловко и изящно танцевал грузин на покатой вагонной крыше, бойцы ладонями отбивали ритм.
Так воинский эшелон втягивался на пути крупной узловой станции, тонувшей в тишине и безлюдье, но за составами, за оградой пристанционного палисадничка, за стенами водокачки - вооруженные люди. Бойцы ЧОН: частей особого назначения.
В окне станционного здания - пулемет. У другого окна - усатый мужчина в кожаной куртке с маузером в деревянной кобуре на боку наблюдает в бинокль за шумным эшелоном.
- Ни черта не понимаю! - говорит он сердито. - Перепились, что ли? А ну, пошли!
Эшелон остановился. С крыши и из вагонов прыгали бойцы.
- Стоять всем! - закричал усатый, выбегая на перрон.
Сразу со всех сторон появились люди с винтовками наперевес.
- Кто начальник эшелона? - кричал усатый. - Ко мне!
Алексей подошел:
- Начальник эшелона комроты Трофимов.
- Что за разгильдяйство? - продолжал бушевать усатый. - Почему бойцы на крышах? Что за внешний вид? Где дисциплина, мать твою? Под ревтрибунал захотел?
Алексей виновато молчал. На выручку поспешил Иван.
- Комроты Варавва. Давайте разберемся.
- Нечего мне разбираться! - орал усатый. - Махновщина! Что на Семнадцатом разъезде натворили? Где фельдшер?.. Арестовать командиров, эшелон разоружить. Куда фельдшера дели, мать вашу перемать?!
Из-за спин бойцов протиснулся фельдшер.
- Не ори, тут я, - он хлопнул Алексея по плечу. - Жена ему парнишку родила, вот какое дело. Сына, Георгия Победоносца!.. А ты орешь…
…Лютая зима. Со снегами и метелями. Тусклый день.
Военный городок. Длинные деревянные бараки-казармы. Дощатые домики служб. Снятые с колес давно выслужившие все сроки годности теплушки, кое-как оборудованные под жилье. Нищета начала мирного периода.
Штрафники-красноармейцы лопатами расчищают заснеженные дороги. Крылья шлемов у всех опущены и застегнуты на подбородках: и у бойцов, и у командиров. Холодно. И голодно.
Шагом проехала конная батарея. Командир на ходу спешился, отдал повод коноводу.
Это Алексей Трофимов. Пропустил мимо батарею, бегом пересек дорогу и скрылся в дощатом домике.
Там, в холодной комнате - то ли красном уголке, то ли библиотеке, в углу при свете керосиновой лампы занимается Иван Варавва. Сидя в шинели и буденовке, листает книги, что-то выписывает.
Вошел Алексей:
- Зубришь?
- Зубрю.
- Я со стрельб. Замерз, как паршивый цуцик. Обедал?
- Твоя доля осталась.
- Ох, Иван.
- Ох, Алешка. Иди, иди, не морочь голову.
Алексей хотел было выйти, но замешкался, затоптался у двери. Спросил с надеждой:
- Значит, выкормим?
- Выкормим и на ноги поставим. Иди, говорю, у тебя уж язык к небу примерз!
- Ну, добро, казак. Пошел я, - сказал Алексей и на этот раз действительно вышел.
Маленькое, тесное полутемное помещение: то ли часть товарного вагона, приспособленного под жилье, то ли выгородка в бараке с отдельным входом. Столик, табуретка, сундук да большая бельевая корзина, в которой спит ребенок.
За столом Люба на кофейной мельнице перемалывает в муку неочищенные ржаные зерна. Изредка покачивает корзину, когда в ней начинает кряхтеть сын.
Открылась дверь, и в клубах морозного пара возник Алексей с непокрытой головой - шлем был надет на котелок, который он бережно прижимал к груди левой рукой. А под правой нес добрую половину железнодорожной шпалы.
- Как живете-можете?
- Дверь закрой.
- Морозище - ужас, - Алексей поставил у входа шпалу, прикрыл дверь, подошел к столу и торжественно водрузил перед Любой накрытый шлемом котелок. - Ну, ничего, угольку обещали подвезти. Перезимуем.
Люба сняла шлем с котелка. И ахнула:
- Суп!
- Борщ, - поправил муж. - Комиссар приказал женам выдать. Ешь, пока горячий.
Люба тут же достала кусочек хлеба, ложку. Начала есть.
- А ты опять без завтрака ушел.
- Опаздывал я. Где наш топор?
- Под сундуком, - Люба вдруг перестала есть. - Алеша, он же с мясом!
- Ну с мясом, - согласился Алексей. - И хорошо, что с мясом. Полезно. Ешь.
- Не буду.
- Ешь, я сказал!
- С мясом женам не полагается.
- Тем, которые кормящие, им полагается, - он подошел, обнял. - Ну ешь, пожалуйста.
- Не могу. Это твоя порция.
- Ванькина! - вдруг заорал Алексей, тут же испуганно примолкнув. - Спишь, Егорка?.. Правильно, во сне только и расти. Иван в тепле, зубрит до посинения, так что нам с ним одна порция на двоих - за глаза.
- Алеша, я не могу.
- Можешь, - жестко сказал он. - Ты нам сына выкормить должна. Парня, понимаешь?
Достал топор, взял шпалу, вышел. Донесся стук топора.
Люба ела борщ с мясом, и слезы капали в котелок.
Ранняя весна. Маленькая железнодорожная станция. У платформы - небольшой пассажирский состав.
На перроне - Люба с ребенком на руках, Алексей и Варавва в шинелях, перетянутых ремнями. Они стоят у входа в вагон и молчат. Алексей хмуро курит.
- Пишите, Ванечка, - тихо сказала Люба.
- Куда? - вдруг взъерошился Алексей. - "Красная Армия, Алексею Трофимову"?
- А что? - улыбнулся Иван. - Адрес точный!