...Он был искренним, слегка неуклюжим, чрезвычайно активным не только в новой деятельности, но и в поиске друзей. Мог подвезти на своей машине заклятого врага, участвовал в коллективных посещениях бани, с готовностью приглашал в свой кабинет или на квартиру интересных для него людей - выпить и поговорить.
Правда, гостей разделял по степени важности, значимости и своей к ним приверженности: кого угощал самогоном и салом, а кого магазинной водкой с колбасой.
"Дипломатия" давала плоды. Готовилась, например, на телевидении в живом эфире передача по проблемам окружающей среды - вместе с учеными из Академии наук приглашался и депутат Мороз. И говорил не только об экологии.
В начале каждого дела может быть случайность. Когда на случайность начинает работать закономерность - приходит победа. Закономерной было общественное сострадание и уважение к разоблачителю народных врагов. Закономерной стала и поддержка его группой молодых депутатов, которых история назовет "волчатами". Они - тоже закономерно - увидели в активном депутате силу, способную расшевелить старую цитадель руководителей и бюрократов.
То же, по профессии своей, не могли не увидеть и соответствующие службы безопасности: поддержали, подсказали, где надо - и помогли…
И "волчата", обучаясь и взрослея, бросились в бой. Объездили почти все регионы страны, организовывали встречи - в клубах, на вокзалах, на рынках, в магазинах. Говорили (в первую очередь он, Иван Мороз) просто и отвечали доходчиво - то, что хотел услышать уставший от инфляции и безысходности народ. Они показывали причину обесценивания денег. Причину традиционную - воры. Даже не один-два, а целая каста, названная еще недавно неизвестным простому уху словом "мафия". И оно, то слово, стало в народе наиболее употребляемым (еще не стерся из памяти телесериал об итальянских мафиози и борце с ними - комиссаре Катани). Мафией начали называть всех и все, что так или иначе ассоциировалось с успехом, богатством, с коррупцией, хотя многие даже не могли правильно выговорить это слово. Ну а на киношный образ борца с махвией органично лег свой - бесстрашного депутата Мороза.
Народ утопал в растерянности. Заработанные за месяц деньги через несколько дней съедала инфляция. Цены росли. Росли в столице и за ней княжеские дворцы. Первыми - чиновников от партии, Совмина и нефти. Следом - тех, кто имел возможности-связи: брал в банках кредит, переводил бумажки в валюту - и через полгода отдавал ссуду, а на остаток строил себе многоэтажные хоромы и убегал из городских хлевушков. А те, кто оставался в хрущевках, лютели от зависти и злобы.
Словом, как и предсказывал Заяц, ставший руководителем предвыборного штаба опального кандидата в президенты, события разворачивались очень благоприятно. Семя упало на благодатную почву, из которой пробивался закономерный ответ: чтобы разобраться со всеми ворами, правдорубу Морозу не хватает власти…
После пасхальных праздников опечатали и истфаковскую "ленинскую комнату", однако ее новый хозяин прорвался во временный штабной приют, спешно собрал журналистов и в университетском коридоре, заполненном удивленными студентами и преподавателями, дал пресс-конференцию.
- Было перевернуто все даже в холодильнике, - возмущался он. - И это в университете, храме науки. Какой пример молодежи?!. Искали на себя компромат, чтобы уничтожить... Но правду не спрятать и не украсть! А недавно мне сообщили, что Дума планирует лишить меня депутатского иммунитета. Однако пусть они запомнят: народного кандидата в президенты Мороза не устрашить!..
А тут - то машина с "правдорубом" с моста упадет, то в самолет не пустят… И новые слухи поползли по городам и весям: с ним воюют - значит, боятся.
Вместе с удостоверением кандидата в президенты Мороз и его команда получили возможность официальных встреч с избирателями - на стадионах, в залах, на заводах и фабриках. И когда доверчивый в своей любви и уважении электорат начал сотнями и тысячами становиться перед ним на колени, Мороз окончательно поверил в свою звезду, в свое мессианство, не жалея ни сил, ни времени, ни угроз, ни улыбок, ни обещаний. И - победил. И в своей новой роли выглядел уверенно и спокойно.
- Итоги выборов я расцениваю как вотум народного недоверия правительству и всей бюрократичной власти, разжиревшей на народном горе, - ответил он на первый журналистский телефонный звонок-поздравление в ночь подсчета голосов. - Теперь страна заживет по-другому. Мы отнимем все награбленное! Выбросим воров с заводов! Народ вздохнет свободно. Цензура в прессе будет отменена, как и монополия государства на средства массовой информации. Хватит, натерпелись вранья!..
Верховная Дума на своем очередном заседании торжественно объявила Ивана Владимировича Мороза первым президентом страны. Президент огласил присягу, а вечером все, даже прежние враги, были приглашены в резиденцию на торжественный прием.
В радостях и эйфории, казалось, Мороз сотоварищи не заметили, что на инаугурацию приехало совсем мало иностранных делегаций. Да и уровень их представительства был не из высших: два спикера парламентов стран-соседок, три вице-премьера, а в остальном - послы да нефтезаинтересованные общественные деятели…
ІІІ.
1547, 1549, 1551.
Медовый месяц (через две недели после венчания на царство Иван IV женился на боярской дочери Анастасии Захарьиной-Кошкиной) прошел для Кремля спокойно, как и два последующих месяца. Знать свыкалась с новыми правилами-законами и почти не ощущала перемен.
Не ощущали их и служивые, доведенные до нищеты и злобы. В Кремль с разных сторон потянулись ходоки-челобитчики. Если кому удавалось донести свою беду до царских ушей, то летели головы, кровь брызгала на лобное место - и все опять стихало.
И так - два года. Царь посылал в города своих наместников, а получал от них письма с жалобами на непослушание бояр. Засушливая весна предрекала жаркое лето и голод, а казна не полнела.
Когда надоедали хлопоты, женское тело и ночные гульбища, он подавался на охоту. Обычно, как и на этот раз, в недалекий от Москвы Островок. И дорога хорошая, и ложбины для загона удобные, и дубы-ольхи высокие - лицо не поцарапаешь.
Царская свита еще ехала полем, когда Матей, назначенный уже главным постельничим, поднял лошадь на дыбы и рванул вперед. За ним - с десяток охранников. И только тогда Иван заметил долгий, подвод в сорок, обоз: лошади паслись вдоль дороги, телеги составлены полукругом, над ними белел дымок костра.
Матей возвратился через несколько минут возбужденный:
- Ваше царское величество... Это из Пскова посольство. Подкараулили, собаки, на дороге. Хотят с вами говорить. На городского наместника у них жалоба.
- Опять?! - крикнул царь. - Я, наконец, отучу их брехать!
- Ваше царское... Не можно туда! У них пищали и сабли... - Матей не успел договорить, как царь пришпорил коня и рванул вперед. Догнав, главный постельничий повторял свои заклинания, но в ответ слышал одно:
- Отучу!
Псковичи, разношерстная дружина бояр и купцов, увидев царя, решительно вышли навстречу, встали на колени, некоторые - кто более беден родом и казной - поснимали шапки.
А царь не остановился. Стон, крик, вопль! Кровь на пожухлой траве...
- Я отучу вас плакаться, песье отродье! - Царь бил кнутом налево и направо, конь своенравно скакал и испуганно топтал бархатные сорочки, шерстяные кафтаны, шелковые однорядки, сафьяновые сапоги. И - белые кости.
- Выслушай, батюшка!.. - чья-то рука ухватила за шитую золотом попону, вторая - за седло. - Нет жизни люду нашему от наместника твоего...
Конь бросился в сторону, и проситель - молодой чернобородый мужчина - упал под копыта. По его спине загуляли кнуты царских охранников.
Иван отъехал и остановился. Учащенно дышал. Голова дрожала. Раскосые глаза - как в дымной поволоке. Высокие скулы заострились, под ними страшно шевелились натянутые желваки. Царь шептал, словно жевал:
- Отучу... отродье... наместник мной поставлен, это моя воля... Против нее пошли, с пищалями... отучу!..
- Ваша светлость, что прикажете? - это был голос Матея, тот подъехал к царю и преданно склонил голову.
- Всех головать! Всех!.. Без суда и правежу! - Лютые зрачки блеснули сквозь мутную поволоку и обожгли постельничего.
Царь вздохнул и рукавом стер со лба холодный пот.
Пока стягивали трупы, он гарцевал по сухому полю, только пыль коптила из-под копыт мокрого коня - как дым. Затем возвратился, пригладил взбитые волосы (шапку потерял) и приказал:
- Хватит, поохотились. Айда домой!
Повернули к Москве. В первой слободе с придорожным шинком остановились утолить жажду.
- Кажись, наконец, туча... - Матей вытянул низколобую голову и смотрел вперед. - Может, и дождь будет?
Серо-пепельное облако растекалось по горизонту, шевелилось, густело, и кто-то из ловчих, еще не успевший слезть с коня, испуганно прошептал:
- Боже, это ж пожар...
Москва сгорела.
Сгорели царские и боярские палаты Кремля, Успенский собор, казна, арсенал, два монастыря с церквями, девять ближайших слобод.
Сгорели почти две тысячи горожан. Мертвый пепел покрыл дороги и вонял жженой человечиной.
Царь спрятался в охотничьем домике на Воробьевых горах и никого к себе не подпускал. Не ел, не пил. Через дощатую стену был слышен его беспрестанный шепот: то молитвы, то бред. А потом приказал позвать к себе митрополита Макария.
- Государь, он весь немощный, - боясь попасть под гнев, мягко поведал Матей. - Чуть не сгорел в соборе. Теперь его в Дольнем монастыре выхаживают.
- Едем туда!..
Митрополит еще не ходил. Увидев царя, приподнялся на лежаке и прислонился к каменной стенке. В глазах - спокойствие и доброта.
- Прости, что не могу стоя приветствовать - ноги разбиты.
Но царь словно не слышал и не замечал ничего вокруг.
- Владыка! За что ад такой?! Что мне, окаянному, делать? - и он ополз на пол около митрополитового лежака. В келье более никого не было.
- От рождения жизнь человеческая - ад, если Богом не освящена. За грехи, за страсти наши наказание...
- Тысячи живыми сгорели - все грешники?!
- О том только Бог ведает.
- А ты... Ты, надевший на меня терновый венец царствования, что-нибудь знаешь?! - в голосе царя пробудилась злость.
- На царство венчал я тебя в Божьем доме с Божьими заповедями. Только они спасут и тебя, и царство твое... - голос митрополита осип, из груди вырвался кашель. Увидев, что гость приподнялся и насторожился, успокоил: - Ничего, это от огня... Пройдет.
Но царь, думающий о своем, словно не услышал:
- Так что же мне делать?
- Не приноси на алтарь власти своей смерти безвинные! - слова митрополита прозвучали уверенно и выразительно. - Выпусти из темниц безвинно осужденных. Почто в цепях старец Максим Грек? А дед твой Михайло Глинский? А сотни других?!.
Царь будто сам вдохнул пламя. Смотрел на Макария, на его густые обожженные брови, сросшиеся над переносицей, и одержимо моргал. А затем бросился к дверям:
- Молись за меня, владыка!
- Погодь... Постой минуту... - Макарий позвал послушника и попросил принести царю книгу. Иван присел на скамью и провел ладонью по деревянной шкатулке, раскрыл. В кожаном переплете с тремя сияющими пряжками была византийская рукопись Евангелия от Иоанна. - Это тебе подарок. Еще Максим Грек мне о ее чудодейственности рассказывал. А давеча сам в том сподобился убедиться: когда собор горел, оно на аналое стояло, раскрытым... Аналой в огне, обрушился - а на нем ни знака. Так пусть крепит дух и дела твои...
Еще там, у Макария, в темной келье, Иван прочитал первые строки Евангелия от Иоанна: "Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог..." Да, прочитал! Сам! Черные буквы рукописного полуустава с наклоном вправо наконец сложились в его глазах в слова... Слова - в предложение. На целую строку!.. Насколько хватило движения глаз и дыхания прошептать прочитанное...
Он с детства боялся написанного, книжного. Не мог читать. За него это делали нянька, постельничий, затем - писец, дьяк, духовник. Ему читали вслух: Библию, "Пчелу", Степенную книгу. И он, сжимая губы и веки, слету старался запоминать услышанное. Сам же... сам же не мог сложить-соединить буквы в слова. Знал их, мог писать и переписывать. А читать, сложить-спаять - нет!
Он боялся в том признаться, стеснялся о том говорить. И ужасно страдал. Как что-то отрезано было в глазах и голове. Как перегорело. Тыкал пальцем в слово - и запинался. Пытался по буквам. Озвучивал первую, а как доходил до второй - куда-то уплывала с глаз и памяти предыдущая. На них, оттеняя, наступала третья, наплывали, взбивая панику и внутреннюю дрожь, остальные... Он нервничал. Тряслась голова. Руками сжимал ее - и текст, даже самый небольшой, расплывался перед ним. Книга, а также стол и табурет начинали шататься. Становилось дурно, и он закрывал глаза и кричал...
Думали, у княжича ослабло зрение. Звали врачей, проверяли - все хорошо. Писали на бумаге те же самые буквы - называл-узнавал. Писали слово - и ничего! Подносили книгу - лихорадочно дрожал и либо прятался, либо убегал.
А тут - как глаза у него наново выросли. И в вечернем полумраке, и в сполохах свечей он читал и не мог утолиться: "И свет во тьме светит, и тьма не объяла его. Был человек, посланный от Бога; имя ему Иоанн. Он пришел ради свидетельства, чтобы свидетельствовать о Свете, дабы все уверовали через него..." Перелистнул несколько страниц и продолжил: "Пилат сказал Ему: итак, ты Царь? Иисус отвечал: ты говоришь, что я Царь; я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине; всякий, кто от истины, слушает гласа моего..."
Он уснул, положив голову на книгу - как дитя, сладко и беззаботно. Догорала толстая свеча, и ее прозрачные слезы стекали на царскую ладонь с золотым перстнем-печатью.
В высоком окне кельи проклюнулось утро, затем августовское солнце разогнало по углам пропахшие деревянной смолой тени, а он тихо и спокойно сопел, улыбаясь сквозь сон, да изредка что-то шептал. И никто - ни Макарий, ни постельничий - не осмеливались будить его. А как только раскрыл веки - приказал неутомимому Матею:
- Разыскать и освободить Грека Максима да Михаила Глинского! Хочу видеть их гостями в доме моем.
Старейшина иоаннитов Максим Грек, разбитый болезнями, отказался от встречи с царем: "Отъездился я за свою жизнь... Быть мне до кончины монастырским затворником - там, куда Бог сподобил попасть". А князь Михаил Юрьевич Глинский, как оказалось, жил уже на свободе - с семьей во Ржеве. Подумал, пока гонец допивал квас, и начал собираться в дорогу.
Он, казалось, сам был дорогой. Или дорога - его духом и пульсом. И ее, свободной, живительной, ох, как не хватало ему в темнице. Темнице, куда бросила родная племянница, которую растил-няньчил, которую к браку с царем привел, которую на трон московский подсадил - и в ответ был одарен ржавыми оковами.
Но Глинский не имел обиды за то - ни на судьбу, ни на племянницу. Он был человеком, слепленным из горной глины и закаленным духом рыцарства. Ему бы со своими убеждениями родиться лет на триста раньше, но и на время он никогда не пенял. Это теперь он седой да истлевший, а некогда... Некогда с отпрысками Радзивиллов был отправлен из Великого Княжества Литовского, Русского и Жемойтского на учебу в Италию, постигал философию и архитектуру, богословие и астрономию. Военное дело не единожды приходилось учить на практике: участвовал в нескольких дворцовых заварухах, умудрился попасть в сподвижники к императору Максимилиану и Альберту Саксонскому. До беспамятства влюбился в Джулию Кастальди, дед которой, Памфилио из Фельдры, приобщил его к тайнам новой науки книгопечатания.
Не меч, а слово наконец завладеет миром! В этом был непоколебимо убежден литвин Михаил Глинский. Завладеет и победит! Легенда все то со сном пророческим Константина Великого: бог, якобы, показал ему перед битвой с тогдашним правителем Италии Максентием огненный меч-крест с надписью на древнегреческом: "Эв тоута вика!" - "Сімъ побъдиши!" - "Этим победишь!" Император, безусловно, заслужил почестей за то, что христианскую веру сделал государственной и защищал ее. И столицу в Византий перенес из Рима. И возвысил Константинополь. Но... Но мог ли вселюбящий Бог послать меч, посулить убийства, смерть? Ведь это всему Святому Писанию противоречит! Только любовь и слово Божье и спасти, и победить могут. А слово надо окрестить огнем, надо выковать, как и меч...
Сімъ побъдиши.
Михал Глинский даже было расплакался, когда увидел, как выплавлялись металлические буковки, волшебные в своих зеркально-неправильных очертаниях. Затем их складывали в кассы-строки, кассы - в соты-страницы. Проведя окрашенным валиком, выпуклой тягой оттискивали на бумаге.
Изобретение печатного станка приписывают немцу Иоганну Гуттенбергу. Первопечатники Иоанн Ментель из Страсбурга, имевший типографию уже в 1458 году, Пфистер из Бамберга и Франциск Скорина из Полоцка будут признаваться учениками Гуттенберга. Свое первенство отстаивали голландцы - и называли земляка-печатника Костера. Не отставали от них, понятное дело, и итальянцы, сородич которых, Памфилио Кастальди, дед госпожи сердца заплутавшего во времени рыцаря-литвина Михала Глинского Джулии, изобрел передвижные буквы. Как рассказывали его дети, Кастальди не увидел в том ничего необычного и уступил изобретение Фусту, основавшему с друзьями типографию в Майнце. Зять и продолжатель дела Фуста Петер Шеффер в "Институции Юстиниана" 1468 года и назвал первопечатниками Гуттенберга и Фуста. Был или не был им Фуст, повлияли на это определение родственные чувства или нет, первым ли увидел печатную книгу-инкунабулу на своем станке в Майнце Иоганн Бонемантан-Гуттенберг - кто знает… В это Михал Глинский особо не вникал. Какая разница для истории, кто первый оставил след-оттиск босой ноги на мокром берегу, кто приложил печать на бересту, пергамент или бумагу, кто отпечатал первую книгу, когда все - и ногу, и берег, и печать с пергаментом, как и саму книгу, создал Господь Бог? Важна, верил рыцарь-литвин, только победа - победа железного слова над железом меча.
На некоторое время молодые инкунабулы оторвали Глинского от Джулии, и однажды ее служанка передала краткую записку: "Прощай и прости! Плыву с капитаном Душаном за своим счастьем..."