- На двенадцатом году черного скита открылось нашему старшему брату Филофею видение небесное: Матерь Божья показала ему бой двух голубей, черного с белым. И увидел брат наш... смерть Константинополя и разрушение Святой Софии... - игумен испуганно перекрестился и отвел от патриарха глаза.
Через окно в зал заползали первые вечерние тени. Блеснула под низкими лучами остывшего светила золотая оправа Евангелия на патриаршем троне и отобразилась в светлых зрачках игумена.
- Глаголь дальше, - приказал-попросил патриарх.
Игумен вздохнул, нервно сжал зубы и продолжил:
- Опекунша Небесная спустилась в огонь высокий, в котором горели слова Божьи - книги Святого Писания... "Иди и расскажи", - приказала Повелительница Целомудрия старцу Филофею, и увидел он в том сне, как вышла Безгрешная из огня и положила на воду книгу, и сказала: "Вот тело Сына моего". И развернула книгу, и перст свой к строкам поднесла, и сказала: "А это кровь Его"...
Патриарх встал, прошел к трону, встал на колени перед Евангелием:
- Господь Бог наш! Ты поставил землю на твердых основах, не покачнется она вечно! - прошептал слова псалма и, не поворачиваясь к игумену, спросил: - И как брат Филофей объяснял видения свои?
- Велел отправляться к Вашему Всесвятейшеству и предупредить об опасности. "В Константинополе хранится самый богатый скрипторий, - молвил. - Спасайте и расширяйте слово Христово. Тело Божье от крови Его отделять нельзя"...
- И коим образом спасаться Святому граду? Мне, может, игумен, пойти к императору и попросить его новую столицу основать, когда этой вы смерть пророчествуете?! - в патриаршие слова вплетались нотки возмущения. - Константинополь теперь как никогда силен. Готовится Флорентийский собор и подписание церковной унии с Римом... И турки сейчас ослабли - Тимур-монгол на Анкаре из них надолго спесь выбил. Вспомни, как восемь лет назад Мурат Второй осмелился напасть на Константинополь - и что из того сталось?! - Патриарх напряженно помолчал, подошел и опять присел к игумену: - Ступай с Богом, брат Нил. Спасибо за рассказ. Отдохни, сколько надобно, да возвращайся крепить веру Христову в душах монашеских...
Они расцеловались и распрощались.
А ночью в патриарший сон вошла печальная Небесная Опекунша. В деснице она держала раскрытую огненную книгу, а левой рукой гладила константинопольского владыку и шептала: "Вот тело Сына моего". И книгу поближе подносила. "А это кровь Его", - и переставала гладить, и проводила перстом по строкам. И отошла в огненную сферу, откуда еще долго слышались Ее слова: "Делай, Иосиф, что надобно... Поутру явится тебе третий знак..."
Патриарх упал перед иконою Божьей Матери и долго молился, а когда поднялся на колени, солнечный свет уже заполнил храм. Там его и отыскал распорядитель - хотел сообщить о какой-то надобности, но потрясенно застыл, прикрыв рукою рот. Патриарх встал и недоуменно нахмурился, но слуга не шевелился - как прикипел глазами к иконостасу. Оглянулся патриарх - и его как пламенем окатило: впервые на его глазах мироточила древняя икона Божьей Матери.
Он снова пал перед ней на колени и умоляюще зашептал:
- Опекунша Небесная! Сжалься и помоги нам, грешным... Спаси и сохрани!.. - по его дрожащим щекам побежали слезы. Затем обратился к распорядителю и попросил как не своим голосом: - Позови афонского игумена.
Но тот, проведя ночь в молитве, как только прозвучала первая варта, направился со своим келейником к корабельной пристани. Там его и отыскал испуганный патриарший слуга. И вот игумен снова в тронном зале.
- Садись, брат, на мое место, - указал ему патриарх на трон, - а я, грешный и слепой, буду у ног твоих милости просить. - И встал на колени перед игуменом. Тот все понял и ополз, свял возле патриарха.
Они обнялись и плакали, не имея сил на слова. И слезы были их словами.
Так и сидели - друг напротив друга.
- Что еще поведал брат Филофей? Что сам о том мыслишь?
- Думаю, что храм - внутри каждого из нас, и когда есть вера - никакой враг его не разрушит. А в каждой душе должно быть слово Божье. Думаю, - игумен вдохновенно взглянул патриарху в глаза, - святую Константинопольскую библиотеку не в одном месте хранить надобно.
- Предлагаешь перевезти скрипторий?
- Да, частично. Разделить, скажем, на три трети - и в спокойные места, под опеку братьев праведных... "Почему солнце освещает всю землю? - сказывал брат Филофей. - Потому что странствует по всему миру. Так и святые книги должны освещать все земли Господние. Особенно те, где мало света".
Опять долго молчали.
- И еще... - очнулся игумен. - Надобно ширить Евангелие и слова апостолов, святых отцов Церкви Христовой. Некогда при патриархе Фотии процветала большая школа переписчиков. Деятельность его ученика, просветителя Константина-Кирилла, от болгар до русов воплотилась в буквах и словах. И уже близок час, когда святую книгу будет иметь каждая овца Христова.
Патриарх недоуменно опустил брови, а игумен пояснил:
- Свет веры Христовой ширится по всему миру, и переписчики уже не могут, не успевают удовлетворить книгами даже священников нововозведенных церквей. Не хватает пергамена, не говоря уже о тонком велене... - И глаза Нила вдруг засияли: - Мы должны дать книжному слову новую жизнь!
Брови патриарха опустились еще ниже.
- Да, новую! - Игумен Нил оглянулся вокруг, поднялся (за ним - и патриарх) и подошел к глиняной вазе, осторожно повернул ее, прищурился: - Да, вот... - он постучал пальцем по гончарной метке. - Вот знак оттиснутый, а не написанный. Это - новое рождение и знака, и слова.
Патриарх стоял около игумена, слушал, но, было видно, мало что понимал.
- Или еще... Ваше Святейшество, сколько раз вы прилагали на буллы и послания свою патриаршую печать?
- Так разве ж то сосчитаешь?
- Вот! - обрадовался игумен. - А теперь вообразите, что печать имеет размер книги - это же сколько страниц за одну варту сотворить можно! Тысяча писцов с тем не справится!
Патриарх сжал уста, пригладил аккуратно подрезанную бороду, а игумен продолжал:
- На то мне недавно молодой монах указал, брат Максим. Он пришел на Афон откуда-то из приморской Сербии и послушником выжимал маслинное масло. Однажды подложил под винт оливни глиняную доску и содеял на ней кресты Господние. Принес ко мне и сказал: "А на их месте могут буквы быть. А вместо глины - пергамен или бумага!"
После службы еще долгий вечер и бессонную ночь проговорили патриарх с игуменом. Решено было увеличить школу переписчиков скриптория и разделить древнюю библиотеку на три части. А вот куда отправлять… И кто будет охранять...
- Сколько в твоем монастыре монахов? - вдруг о чем-то вспомнил патриарх.
- Кроме тех, кто в скитах, тридцать два...
- С тобой, значит, тридцать три?
- Да… - Игумен еще не понимал причины вопросов.
- Даже и в этом - символ... - патриарх встал и положил на плечо игумена руку. На перстнях завеселились отблески свечей. Игумен тоже вознамерился встать, но патриаршая рука остановила его, и взоры обоих встретились. - С небесной помощью Господа нашего Иисуса Христа, со святым заступничеством Матери Его Вечнодевы Марии возвещаю о создании патриаршего монашеского братства, заботами коего отныне и навеки станут сохранение да умножение слова Евангельского и книг церковных. В них наше начало и конец, и возрождение. "Исконе бе слово, - учил святой апостол Иоанн, - и Слово было у Бога, и Слово было Бог"... - На мгновение воцарилось звенящее молчание. Патриарх перекрестился и окончил: - Верую в промысел Божий, сподобивший тебя, брат Нил. Быть тебе магистром братства, и называться ему отсель и навеки в честь любимого ученика Христова апостола Иоанна...
* * *
1453 год.
Гонец из Константинополя добрался к афонскому монастырю росной июньской ночью. Монах-привратник провел его к игумену, а когда услышал новость - выпустил из рук факел.
- У меня послание от патриарха, - прохрипел измученный гонец. Его лицо было покрыто грязью и потом, и в тусклых всполохах свечей казалось восковым. Длинные волосы, стянутые на лбу бечевкой, сбились в пряди. Глаза после долгой конной дороги - морской путь был перекрыт - потухли. - Город городов Византий умер... "И затмились солнце и воздух от дыма... И с дыма вышла саранча на землю, и дана ей была власть..."
Гонец не договорил - голова наклонилась, и он тяжело рухнул на каменный пол. Пока послушник и монах-привратник приводили его в чувство, игумен, щурясь, прочел послание патриарха Афанасия, три года назад взошедшего на святой престол.
"Брат мой во Христе, благословенный Ниле! Да будет вечно с тобою Божья благодать!.. В эти страшные дни, когда рушатся святые стены Константинополя, когда иноверцы захватывают наши храмы и забирают христианские животы, пишу тебе эти последние слова свои... Будем молить Спасителя укрепить веру нашу... Ведь у Бога не останется бессильным ни одно слово...
Дорогой брат, делай то, на что благословил тебя светлой памяти патриарх Иосиф! Можно уничтожить храм на земле, но слово Божье в душах наших останется! Напоминаю откровение апостола Петра: "Словно только что рожденные младенцы, полюбите чистое молоко слова, дабы от него возросли вы ради спасения". Верою Христовой спасемся!
Почти всю либерию вывезли мы до осады города и укрыли там, где умолвились с тобой. Византийская София рушится, но остаются еще три сестры ея, возведенные в честь и во славу Господа нашего Иисуса Христа в Киеве, Полоцке и Новгороде. Да поможет тебе и братьям-иоаннитам Небесная Опекунша свершить задуманное.
А я молю Божьего покровительства на паству нашу и остаюсь с ней и базилевсом..."
Очнулся гонец и стал алчно есть принесенный хлеб. Запивал квасом и виновато прятал голодные глаза. А затем заговорил:
- Татары обложили город в начале весны. Войско султана Мехмеда в сто раз превышало императорское. Султан потребовал сдать город - и взамен пообещал всем жизнь. Император отвечал его посыльным: "Отдать тебе город невозможно ни мне, ни кому другому. Духом единым все умрем по воле своей и не пожалеем живота своего..." Первую осаду мы отбили, но турецкий флот вошел в Золотой Рог. Был ужасный обстрел из бомбард... И вторую волну выдержал Константинополь, но враг пробил стену перед воротами Святого Романа. Ночью началась последняя атака, бесконечная, в несколько накатов. Фанатиков разжигали дервиши. Мехмед бросил в бой янычаров... Они захватили Ксилопорт - подземный ход замка. И как призраки Апокалипсиса набросились на нас сзади... Когда утром в столицу въехал султан и отдал приказ переделать собор Софии в мечеть, около ее стен еще добивали раненых и пленных...
Игумен и монахи перекрестились.
- Как звать тебя и кто родители твои? - спросил игумен.
- Максим из Спарты.
- Что ж, Господь испытывает веру нашу... - как о чем-то другом вслух подумал игумен и вздохнул: - Отдыхай с тяжелой дороги. А мы с братьями помолимся. Иди...
Через полмесяца до Афона доплыл корабль под флагом двуглавого орла Палеологов. Несколько защитников Константинополя, генуэзцев, добрались на лодке к берегу и поведали монахам о последних минутах императора, встретившего смерть с мечом на городской стене. Около сотни христиан с остатком императорской семьи - малолетняя племянница Зоя с тетками - смогли пробиться к пристани и выйти в море.
Генуэзцы повторили игумену Нилу последние слова патриарха: идите в народы византийской веры. Попросили продовольствия, воды - и возвратились на корабль. Их ожидал путь во Фракию.
Осенью тридцать монахов афонского братства иоаннитов после трехдневной молитвы отправились под предводительством отца-магистра Нила в свой первый миссионерский поход. Их охраняли генуэзцы, успевшие возвратиться на том же отбитом у янычар корабле к Святой горе. Преодолев морские волны и извилистые балканские дороги, они объединились со своими братьями-иоаннитами в гористом болгарском монастыре Белый, где размещался святой схрон, Константинопольская либерия-книжница, и уплыли к Крыму. Перезимовали в Судакской крепости и, когда с рек сошел лед, с помощью тамошнего десятника-проводника подались по Днепру к киевской Софии. Оттуда, оставив часть святых книг и несколько переписчиков, к следующей зиме добрались в Полоцк, где и окончились земные дни семидесятисемилетнего отца-магистра Нила. Перед походом, названным книжным путем из греков в варяги, Нил сложил с себя игуменские одеяния, но монахи отказались избирать на его место другого и молитвенно призвали стать монастырской опекуншей Матерь Божью.
Нил распрощался с братьями-иоаннитами на высоком берегу Двины, наложил на каждого крест Христов, поднял в небо свои светлые очи и прошептал:
- Крепите да умножайте наше дело, Богом данное.
А затем низко поклонился.
- Слышу колокола Божьи... - были его последние слова.
1.
1963, 1969 гг.
Николай Заяц видел такое лицо уже второй раз - словно его покрутили в стиральной машине, а затем, пересушенное, поутюжили. Ни одного мимического движения! Даже глаза - словно затянуты олифой, как маслины в уксусном рассоле.
И разговор начинался с одних и тех же слов. Вначале это было у заведующего кафедрой, через несколько дней после защиты кандидатской.
- Поручение, Николай Семенович, имеется... по теме вашей научной работы. - И зрачки-маслины вздрогнули. - Лекционную нагрузку перенесем на зиму, а тут надо постараться: сами понимаете - запрос сверху. Инструкции - на месте.
И вот он - впервые за стеной, в самом что ни на есть "сердце Родины". Вдоль Дворца съездов вся их группа, семь человек, идет молча и настороженно. Справа - Успенский собор, усыпальница митрополитов и патриархов, слева - звонница Ивана Великого с двумя луковицами-куполами. Самое высокое строение Кремля. Говорят, там колокол - в шестьдесят пять тонн.
Наконец и их цель, Архангельский собор. Встречает своей некогда белой симметрией. А воздух солено-терпкий... Может, от недалекой реки за стеной? И в голове - все, что можно было наскрести в исторических источниках.
Еще при брате Александра Невского Михаиле Ярославовиче на этом месте соорудили деревянную церковь в честь архангела Михаила. При Иване Калите вырос каменный храм, как свидетельствуют летописи - в знак благодарности за спасение Московии от голода. Калиту первым и похоронили под сводами еще не завершенной святыни, ставшей княжеской усыпальницей. А в начале XVI века храм перестроили. Начались реставрации, последняя из которых затевалась на их глазах.
Строительные леса обхватывали собор, который показался Зайцу развернутой книгой. Все вместе теперь выглядело как зарешеченный манускрипт. И прочесть его - непростая работа, порученная министерствами культуры и образования их сводному археологическому коллективу под руководством профессора Федорова.
Узкие щели окон, тяжелый, вытянутый с востока на запад прямоугольник стены. Какое-то необычное торжественно-траурное настроение (считалось, что опекун собора архангел Михаил был проводником душ в царство вечности). Ну а храм, подумалось Зайцу, контрольно-пропускной пункт на тот свет, из-за чего и доставалось его стенам во все времена. Как упоминается в летописях, в 1450 году во время грозы в храм попала молния, а через четверть столетия внутри града произошел пожар. В 1505-м князь Иван Васильевич приказал разобрать старую церковь и заложить новую. И умер. И стены собора, которые достояли до этих дней, воздвигали уже при его сыне Василии Третьем. Курировал стройку миланский архитектор Алевиз Фразин, следивший за сооружением всего каменного Кремля. В войну с Наполеоном французы приспособили храм под кухню и казарму. Разворовали золотые оклады, а из иконостасов сделали скамейки и кровати. Наново приходилось воссоздавать внутреннее убранство. А в 1917-м собор повредили при обстреле Кремля и через год закрыли. Теперь же, после открытия тут музея, началась очередная реставрация - уже внешнего вида памятника. Их же "наделом" был нижний ярус с похоронными криптами…
Необычайное ощущение возвышенности заполонило Зайца - чувство, пережить которое в последний раз сподобился в детстве, когда бабушка привела его в местную церквушку. Как все давно - и относительно близко...
Голодное детство в оккупированном городке - и он, длинноухий малец по фамилии Заяц, подался учиться в пронемецкую школу и записался в Союз свободной молодежи: хоть кормили два раза на день да одевали. А через семь лет приехал в столицу, сдал на отлично вступительные экзамены в университет - и та конопляная одежда чуть боком не вылезла: вызвали к особисту на "чистец", и спасло только то, что в автобиографии о Союзе сам искренне признался и... не отказался от сотрудничества.
Словом, поджал уши - и голову в траву. И был зачислен на исторический факультет, отучился, избегая неприятностей, пробился в аспирантуру. И вот он, уже кандидат исторических наук, вновь отрывался от реальности.
Только сумрачно, пусто - и хриплое эхо под ногами да за исцарапанными колоннами. Только ни единого всполоха восковой свечи, и пахнет застарелой плесенью, как в заброшенном подвале.