Они не были венчаны, но православный Михал, готовясь к тому, принял католицизм. А измены - не принял. Он надумал себе, что его госпожу сердца похитил тот капитан с зетской шхуны и свез в свои сербские горы. Михал бросился в погоню и через восемь дней болтания на адриатических волнах добрался до черногорской Будвы. Оттуда верхом - в Бар, скрытый от моря чудесными горами и оливковыми садами, пропахший морским ветром и медовой смоковницей. В Баре, как рассказали ему рыбаки, и жил тот обидчик Душан.
Но из очарованного местными красотами сердца Михала неожиданно выпала Джулия... Он влюбился в Зету-Черногорию, которая хотя и была официально в то время под Османской империей, но не пускала врага в свои горы, к древним монастырям. В недавно основанном Иваном Черноевичем среди балканских хребтов Цетине, столице края, уже третье десятилетие действовал печатный дом, которым управлял сын Ивана Джурдже Черноевич. Тут Михал Глинский впервые увидел инкунабулы на кириллице, полистал книгу полочанина Франциска Скорины, коего разыскивал в Падуе и с кем так пока и не повидался.
Здесь, в православном Цетине, он впервые вычитал, что Константин Великий, византийский император и патрон Константинополя, родился в Сербии - на этой земле! Здесь услышал Глинский и о монахе Максиме Сербе, пришедшем из Афона и заложившем местное братство иоаннитов.
И литвин-мечтатель Михал Глинский не мог не слиться с ними. Одержимый рыцарским служением, он отправился на родину, посетил Полоцк, Вильно. Наконец познакомился и подружился со Скориной, и когда первопечатником были дотиснуты и переплетены новые книги Библии, а на московский престол взошла Елена, племянница Михала Глинского, предложил направить часть печатных Библий в Московию.
Кто же мог знать, чем то обернется, что книги, впервые доступные и языком, и количеством, будут названы еретическими и сожжены на кремлевской площади? А иоаннит Максим Грек, афонский инок, тоже прошедший учебу в Падуе и Флоренции, будет осужден на тамошнем церковном соборе за якобы неправильные переводы книг Божьих и выслан в Иосифо-Волоколамский монастырь.
Впрочем, никто не мог предсказать тогда и незавидную участь самого Михала Глинского...
И вот теперь он, стар и немощен, пред налитым молодостью, но тоже утомленным лихими временами двоюродным внуком и государем, царем и великим князем Иваном IV.
Он многократно представлял себе эту встречу - едва ли не с самого Иванова рождения. Вырисовывал ее в долгих грезах узника, первые фразы беседы придумывал, наизусть заучивал, даже когда и веру в свидание на этом свете потерял. И вот - свершилось...
Глинский, сухой и седой как лунь, торопливо осмотрел временное царское прибежище - небольшую комнату охотничьего дома, решительно ступил несколько шагов вперед (Иван сидел за столом лицом к нему), перекрестился, смотря на иконостас в простом бревенчатом углу, и поклонился ему. Прошел поближе и начал с давно приготовленного:
- Троице пресущественная и пребожественная, и преблагая праве верующим в тя истинным хрестьяном, дателю премудрости, преневедомый и пресветлый крайний верх! Направи нас на истину Твою и настави нас на повеления Твоя, да возглаголем о людех Твоих по воле Твоей…
Иван удивился и увеличил глаза:
- Михаил Юрьевич, ты ли это?
Гость улыбнулся, переступил с ноги на ногу:
- Я, кому ж быть-то... Бью челом моему добродетелю, - и слегка наклонил перед царем голову.
- Садись, перекуси с дороги.
- Благодарствую, великий князь, не естся уже в мои годы. И отвык, признаться. Оказывается, и хлеба с водой человеку вдоволь может быть.
Иван нахмурил высокий лоб, нагнал на лицо ранних морщин и пропек Глинского углями-зрачками:
- Обижаешься, значит? Как на волка, на царя смотришь?!
Гость улыбнулся, медленно отставил скамью и сел напротив Ивана; из-под старческих дрожащих бровей спокойно глянули голубые глаза:
- За что обижаться? Я и на мать твою, царство ей небесное, - ропотно перекрестился, - никогда скверного не подумал. Даже когда в темнице крысы пятки мои грызли. А теперь вот радость сердце мое переполняет, радость, искренне молвлю, что Бог позволил на склоне дней моих сына ее первородного повидать...
- Обиду имеешь, нутром чую, - перебил его Иван.
- Нет. Нет и нет! Побожиться даже могу.
- Не поверю!
- Твоя воля, - Глинский вздохнул, снова улыбнулся, взглянул в высокое овальное окно над Иваном, помолчал и добавил уже будто бы и не своим голосом: - Из своего долгого опыта вынес я главную истину, которая, надеюсь, и продолжает дни мои: жизнь есть тайна, а смерть - вещь обычная. И обида - помощница смерти. Обида - огонь злобы.
Иван удивленно откинулся на спинку. Смотрел внимательно и молчал.
- Да, обида и злоба - пособники смерти, ибо душу нашу, яко гусеницы цветок, грызут... И убеждают нас, что не все от Бога. А от Всевышнего все, помимо обиды и злобы. Посему нет их у меня… и не было. Все от Бога. И волоса с нас не упадет без Его воли! Кто знает, может, если б не моя темница - не говорить бы мне с тобой, великий князь…
Иван в ответ недоуменно вытянул шею.
- Да! Может, быть мне растоптанному озлобленной толпой на ступеньках Успенского собора, как и племяннику моему Юрию? Кто знает, может, и на меня бы лжесвидетельствовать стали, что пожар водой колдовской с ним на Москву навел?
Иван довольно хмыкнул и заговорил:
- Вижу правду в глазах и словах твоих. А посему верю тебе, как крови и телу родному верю. И позвал тебя, Михаил Юрьевич, дабы совета спросить и в годину тяжкую к плечу близкому прислониться.
- Слабое, к сожалению, теперь плечо то...
- Зато ум сильный! - Иван резко вскочил и сжал собеседнику руки. Взглянул узкими глазами просветленно, даже задрожали веки: - Будь гостем моим! Ежели от угощения отказался - приказываю быть пиру в твою честь! А пред тем, как подготовят все, приглашаю в баню - смыть пыль дорожную…
Трапезную, стены которой были обиты кожами, а посреди стоял длинный стол, наполняли запахи чеснока и зеленого лука, к ним примешивались дымные ароматы печеной рыбы и жареной дичи.
Иван и Михал вошли бодрыми, раскрасневшимися, в одинаковых длиннополых вишневых кафтанах - только телами отличались на полвека.
В продолговатых мисах были наготовлены печеный кабан, осыпанный зеленью, жареные перепела в перцовой подливе, головы щук с натертой репой, уха с шафраном, заячьи почки в сметане с имбирем. Дубовые чаши наполнены наливками. В большом серебряном жбане над чашами и корцами ожидало красное рейнское вино. С него и начал Иван угощение.
- Прошу отведать - "Петерсимона", наилучшее лекарство от усталости и лиха! Голландский купец в Москву привозит.
Они стоя пригубили - и присели. Глинский отломил от хлебного ломтя краюху и долго молча жевал. Иван внимательно наблюдал за ним и пил.
- Ты молвил, князь, что хотел у меня, грешного, совета спросить. Понимаю, услышать желаешь, как дальше жить-управлять. Если не передумал, могу кое-что подсказать...
- Давай! - царь отставил чашу и сплел на груди свои длинные руки.
- Что ж, слушай. Только не обижайся, коль что не по душе придется...
- Говори!
- Стольный град твой - под пеплом. Народ - в голоде. А что у тебя на столе? - Лицо Глинского внезапно стало грозным. Царь смотрел на него спокойно и молчал. - Что?! Подобной роскоши я не видывал и у Максимилиана! Сделай первый шаг - отдай все это простолюду московскому, который сейчас лебеду ест с горелой человечиной!
- Отдам, - вдруг спокойно сказал Иван. - И что дальше?
- А дальше созывай всех - и голытьбу, и бояр, и дьяков - на восстановление столицы. И сам то дело возглавь, дабы народ видел.
- Возглавлю... - Царь придвинулся поближе к столу. - А затем?
- Затем вече собирай, собор готовь, как некогда славные предки делали, - и в глаза люду смотри!
Через два года на Красной площади перед отстроенным заново Кремлем не было где упасть шапке. На Большой собор съехались служники, пашные, сотские и десятники, дьяки и дьяконы, сторожники и наместники из всех городов и уделов.
Царь стоял на возвышении посреди Соборной площади и говорил звучно, возбужденно. Говорил о начале новой жизни для державы, о воровстве бояр и лихоимстве купцов, обещал положить тому конец - во имя справедливости и любви. А напоследок, осмотрев потрясенную толпу, обратился к митрополиту:
- Молю тебя, святой владыка: будь моим помощником в деле этом! Ты знаешь, что я остался без отца в четыре года. Родичи не заботились обо мне... Еще мальчишкой я сел на царский трон. Бояре же только кровь пили - мою и вашу... - Иван вздохнул и провел рукой над площадью. - Мздоимцы и продажные судьи, чем ответите вы за пролитые слезы и кровь?! - Он поднял голову к небу, затем медленно поклонился на все четыре стороны и проникновенно окончил: - Молю и тебя, народ Христов, о прощении моих грехов, ведь только один я в первую очередь винен перед Богом и вами за все совершенное на этой земле. Прости и позабудь зло и несправедливости, узри во мне своего судию и покровителя!
Толпа застонала, загудела, зашевелилась и начала волнами падать на колени - от царского возвышения до последних рядов, возможно, мало что и слышавших из промолвленного...
3.
После выступления в университете он направился в загородную резиденцию Ворониха. Чувствовал себя разбитым и уставшим. Ко всему напала какая-то мерзкая тревога, неопределенность.
Встреча оказалась неподготовленной, не хочется думать - провокационной. Когда-то же и он был студентом, и тоже - не из медовых. Но чтобы так... И откуда у них столько бравады, политиканства, наглости даже? Государство им и стипендии, и общежития, а в ответ…
Отвечать, впрочем, сегодня вынужден был он, а студенты спрашивали. Вначале о будничном, личном, о том, наверняка, что кураторы подготовили. А потом и пошло: почему президент не выполнил свои обещания в том и том, где дела по казнокрадам и коррупционерам? Почему год назад на стипендию они могли двадцать раз пообедать в столовой, а теперь и на пять не хватает?.. И так далее… Все равно как не в государственном университете побывал, а на сходке оппозиционной партии! "Зря послушал Зайца, - подумал президент, - пусть бы сам и крутился на той встрече! Да и ректор - тот еще фрукт! И не погонишь же сразу..."
Он недовольно вздохнул и глянул в затемненное стекло машины. Величественное строение банка, остановка, часы перед входом в метро.
- А что это столько людей на улице? - недоуменно проговорил словно сам себе, а помощник Жокей уже достал свой мобильный и начал разузнавать. (Если бы помощник не имел такой фамилии, ее надо было бы придумать. Она служила и паспортной меткой, и кличкой. Причем - с двойным смыслом. Жокей - он и неутомимый всадник, из уст которого не сходило "галопомпоевропам"; он же, ко всему, и ненасытный кофеман. Никто не мог понять - как в человека вмещается столько кофе? Думали, что этот напиток уже и в его венах. А любимым сортом было, конечно же, кофе "Жокей".) "Молодец, на лету ловит", - промелькнуло удовлетворенное, и тотчас же созревшее воспоминание пояснило недавнюю тревогу. Да, эта девчушка, передававшая записки с вопросами… Чернявая, длинноногая, с пухлыми губами да ямками на щеках... Точь-в-точь как его прежняя студенческая зазноба Томка! Надо же...
Попробовал подумать о чем-либо другом, снова взглянул за стекло - машина промчалась по заполненному горожанами проспекту, повернула к кольцевой - и воспоминания неотступным ливнем хлынули на него.
Томка, Томка... Где ты, что ты?..
Они познакомились осенью "на картошке" и после учебы думали расписаться. Томка болела им, была словно очарована, ежедневно выготавливала какие-то лакомства-ужины. Молодость... Он же, чернявый удалец, за спиной которого была служба в армии, выбрал в конце учебы не преданную стройную Томку из далекой лесной деревни, а полноватую дочь министра архитектуры и строительства. И прописку получил, и с работой сложилось, и квартирой, когда дочь родилась, обзавелся. А свадьбу какую тогда тесть отбарабанил: в ресторане на берегу реки, с оркестром и чуть ли не сотней приглашенных! Правда, приглашенных со стороны невесты, ведь от его, жениха, стороны были только свидетель, однокурсник Володя Роликов (стал кандидатом филологических наук, а теперь ссучился и возглавил оппозиционную Народную лигу) да сват - руководитель дипломной, доцент Николай Заяц. Отец на то время уже семь лет был в земле, а мать-сельчанка беспробудно пила. Как такую за почетный стол?..
Так вот и пошло. С аспирантурой, как ни старался Заяц, у которого своих детей не было, так что он чуть ли не сына в нем видел, не получилось; ехать по распределению за далекие горы не позволил тесть - пристроил парторгом в Институт промышленности и сельского хозяйства. А когда партия развалилась, он уже сам о себе позаботился, из институтского парторга стал директором - и на всю округу прославился хозяйственником. Да и как было не прославиться - институт экспериментальный, сотни лабораторий и предприятий на него работали, из госбюджета поддерживался. Оставалось только за дисциплиной следить да высшее начальство не подводить. Баня хорошая появилась, где нужные люди отдыхали. Ну и свининки, помидорчиков-огурчиков никому не жалел, когда на магазинных прилавках опустело. И пошел дальше, избирался от своего округа народным депутатом.
А Томка... Ни разу о ней не поинтересовался - как отрезал от судьбы. И теперь чуть ли не ее копию встретил. И снова в универе!
Он очнулся, нервно постучал ладонями по кожаному подлокотнику и хотел было обратиться к помощнику, но тот отвел от уха трубку и залепетал:
- Иван Владимирович, это забастовка. Метрополитен встал, машинисты требуют повышения зарплаты. Вот народу на наземных остановках и собралось...
Президент отрешенно вперился в помощника, а тот ждал нового вопроса и, часто моргая, добавил:
- Я с мэром связался, а затем позвонил Керзон и подтвердил. У него собралось совещание министров-силовиков. Хочет вам лично доложить и санкционировать возможные действия.
Кортеж из трех громадных джипов, двух машин спецуправления ГАИ и бронированного "мерседеса" уже несся по пригороду, за окном - редкие хрущевки да июньская зелень, от которой было тяжело оторваться, как, впрочем, и от неожиданных воспоминаний, а тут - доложить, санкционировать…
Свое неудовольствие президент и высказал в трубку председателю Службы государственной безопасности Керзону:
- Виктор, какая забастовка? Какой метрополитен?!
- Иван Владимирович, ситуация неоднозначная... Машинисты утром отказались выходить на линию. Народ вынужден давиться по автобусам и троллейбусам. Мы вывели максимальное количество парка, но он не справляется. На остановках очереди и озлобленность. Даем информацию, что в метро сбой на линии. Одновременно отрабатываем службы метрополитена, - наконец в докладе появилась краткая пауза. Керзон глубоко вздохнул и завершил: - Машинистов поддержал профсоюз железнодорожников. Толпа недовольных количеством до тысячи митингует на площади и, по последним донесениям, собирается идти к Дому правительства...
- Работнички, мать вашу! - неизвестно на кого - то ли на бастующих, то ли на спецслужбы, то ли на всех вместе - крикнул президент и, приказав повернуть кортеж назад, забасил в трубку: - Всех аккуратно вытеснить с площади! Зачинщиков-активистов арестовать! Работу метро восстановить!
- Есть! - послышалось в трубке. - Все сделаем, только... с метро проблема. Нет машинистов и диспетчеров, да и начальник метрополитена на площади...
- Да хоть сам со своими охламонами, когда такое профукали, в поезда садитесь и катайтесь! Или ты мне это предложишь?
- Но-о...
- Кончай нокать! Работяг с пригородных электричек снимите, с других регионов перебросьте... Словом, чтобы через полчаса составы пошли. А нет - все пойдете. И... начальничка метро и других активистов, повторяю, упакуй!..
С приближением к центру столицы даже зрительно ощущалось напряжение: народ толпился на остановках-муравейниках, тротуары превратились в человеческие реки, на прилежащих к перекрытому проспекту улицах тянулись долгие заторы.
Кортеж остановился около станции "Центральная". Вместе с охранниками резво выпрыгнул из машины президент и, колко взглянув вокруг, по-медвежьи двинулся к остановке - загребая руками, разводя пятки и смыкая носы туфель, словно футболя что-то невидимое. Большая продолговатая голова в такт шагам качалась на широких плечах под дорогим долгополым пиджаком, скрывающим непропорциональное туловище: казалось, грудная клетка была прямо подогнана по объему и вставлена в таз; а может, все выглядело так из-за скрытого под одеждой бронежилета. Удивленные горожане не успели пооткрывать от удивления рты, а президент уже говорил:
- Дорогие мои, я вынужден просить у вас прощения за временные неудобства. Как вы уже знаете, произошла провокация в метро. Некоторым оппозиционным активистам, этим роликовым-шмоликовым, подкормленным заграничными фондами и разведками, надоело спокойно работать! Зарплатой, как мне доложили, они недовольны! Зарплатой - почти министерской! Многие из вас о ней еще только мечтают! - с каждым словом голос набирал силу и наполнялся стальными нотами. - Зажрались и пошли митинговать на площадь! Я им, видите ли, перестал нравиться! Ну пусть оно и так, я же не девка, чтобы всем нравиться, но при чем здесь вы?! Какое они имеют право останавливать работу метро - стратегического для нашей столицы объекта?! Почему вы должны из-за них страдать на жаре и давиться в автобусах?! Да и кто оплатит предприятиям и заводам потери от ваших опозданий? - Оратор кашлянул и закончил помягче: - Поверьте, мы поставили на линию весь наземный транспорт, но его не хватает... Еще несколько минут - и метро пойдет. Мы наведем порядок и разберемся с виновными.
Президент приказал посадить в машины своего кортежа, даже в гаишные, стариков, детей и женщин и развезти их по городу, а сам в сопровождении невидимых охранников заспешил к зданию администрации - под удивленными, восторженными и преданными взорами электората.
А когда через полчаса в кабинет вошел помощник Жокей и доложил о том, что звонит и просит о встрече заместитель руководителя администрации по гуманитарным вопросам Заяц, президент прикусил нижнюю губу и сказал раздраженно:
- Сообщи, пусть лучше завтра... Перескажи о моей встрече на остановке. Пусть там телевидение подключится, адекватно о забастовке расскажет. - Помощник мотнул головой и вознамерился уже идти, но президент ткнул в него пальцем и приостановил: - Я еще в машине хотел сказать... Там, в университете, девка одна мне записки с вопросами передавала. Длинноногая такая, брюнетка... - Его глаза враз покрупнели, а в зрачках появились огоньки. - Разведай, словом, кто и откуда… Ну и сам понимаешь, что...