XII
Цесаревна Елизавета ожидала новых известий с театра войны и в то же время поручала Лестоку и своему старому учителю музыки, Шварцу, раздавать деньги гвардейским солдатам.
Она чувствовала, что теперь приблизилось роковое время, и желала только одного, чтобы сигнал к перевороту подан был из войска, чтобы ей с ее петербургскими приверженцами не нужно было начинать первой.
Однако, несмотря на эту решимость и осторожность, которые противились всем убеждениям окружающих, цесаревна уже далеко не была такою робкою, как прежде. Она окончательно убедилась в слабости правительства и иной раз не сдерживалась, позволяла себе такого рода поступки, от которых прежде бы непременно воздержалась.
Не в ее характере было ненавидеть даже врагов своих, но из числа их она все же выделяла Остермана – самого старого, самого заклятого недруга – и к нему в ней постоянно было злобное чувство, с которым она не могла справиться. Все готова она была простить, кроме неблагодарности, а неблагодарность Остермана переходила всякие пределы. Он всем своим положением, всем своим счастьем был обязан ее отцу и матери и неустанно преследовал ее, их любимую дочь.
Он и теперь наносил ей всевозможные оскорбления и почти каждый день то тем, то другим напоминал о себе и приводил ее в негодование.
Вот персидский посланник привез дары всем членам царского семейства и лично желал вручить их, но Остерман не допустил его до цесаревны.
Эти дары привезли ей гофмаршал Миних и генерал Апраксин.
Елизавета вышла к ним бледная, со сверкающими глазами, такая разгневанная и величественная, что они ее почти не узнали.
– Скажите графу Остерману, – произнесла она повелительным голосом, – он мечтает, что может всех обманывать, но я знаю очень хорошо, что он старается унизить меня при всяком удобном случае, что по его совету приняты против меня меры, о которых великая княгиня и не подумала бы по доброте своей. Он забывает, кто я и кто он! Забывает, чем обязан моему отцу, который из писарей сделал его тем, чем он теперь! Но скажите ему, да, скажите ему, что я-то никогда не забуду о том, что получила от Бога и на что имею право по моему происхождению!
И цесаревна, едва кивнув головой Миниху и Апраксину, удалилась в свои внутренние комнаты.
Этот поступок ее, конечно, сейчас же был всем рассказан и произвел большое впечатление.
Иностранные резиденты немедленно передали о нем своим дворам, принц Антон помчался к Остерману…
Но ничего неприятного из всего этого не вышло для цесаревны. Несмотря на всю ненависть, которую к ней чувствовали некоторые, все, начиная с Остермана, очень хорошо понимали, что уничтожить ее, в особенности теперь, пока еще неизвестно, чем кончится война со Швецией, более чем опасно. К тому же в последнее время все находились в каком-то странном лихорадочном состоянии: это было что-то вроде общего бреда. Никто ничего не видел ясно и стремился к своей цели такими путями, которые могли не приблизить, а только отдалить от этой цели.
Наконец, маркиз де ла Шетарди привез цесаревне манифест, изданный шведским главнокомандующим графом Левенгауптом и предназначенный для "достохвальной русской нации".
Цесаревна жадно принялась читать манифест. В нем говорилось о том, "что шведская армия вступила в пределы России единственно с целью получить удовлетворение за многие неправды, причиненные шведской короне иностранными министрами, господствовавшими над Россиею в прежние годы, для получения необходимой шведам безопасности на будущее время и для освобождения русского народа от невыносимого ига и жестокостей, которые позволяли себе те министры, через что многие потеряли собственность, жизнь или сосланы в заточение. Король шведский намеревается избавить русскую нацию, для ее же собственной безопасности, от тяжелого чужеземного притеснения и бесчеловечной тирании и предоставить ей свободное избрание законного и справедливого правительства, под управлением которого русская нация могла бы безопасно пользоваться жизнью и имуществом, а со шведами сохранить доброе соседство. Но этого достигнуть невозможно до тех пор, пока чужеземцы для собственных целей и по своему произволу будут властвовать над русскими и их соседями союзниками. Вследствие таких справедливых намерений его королевского величества, все русские должны и могут соединиться со шведами и как друзья отдаваться сами и с имуществом под высокое покровительство его величества и ожидать от его высокой особы всякого сильного заступления".
Елизавета благодарила Шетарди, ее приближенные по нескольку раз перечитывали манифест. Все ликовали, надеялись, что теперь уже недалеко до полного торжества.
При дворе этот манифест произвел очень тревожное впечатление.
Принц Антон перечитывал его с Остерманом и Левенвольде и наивно рассуждал о том, что "о чужестранных здесь весьма противно написано и что это не до одних чужестранных касается, но и до принцессы Анны и всей фамилии".
– Что же теперь делать? – испуганно спросил он Остермана.
– А другого делать нечего, – отвечал оракул, – как взять лучшие военные предосторожности и приказать, что где такие манифесты появятся, в народ их отнюдь не разглашать, а собирать в кабинет.
– А вы, граф, – обратился он к Левенвольде, – немедленно доложите обо всем этом правительнице.
Левенвольде отправился к Анне Леопольдовне, но та уже знала про манифест и прямо начала с этого.
Левенвольде передал ей о том, что говорил Остерман. Она кивнула головою.
– Хорошо, – сказала она, – пусть будет так сделано. Да, манифест этот очень остро писан, – прибавила она и замолчала.
Через минуту она уже и думать позабыла об этом деле – не тем совсем заняты были ее мысли. Она страшно тосковала, посылала письмо за письмом в Дрезден, да и, кроме того, была встревожена болезненным состоянием друга своего, Юлианы.
Юлиана с самого дня отъезда Линара сказывалась больною, была необыкновенно раздражительна и иногда без всякого видимого повода вдруг заливалась слезами или истерически смеялась.
Анна Леопольдовна не могла догадаться о действительной причине этого странного нервного состояния, почти не отходила от своего друга и насильно заставляла ее принимать лекарства, прописываемые доктором.
Прошло несколько дней. 23 ноября был куртаг во дворце; съехалось довольно много народу.
Между присутствовавшими находилась и цесаревна, и маркиз де ла Шетарди. Маркиз имел скучающий и даже озлобленный вид, он чувствовал, что положение его очень шатко и даже опасно.
"Того и жди, еще отравят, – думал он, – от этих варваров всего ожидать можно!.."
Он медленно переходил из комнаты в комнату, почти ни с кем не останавливаясь и не разговаривая, так как давно заметил, что все отделываются от него под всевозможными предлогами. Ему оставалось только наблюдать, но пока для наблюдений не представлялось ничего интересного.
Он заметил только, что Анна Леопольдовна на этот раз в каком-то видимом возбуждении.
Вот она встала со своего места и несколько раз скоро прошлась по комнате, потом вдруг подошла к цесаревне.
Маркиз расслышал:
"Сестрица, мне нужно поговорить с вами, прошу вас следовать за мною".
Елизавета, встревоженная и изумленная, последовала за правительницей.
Они прошли несколько комнат и остановились.
– Да, мне нужно серьезно переговорить с вами, – повторила Анна Леопольдовна. – Там, – она указала на приемные комнаты, – есть один человек, которого впускать бы не следовало, – это француз маркиз. Нам теперь доподлинно известны все его неблаговидные поступки, и я едва удерживаю себя, чтобы не отнестись к нему так, как он этого заслуживает. Но дольше выносить его и тяжело для меня и опасно. Я уже отправила королю просьбу о том, чтобы его отозвали из Петербурга.
– Но зачем же вы мне все это говорите? – спросила Елизавета. – Вы знаете, что я так далеко стою от всех дел…
– Я говорю это вам, – перебила ее правительница, – для того, чтобы предупредить вас и просить не принимать больше этого человека.
– Как же я могу это сделать? – заметила Елизавета. – Мне это очень трудно. Конечно, можно раз-другой отказать ему под тем предлогом, что меня нет дома, но в третий раз уже не откажешь: это будет чересчур невежливо и ясно. Вот вчера, например, маркиз подъехал к моему дому в ту самую минуту, как я выходила из саней и входила к себе…
Яркая краска вспыхнула на щеках Анны Леопольдовны; она взглянула на свою собеседницу с видимым раздражением.
– Я не знаю, легко ли или трудно вам сделать, но я снова повторяю мою просьбу; исполнить ее ваша обязанность.
Елизавета в свою очередь вспыхнула, но сдержалась.
– В таком случае, – тихо проговорила она, – это дело можно устроить гораздо проще: вы правительница – прикажите Остерману сказать Шетарди, чтобы он не ездил ко мне больше!
– Нет, так нельзя! – поспешно отвечала Анна Леопольдовна. – Нельзя раздражать такого человека, как Шетарди, и подавать ему явный повод к жалобам, пока он еще занимает свой пост и не отозван отсюда.
– Так вот видите! – с едва заметной усмешкой и пожав плечами сказала цесаревна. – Если Остерман – первый министр и, имея ваше повеление, повеление правительницы, не смеет так поступить с Шетарди, то как же я-то могу решиться на это?
– Я ничего этого знать не хочу! – вдруг вскрикнула принцесса. – Вы должны не принимать его, и кончено об этом!
– Вы напрасно кричите на меня, ваше высочество, – тоже возвышая голос и уже едва сдерживаясь, сказала Елизавета, – конечно, пользуясь обстоятельствами, можно унижать меня, но есть же всему предел, и вам не следовало бы забывать, что я не ваша прислужница.
Она резко повернулась и хотела выйти.
Анна Леопольдовна удержала ее за руку.
– Не сердитесь, извините меня, – проговорила она более мягким голосом, – право, столько неприятностей, я так раздражена, что не умею сдерживаться. Останьтесь на минутку, мне еще кое-что нужно сказать вам.
– Что вам угодно от меня?
– А вот что: слышала я, матушка, будто ваше высочество имеет корреспонденцию с неприятельской армией и будто ваш лекарь Лесток чуть не ежедневно ездит все к тому же французскому посланнику и принимает участие во всех его злоумышлениях. Вот я получила письмо из Бреславля, в котором мне советуют сейчас же арестовать лекаря Лестока.
Анна Леопольдовна остановилась и пристально взглянула на цесаревну, но та себя не выдала: ее внезапно охватила решимость.
Минута была слишком важная, эта минута могла погубить ее, и она нашла в себе силу бороться со своим волнением.
Конечно, она ничего не могла бы скрыть на своем выразительном лице, но ведь оно и до этой минуты, во все продолжение разговора с правительницей, было взволнованно – это помогло ей.
Анна Леопольдовна ничего особенного не прочла в лице ее и прибавила:
– Конечно, я не верю всем этим слухам, я не хочу подозревать вас в сношениях с Шетарди и со всеми нашими врагами, и я надеюсь, что если Лесток окажется виновным, то вы не рассердитесь, когда его задержат.
– Я с неприятелем отечества моего никаких альянсов и корреспонденций не имею, – спокойным голосом ответила Елизавета, – а если мой доктор ездит к французскому посланнику, то я его подробно допрошу об этом и, как он мне донесет, сейчас же и объявлю вам.
На этом закончился разговор между ними.
Цесаревна еще несколько времени пробыла в приемных комнатах и потом незаметно удалилась.
Вернувшись к себе, она поспешно призвала Лестока, Разумовского, Воронцова и Шувалова и со слезами на глазах подробно рассказала им о своем разговоре с правительницей.
Лесток побледнел. Ему снова представилось, что он слышит шум в соседней комнате и что это пришли арестовать его.
– Ну, вот уже теперь-то, теперь-то нельзя медлить ни минуты, ваше высочество, – проговорил он задыхающимся голосом, – еще один день, и мы все пропали. Решайтесь, ради Бога. У нас все готово: вся гвардия от первого до последнего человека за нас.
К его просьбам и убеждениям присоединились и все остальные.
– Да, вы правы! – наконец прошептала Елизавета. – Оставьте меня теперь, я очень устала: завтра дело решится…
Оставшись одна, она погрузилась в глубокое раздумье. Теперь окончательно подошла решительная минута и отступление невозможно. Если, действуя энергично, можно погубить себя и своих, то при бездействии грозит точно такая же гибель. Ведь вот уже Анна Леопольдовна ясно высказалась. Она никогда так до сих пор не говорила, и если она так говорит, то чего же ждать от Остермана. Да, правительница в дурных отношениях с мужем своим и Остерманом, но теперь, ввиду общей опасности, они станут действовать сообща и все вместе погубят ее. И правительница будет точно так же оправдываться в своем поступке, как оправдывалась тогда, по поводу Миниха. Она будет говорить: "Муж и Остерман не давали мне покоя".
"Лесток, – продолжала думать Елизавета, – он мне предан, но ведь он трус, ужасный трус!.. Ведь вот как я рассказала о том, что его хотят арестовать, он чуть не заплакал, готов был спрятаться под стол, дрожит весь. Если его схватят и начнут пытать, Боже мой, чего только он не наскажет и на себя, и на меня!.. И тогда я погибла!.. Мне нет спасения!.. Да, теперь конец… или удача, полная удача, или погибель. Боже мой! И я одна… и нет ни одного твердого, надежного человека; я одна, слабая женщина, должна совершить то, что редко удается и самому отважному мужчине… Боже мой, но как же я сделаю? Что я буду делать?.."
Цесаревна зарыдала, бросилась на колени перед иконами и начала молиться.
Молитва несколько ободрила ее и успокоила; но часто в течение ночи она просыпалась, прислушивалась, сердце ее шибко билось, она ждала, что вот-вот вблизи раздадутся зловещие звуки, бряцанье оружия, что ее схватят…
На следующее утро она долго не выходила из спальни, медлила минуту за минутой, боялась встретиться со своими, не зная, что им скажет. Она чувствовала, что должна будет объявить о своем решении действовать немедленно, а у нее все же не хватало духу.
Мавра Шепелева почти силой ворвалась к ней в спальню и объявила, что есть важные новости и что все просят цесаревну выйти.
Бледная, взволнованная появилась Елизавета перед своими друзьями.
– Матушка, ваше высочество, – заговорили все разом, – если еще пропустить один день, не решиться сегодня, то все пропало. Нам доподлинно известно, что сейчас отдан приказ по всем гвардейским полкам быть готовыми к выступлению в Финляндию против шведов.
– Да что же это значит? Зачем же? – спросила Елизавета.
– А вот говорят, что получено известие, будто Левенгаупт идет к Выборгу, только, конечно, это вздор! – заметил Лесток дрожащим голосом. – Это предлог только, они нарочно хотят удалить всю гвардию, зная ее приверженность к вам, удалят, и мы тогда все в руках их, они сделают с нами что хотят… мы будем беззащитны! Ради Бога, умоляем вас, ваше высочество, не медлите, не откладывайте!
Елизавета побледнела еще больше.
– Да, хорошо… конечно, вы правы… – почти бессознательно шептала она. – Но что же мне делать? Ведь я… женщина!
– Конечно, это дело требует немалой отважности, – сказал Воронцов, – но в ком же искать эту отважность, как не в крови Петра Великого?!
Лесток послал благодарный взгляд Воронцову.
Елизавета вздрогнула. Это неожиданное удачное слово разбудило в ней энергию.
– Я согласна, – сказала она более твердым голосом. – Так как же вы думаете, что теперь нужно делать? Вы говорите: действовать, но ведь мы еще не знаем, не решили, как нужно действовать?! Гвардия за меня… хорошо…
– Значит, нужно, чтобы вы явились перед гвардией, ваше высочество, – перебил цесаревну Воронцов, – и повели солдат к Зимнему дворцу!
– Я… я сама должна? – прошептала Елизавета и опустила глаза. – Но послушайте! – вдруг произнесла она после минутного молчания. – Кто вам сказал о том, что гвардейские полки высылаются отсюда? Может быть, это неверно?
При этих словах Лесток задрожал всем телом. Он уже было успокоился, ему казалось, что цесаревна наконец решилась, но теперь он видел, что она снова колеблется. Она колеблется, а тут каждый час дорог! Тут вот, того и гляди, сейчас придут и арестуют его… и он пропал!
Воронцов пробудил энергию в цесаревне, напомнив ей об ее отце, поднял ее самолюбие, теперь нужно наглядно представить ей самое светлое и самое мрачное возможное будущее, нужно пробудить в ней все чувства!
И Лесток, дрожащий, измученный бессонной ночью, полною всевозможных страхов, неожиданно для себя самого придумал следующую штуку: он схватил две карты из колоды, лежавшей на столе, и карандаш, нарисовал на картах две картинки – на одной изобразил Елизавету в монастыре, где обрезают волосы, а на другой – Елизавету, вступающую на престол и приветствуемую народом.
Карандаш так и ходил под пальцами Лестока, и минут в пять обе картинки, хоть и не особенно удовлетворительные в художественном отношении, но достаточно выразительные, были готовы.
Лесток подал их цесаревне.
– Я и без вас знаю, – проговорила она.
– Так если знаете, ваше высочество, то пошлите же немедленно за гренадерами.
– Хорошо, – ответила цесаревна, – только все же сейчас это невозможно: нужно дождаться вечера.
Это замечание было основательно. Приходилось ждать несколько часов.
Лесток отправился к себе, заперся на ключ, улегся в постель, закрылся с головой в теплое одеяло, чтобы ничего не слышать, и все силы напрягал как-нибудь остановить свои мысли, забыться и заснуть. Это наконец удалось ему, и из-под одеяла раздался мерный храп храброго медика.
Если бы шпионы могли заглянуть во внутренние комнаты дворца цесаревны, то немедленно донесли бы о том, что у нее творится что-то необычайное.
Обед стоял нетронутым, цесаревна заперлась в своей комнате. Лесток тоже не показывался. Шувалов с Воронцовым, забравшись в уголок, тихо толковали между собой.
Мавра Шепелева бродила из комнаты в комнату, совсем растерянная и взволнованная, то и дело подходила к спальне цесаревны, прислушивалась к замочной скважине и вздыхала.
Разумовского не было дома; он успел побывать в казармах, кое-что тут приготовить, а потом начал наведываться к разным своим приятелям.
Заезжал было маркиз де ла Шетарди, но его не приняли, объявив, что цесаревна нездорова и лежит в постели.
Только один человек из всей елизаветинской компании казался совершенно спокоен: это был старый учитель музыки Шварц.
В то время как все потеряли головы и волновались, он, кажется, был вполне уверен в благополучном исходе затеянного дела. С большим аппетитом пообедал, выкурил трубку и теперь только по временам посматривал на свои круглые карманные часы, давно уже подаренные ему цесаревной.
Наконец, кое-как время дотянулось до вечера. Вот уже десятый час. Кругом дворца все тихо, ночь темная – зги не видно. С утра снежная метель, но теперь стихла и мороз прибавляется.
Лесток вышел из своей комнаты в меховом кафтане и с шапкой в руках.
– Что же, послали за гренадерами? – таинственным шепотом спросил он у Воронцова.
– Нет еще, цесаревна не выходит.
К ним подошла Мавра Шепелева.
– Матушка, – схватив ее за руку своею дрожащей рукою, сказал Лесток, – поди, добудь цесаревну. Пора ведь, упустим время!
Она подошла к двери спальни, прислушалась – все тихо, кашлянула, ничего не слышно.
– Матушка, голубушка моя! – заговорила Мавра. – Отомкнись, не то поздно будет!