"Дорогой крестник, сожги пакет, который я оставил тебе на хранение, не заглядывая, не распечатывая, дабы его содержание осталось для тебя неизвестным. Тайны, подобные сокрытой там, убивают своих хранителей. Сожги, и ты спасешь Яна и Корнелиса.
Прощай и люби меня.
Корнелис де Витт
20 августа 1672 года".
Этот листок одновременно доказывал невиновность ван Берле и его право собственности на луковицы тюльпана.
Глаза Розы и штатгальтера встретились всего на одно мгновение.
Взгляд девушки говорил: "Вот видите!" Взгляд правителя приказал: "Молчи и жди!"
Принц смахнул капельку холодного пота, сползавшую с его лба на щеку. Медленно сложил бумажный листок, погружаясь мысленным взором в ту бездонную, безутешную пропасть, что зовется раскаянием, стыдом за прошлое.
Но тут же он, не без усилия подняв голову, сказал:
– Ступайте, господин Бокстель. Правосудие свершится, это я вам обещаю.
Затем, обратившись к председателю, добавил:
– А вы, мой дорогой господин ван Херисен, подержите пока у себя эту девушку и тюльпан. Прощайте.
Все принялись кланяться, и принц удалился, сутулясь, будто оглушительные восторги населения тяжким грузом давили ему на плечи.
Бокстель вернулся в "Белый лебедь", порядком обескураженный. Из головы не выходил тот обрывок, который Вильгельм взял из рук Розы, внимательно прочитал и бережно спрятал в карман. Эта бумажка не давала ему покоя.
Роза подошла к тюльпану, благоговейно поцеловала его лист, а свою судьбу всецело доверила Господу, прошептав:
– Боже мой! Знал ли ты сам, ради какой цели мой милый Корнелис научил меня читать?
Да, Бог знал это, ведь это он карает и вознаграждает смертных по делам их.
XXVIII. Песня цветов
Пока совершались события, о которых мы только что рассказали, злополучный ван Берле, позабытый миром в камере крепости Левештейн, испытывал все мучения, какие только может претерпеть заключенный, если его тюремщик твердо решит превратиться в палача.
Не получая никаких известий ни от Розы, ни от Якоба, Грифиус пришел к мысли, что все происходящее с ним – штучки демона, которого напустил на обитателей земли доктор Корнелис ван Берле.
Вследствие этого в одно прекрасное утро – на третий день после исчезновения Якоба и Розы – Грифиус ввалился в камеру Корнелиса еще более обозленным, чем обычно.
Заключенный сидел, опершись локтями о подоконник и подперев голову руками, устремив рассеянный взгляд на подернутый туманом горизонт, где хлопали крыльями мельницы Дордрехта, и глубоко вдыхал свежий воздух, стараясь удержать слезы и сохранить свое философское настроение.
Голуби все еще пролетали вблизи его окна, но на них уже не оставалось надежды, как не было и будущего у него самого.
Увы! Роза больше не придет, она под надзором. Сможет ли она хотя бы писать ему, а если и сможет, как передавать письма?
Нет. Вчера и позавчера он видел в глазах Грифиуса слишком много злобной хитрости. Нечего и мечтать, что старик хоть на мгновение ослабит свою бдительность. Мало того: ей, помимо разлуки и сидения под замком, чего доброго, приходится терпеть и еще худшие терзания. Что, если этот грубиян, этот прохвост, эта пьяная скотина расправляется с ней на манер отцов из греческих трагедий? Когда можжевеловая ударит ему в голову, не пускает ли он в ход руку, слишком хорошо вылеченную Корнелисом, вполне стоящую двух, да еще с палкой?
Эта мысль, что Роза, быть может, подвергается жестокому обращению, сводила Корнелиса с ума. Он ощущал свою бесполезность, бессилие, свое ничтожество. И в отчаянии спрашивал себя, справедлив ли Бог, посылающий столько невзгод двум невинным созданиям. В такие минуты он утрачивал веру, ведь несчастье не способствует вере.
Ван Берле решил, что напишет Розе. Но где Роза?
Он также прикидывал, не написать ли в Гаагу, чтобы предотвратить новую угрозу, собиравшуюся над его головой, ведь Грифиус наверняка замышлял донос.
Но чем писать? Грифиус отобрал у него карандаш и бумагу. Впрочем, даже имея то и другое, не Грифиусу же поручать отправить письмо?
Корнелис снова и снова перебирал в уме все хитрости, к каким прибегают заключенные. Он подумывал и о побеге, что ему не приходило в голову, пока он каждый вечер виделся с Розой. Но чем больше он думал, тем невозможнее казался побег. Он был из тех избранных натур, которым претит заурядность, и они часто упускают в жизни все оказии, поскольку не хотят идти по обычной дороге посредственных людей.
"Возможен ли, – говорил он себе, – мой побег из Левештейна, откуда некогда бежал Гроций? После того случая здесь наверняка все предусмотрели. Разве окна не охраняются, разве не стало вдвое, а то и втрое больше дверных запоров? Да и бдительность часовых усилилась раз в десять! Но у меня-то, помимо охраняемых окон, двойных дверей и бдительных стражей, имеется еще неутомимый Аргус, то бишь Грифиус, он тем опаснее, что смотрит глазами ненависти.
В конце концов есть ведь еще одно обстоятельство, которое меня парализует. Это разлука с Розой. Допустим, я потрачу десять лет жизни на то, чтобы изготовить пилку и перепилить решетку, а также сплести канат, чтобы спуститься из окна, или приклею себе крылья на плечи и улечу подобно Дедалу… Но я же угодил в полосу неудач! Пилка затупится, канат оборвется, мои крылья растают на солнце. Я разобьюсь. Меня подберут хромым, безруким, безногим калекой. Выставят в гаагском музее между окровавленным камзолом Вильгельма Молчаливого и морской русалкой, выловленной в Ставорене, и все это только и позволит мне попасть в число голландских достопримечательностей.
Ну нет, есть вариант и получше. В один прекрасный день Грифиус устроит мне какую-нибудь очередную пакость. А я, расстроенный из-за отсутствия общения с Розой, стал весьма несдержан, особенно с тех пор как у меня отняли мои тюльпаны. Нет сомнения, что рано или поздно нападки Грифиуса ранят мое самолюбие, оскорбят мою любовь или станут угрожать моей личной безопасности. Когда меня заперли здесь, я стал ощущать в себе странный прилив агрессии. Меня одолевает невыносимый зуд борьбы, жажда схватки, так и надавал бы кому-нибудь тумаков! Я обозлюсь, схвачу старого мерзавца да и придушу!"
Представив эту сценку, Корнелис на мгновение замер с остановившимися глазами и перекошенным ртом. Жадно упиваясь столь заманчивой мыслью, он принялся развивать ее:
"А что? Когда Грифиус будет задушен, почему бы не завладеть его ключами? Почему бы не спуститься по лестнице – спокойно, будто я совершил самый добродетельный поступок? Почему бы не объяснить Розе, что случилось, и выпрыгнуть вместе с ней из окна прямо в Вааль? Плавать я умею достаточно хорошо, у меня наверняка хватит сил на двоих.
Да, но Роза! Боже мой, ведь Грифиус ее отец, и если я его удушу, она этого никогда не простит, какую бы привязанность ко мне ни питала, как бы груб и жесток ни был ее папаша. Так что мне еще придется ее уговаривать, спорить, а пока мы будем препираться, кто-то из служителей найдет Грифиуса еще хрипящим или уже удавленным, подоспеет и положит мне руку на плечо. Тогда не миновать мне тюремного замка, блеска того поганого меча, но на сей раз он уж не преминет обрушиться на мою шею. Э, нет, дружище Корнелис, только не это средство: оно никуда не годится! Однако что же делать? Как найти Розу?"
Вот в какие раздумья наш герой был погружен на третий день разлуки с милой после той тягостной сцены. В тот момент, когда Корнелис, опершись локтями о подоконник, глядел вдаль, он думал именно об этом.
А тут пожаловал Грифиус.
В руках он держал громадную палку, злобный огонек тлел в его зрачках, губы кривила злорадная ухмылка, сам он подозрительно пошатывался, и весь он был проникнут дурными намерениями.
Корнелис, как мы только что убедились, надломленный необходимостью все терпеливо сносить, слышал и догадался, что кто-то вошел, но даже не оглянулся, зная, что на этот раз дочь не появится вслед за отцом.
Для людей, обуянных злобой, нет ничего досаднее, чем равнодушие тех, на кого должен излиться их гнев. Кто уже потрудился, чтобы как следует распалить себя и не желает, чтобы его боевой раж пропал зря, тот уже не успокоится, не получив удовлетворения хотя бы от небольшого взрыва.
Всякий законченный негодяй, разбудив в себе зверя, не успокоится, пока его заточенные клыки не нанесут кому-нибудь хорошую рану. Грифиус, увидев, что Корнелис не двигается, попытался привлечь его внимание зычным:
– Гм! Гм!
Тогда Корнелис стал напевать сквозь зубы песню цветов, грустную, но очаровательную:
Мы чада тайного огня
Подземных недр и зорь земных,
Мы дети рос и летних дней,
И влага сладкая дождей
И шепот ветра нам сродни,
Но небо нам всего родней!
Эта песня, чья мелодия, умиротворяющая и кроткая, вселяла в душу тихую меланхолию, взбесила Грифиуса. Он постучал своей палкой по плитам пола и гаркнул:
– Эй, господин певец! Вы что, не слышите? Я пришел!
Корнелис обернулся.
– Добрый день, – сказал он.
И снова запел:
Любя, нас топчет род людской,
Былинки тонкие калеча,
Земные соки нам нужны,
Но много слаще с небом встреча!
– Ах ты, проклятый колдун! – завопил Грифиус. – Ты, похоже, вздумал посмеяться надо мной?!
Корнелис продолжал:
Ведь небо – родина для нас,
Душа цветка подобна птице,
Она, наш нежный аромат,
Недаром вечно ввысь стремится!
Грифиус подступил к узнику:
– Да ты что, не видишь, какое я припас славное средство, чтобы укротить тебя и заставить признаться в своих преступлениях?
– Вы часом не помешались, господин Грифиус? – спросил Корнелис, поворачиваясь к нему.
Говоря это, наш герой взглянул на старого тюремщика повнимательней и увидел искаженную физиономию с горящими глазами и пеной на губах.
– Дьявольщина! – усмехнулся он. – Мы уже не просто спятили, мы взбесились!
Грифиус выразительно повертел в воздухе своей палкой. Но ван Берле, не двигаясь с места и скрестив руки на груди, промолвил:
– Вот как, господин Грифиус! Вы, кажется, мне угрожаете?
– О да! – выкрикнул тюремщик. – Я тебе еще как угрожаю!
– И чем же?
– Для начала посмотри, что у меня в руках.
– По-моему, это палка, – невозмутимо отвечал Корнелис, – и даже довольно толстая. Но не могу же я предполагать, что вы этим угрожаете мне.
– Ах, так ты этого не предполагаешь? Интересно, почему?
– Потому что всякий тюремщик, ударивший заключенного, подлежит двум наказаниям. Во-первых, параграф 9 Устава Левештейна гласит: "Каждый тюремщик, надсмотрщик или ключник, поднявший руку на заключенного, осужденного за государственное преступление, будет уволен".
– Руку! – процедил Грифиус, пьянея от ярости. – Руку, а не палку! То-то! Про палку в Уставе ничего не сказано!
– О втором наказании, – продолжал Корнелис, – Устав умалчивает, зато Евангелие предупреждает: "Поднявший меч от меча и погибнет", то есть: "Поднявший палку будет ею побит".
Бесстрастный нравоучительный тон узника окончательно взбесил Грифиуса. Он замахнулся своей дубиной, но Корнелис вырвал ее у него из рук и сунул к себе под мышку. Тюремщик аж взвыл от ярости.
– Ну-ну, старина, – сказал ван Берле. – Этак недолго и место потерять.
– Погоди, колдун, я тебя по-другому прищучу! – прорычал Грифиус.
– В добрый час.
– Ты видишь, что у меня в руках ничего нет?
– Вижу, и даже не без удовольствия.
– Однако вспомни: когда я по утрам поднимаюсь по лестнице, то не с пустыми руками!
– Ваша правда: вы приносите мне прескверную похлебку и не только простой, но и самый скудный обед, какой только можно вообразить. Но для меня это не наказание, я ведь питаюсь одним хлебом, и чем этот хлеб хуже на твой вкус, Грифиус, тем больше он нравится мне.
– Больше нравится? Тебе?
– Да.
– А почему?
– О, это проще простого.
– Так объясни же!
– Охотно. Я понимаю, что, принося мне дрянной хлеб, ты хочешь заставить меня страдать.
– Да уж, само собой, не затем я его приношу, чтобы угодить тебе, разбойник.
– Что ж! Я, как ты знаешь, колдун. Вот я и превращаю твой плохой хлеб в такой великолепный, который аппетитнее любых пирогов, и тогда получаю двойное удовольствие: во-первых, угощаюсь со смаком, во-вторых, забавляюсь тем, как ты лопаешься от злости.
Грифиус в ярости заревел:
– Ага! Признаешься, что ты колдун?
– Черт подери, еще бы! Я не распространяюсь об этом прилюдно, чтобы не угодить на костер, подобно каким-нибудь французам вроде Гофреди или Урбена Грандье, но раз мы беседуем наедине, отчего не признаться в этом?
– Ладно же, – проскрежетал Грифиус, – ладно-ладно! Пускай колдун делает из черного хлеба белый, но разве он не подохнет с голоду, если хлеба вообще не давать?
– Чушь! – фыркнул узник.
– Итак, я больше не буду приносить тебе хлеб. Посмотрим, что с тобой станет через неделю!
Корнелис побледнел.
– Прямо сегодня и начнем, – продолжал тюремщик. – Раз ты такой могущественный, ну-ка, попробуй превращать в хлеб все, что найдешь в своей камере. А я буду каждый день откладывать восемнадцать су, которые мне выдают на твое содержание.
– Но это же убийство! – закричал Корнелис, теряя самообладание в первом порыве ужаса, который внушает человеку столь кошмарная смерть.
– Вот и славно, – глумливо хихикнул Грифиус. – Ты ж у нас колдун, авось выживешь несмотря ни на что.
Но Корнелис, уже снова беспечно улыбаясь, пожал плечами:
– Ты разве не видел, как я приказывал голубям из Дордрехта прилетать сюда?
– И что с того? – не понял тюремщик.
– Жаркое из голубя – просто объедение. Сдается мне, что человек, который будет съедать в день по голубю, с голоду не умрет.
– А огонь где возьмешь?
– Тоже мне вопрос! Сам знаешь, я заключил договор с дьяволом. Что ж ты думаешь, дьявол для своего союзника огня пожалеет?
– Мужчина, как бы крепок ни был, не может прожить на одних голубях, по птичке каждый день. Такие пари заключались, но их никто не выдерживал.
– Ну, что ж, когда мне надоедят голуби, – сказал Корнелис, – буду выманивать рыбу из Вааля и Мааса.
Грифиус растерянно выпучил глаза.
– Вообще-то я рыбу люблю, – продолжал ван Берле, – а ты мне никогда ее не подаешь. Вот я и воспользуюсь тем, что ты задумал уморить меня голодом, и полакомлюсь рыбкой.
Тюремщик едва не лишился чувств от гнева, да и от страха тоже. Но, одумавшись, принял новое решение, полез в карман, бормоча:
– Ну, ежели ты меня вынуждаешь…
И он, вытащив складной нож, открыл его.
– А, нож! – хмыкнул Корнелис, вставая в оборонительную позицию с палкой в руках.
XXIX. Где ван Берле покидает Левештейн, предварительно сведя счеты с Грифиусом
Оба застыли на месте: Грифиус, готовый к нападению, и ван Берле, полный решимости защищаться.
Так можно было стоять до бесконечности, поэтому Корнелис решил выяснить причины столь непомерно возросшего озлобления противника.
– Ну, – спросил он, – чего еще вам от меня надо?
– Я тебе скажу, что мне надо! – отвечал Грифиус. – Я хочу, чтобы ты мне вернул мою дочь Розу.
– Вашу дочь?! – крикнул Корнелис.
– Да, Розу! Розу, которую ты у меня украл, пользуясь своими дьявольскими фокусами. Ну-ка, выкладывай, где она?
Грифиус с каждым мгновением становился все более задиристым и грозным.
– Значит, Розы нет в Левештейне? – воскликнул ван Берле.
– И ты это прекрасно знаешь! Так ты вернешь мне Розу?
– Брось, – сказал Корнелис. – Ты расставляешь мне какую-то ловушку.
– В последний раз спрашиваю: ты скажешь мне, где моя дочь?
– Если ты вправду этого не знаешь, сам догадайся, паршивец!
– Ну, постой, постой же! – взревел Грифиус бледнея. Его губы затряслись, волна безумия и впрямь начинала захлестывать его мозг. – А, ты не желаешь говорить? Стиснул зубы? Что ж, я их тебе разожму!
И он стал наступать на Корнелиса, показывая ему нож с выразительно блестевшим лезвием.
– Ты это видишь? Я этим ножом зарезал полсотни черных петухов! И черта, их хозяина, так же прикончу: постой, сейчас!
– Да ты, паршивец, и в самом деле хочешь меня убить!
– Я хочу разрезать твое сердце, чтобы увидеть, где ты прячешь мою дочь!
В лихорадочном исступлении он ринулся на ван Берле, который едва успел отскочить за стол, чтобы избежать первого удара.
А Грифиус все потрясал своим длинным ножом, изрыгая чудовищные угрозы.
Корнелис сообразил, что хотя рукой его достать трудно, но таким оружием – вполне возможно: нож, брошенный с близкого расстояния, запросто пронзит его грудь. Поэтому, не теряя времени, он дубиной нанес мощный удар по запястью тюремщика. Пальцы у того разжались, нож упал на пол, и Корнелис наступил на него ногой. Затем, поскольку Грифиус рвался в смертный бой, вконец озверев от боли и от стыда за то, что дважды позволил себя разоружить, узник принял отчаянное решение.
Сохраняя героическое хладнокровие, он осыпал тюремщика градом ударов, всякий раз выбирая место, куда лучше обрушить свою ужасную дубину.
Грифиус вскоре запросил пощады.
Но прежде чем это случилось, он так громко орал, что эти крики взбудоражили всех служителей крепости. Двое ключников, один надсмотрщик и трое-четверо стражников, внезапно ворвавшись в камеру, застали Корнелиса с палкой в руках и ножом под ногами.
При виде стольких свидетелей своего бесчинства (а то, что в наши дни называют смягчающими обстоятельствами, было тогда совершенно неизвестно) Корнелис почувствовал, что погиб безвозвратно.
Действительно, все говорило против него.
В один миг Корнелиса обезоружили, а Грифиуса осторожно подняли, так что он смог, рыча от ярости, подсчитать ушибы, которые мгновенно вздулись на его плечах и спине.
Незамедлительно был составлен протокол о нанесении узником ударов тюремщику, и поскольку подсказывал все Грифиус, документ сей трудно было бы упрекнуть в излишней мягкости. Речь шла ни больше ни меньше как о покушении на убийство с заранее обдуманным намерением и солидной подготовкой, а также об открытом бунте.
Когда Грифиус дал все необходимые показания, его дальнейшее присутствие стало необязательным, и два ключника проводили пострадавшего, избитого и стонущего, в его помещение. А пока составлялся обвинительный акт против ван Берле, скрутившие его стражники просвещали узника относительно нравов и обычаев Левештейна, которые он знал не хуже их, поскольку Устав ему зачитали в день водворения в тюрьму и некоторые пункты неизгладимо врезались в память.
Чтобы показать, как положения Устава применяются на практике, они рассказали ему историю заключенного по имени Матиас, который в 1668 году позволил себе бунтарскую выходку куда более невинного свойства, чем преступление Корнелиса.
Матиас нашел, что его похлебка слишком горяча, и выплеснул ее в физиономию начальнику стражи, который, вытирая лицо, стер с него часть кожи.