Послышались тихие шаги, замок щелкнул, дверь отворилась, и из темноты спальни показалась статная фигура цесаревны. Глаза ее были заплаканы, лицо бледно.
– Что? Который час? – спросила она растерянным голосом.
– Да уже десять скоро.
Елизавета судорожно сжала руку своей приятельницы и пошла с ней в ту комнату, где находились остальные.
– Посылайте! – проговорила она, опускаясь в кресло и глядя неподвижными глазами куда-то в одну точку.
Все засуетились. Воронцов быстро собрался и отправился в Преображенские казармы.
Говорить было не о чем; все молчали, время невыносимо долго тянулось.
Прошло часа полтора. Воронцов, наконец, вернулся, запыхавшись, с разгоревшимся от мороза щеками, и доложил цесаревне, что несколько человек гренадерских офицеров и солдат пришли вместе с ним и дожидаются ее.
– Впустите их! – прошептала Елизавета.
Гренадеры вошли; они были в полной форме.
– Матушка, ваше высочество, – сказали они тихо, но почти все в один голос, – ведаешь ли ты, что мы немедленно должны выступить в поход? Уже приказ нам отдан… Мы уйдем и не в силах будем служить тебе, некому будет защищать тебя, и ты будешь в руках своих злодеев. Нельзя терять ни минуты, время дорого!
– Так, значит, вы согласны сослужить мне великую службу? И я могу на вас положиться? – проговорила Елизавета дрогнувшим голосом.
– Господи, только ведь и ждем, что этой минуты! – ответили гренадеры. – Именем Христа Спасителя клянемся не выдавать тебя. Все до одного умрем за тебя с радостью!
И все они, как один человек, повалились в ноги цесаревне.
Крупные слезы брызнули из глаз ее. Она кинулась к ним, стала поднимать их.
– Спасибо, спасибо! – повторяла она сквозь рыдания. – Только выйдите на минутку, дайте мне успокоиться.
Все вышли, одна Мавра Шепелева да Воронцов остались у дверей.
Елизавета, обливаясь слезами, прошла в угол комнаты, где висел большой образ Спасителя с зажженной перед ним лампадой. Она упала на колени перед этим образом и горько рыдала. Наконец рыдания ее стихли.
"Так суждено! – прошептала она. – Да будет воля твоя, Господи! Быть может, впереди кровь и всякие ужасы, гибель и казнь невинных! Но, Боже, не поставь мне это в грех! Прости меня. Ты видишь сердце мое, видишь, что в эту минуту не о себе я думаю, не о своем величии и не о своем счастии, а только о счастии и величии русского народа! Измучилось сердце мое, глядя на его страдания. Я слабая женщина, я недостойна того, за что восстаю теперь, но не оставь меня и помоги мне! Если суждена мне победа над врагами моими, если суждено мне вступить на престол отца моего, сделай меня достойной этого! А я клянусь своей жизнью и душою, что непрестанно буду помышлять о том, чтобы не забывать этой великой Твоей милости, оказанной мне, грешной, буду вечно помышлять о благе моих подданных… Боже, прими мою великую клятву: да отсохнет рука моя, если я хоть раз подпишу приговор смертный! Будь это хоть лютейший враг мой, никого никогда не лишу я жизни! Не ради мщения, не ради возможности безнаказанно творить всякие жестокости простираю я руки к престолу, а ради справедливости. Но если я недостойна, то покарай меня, Боже! Пусть одна и вынесу на себе все последствия этого дела, на которое решаюсь, пусть буду я отдана лютейшим мучениям, только спаси тех, кто идет за мною, ибо они ни в чем неповинны!.."
И долго она молилась, слезы по-прежнему катились из глаз ее, но в них уже не было прежней горечи, напротив, они принесли ей тихую отраду. Ее волнение, ее тоска и муки мало-помалу утихали. Все сердце ее было исполнено кротости и веры.
Наконец поднялась она с колен, сделала знак Мавре Шепелевой, чтобы та подошла к ней, и приказала ей поскорее принести из спальни крест. Когда Шепелева исполнила это приказание, Елизавета приняла крест, подозвала Воронцова, Лестока, Шувалова, осенила себя крестом, приложилась к нему и твердым, торжественным голосом проговорила:
– Будьте свидетелями, что я клянусь Богу, если Он пошлет удачу нашему предприятию, ни разу, ни при каких обстоятельствах не подписывать никому смертного приговора! Клянитесь и вы не требовать никогда от меня жестокости и не смущать меня.
Присутствовавшим показалось, что она даже как будто выросла, так была она величественна и спокойна.
С волнением и трепетом приложились они к кресту, и цесаревна вышла в соседнюю комнату, где ее дожидались гренадеры.
Они невольно вздрогнули, увидя ее. Никогда еще не видали они ее такою. Перед ними была уже не прежняя их приветливая, шутливая и веселая матушка цесаревна, перед ними была великая государыня, чудно прекрасная в своем царственном величии, истинная дочь великого императора.
С сердечным умилением принесли они присягу в верности ей и поцеловали крест из рук ее.
– Если Бог явит милость свою нам и всей России, – торжественно проговорила цесаревна, обращаясь к гренадерам, – то я не забуду верности вашей, а теперь ступайте, соберите роту во всякой готовности и тихости, а я сама тотчас за вами приеду.
Восторженно взглянули воины сначала на нее, потом друг на друга и быстро исчезли исполнять ее приказание.
Лесток уже не дрожал более. Теперь он понял, что не нужно никаких картинок, что никакая сила не заставит Елизавету идти назад.
– Скорей велите заложить большие сани и принесите мне кирасу! – приказала Елизавета.
Через четверть часа сани были готовы. Цесаревна сверх маленькой шубки надела кирасу и отправилась в казармы Преображенского полка с Воронцовым, Лестоком и Шварцем.
Гренадерская рота была уже в сборе, когда подъехала цесаревна.
– Ребята! – громким, звучным голосом обратилась она к солдатам, выходя из саней. – Вы знаете, чья я дочь. Ступайте за мною!
– Матушка! – закричали в ответ солдаты и офицеры. – Мы готовы! Мы их всех перебьем, ни один от нас не увернется! Всем им смерть, сегодня!
Елизавета вздрогнула.
– Если вы так будете поступать, то я не пойду с вами, – сказала она.
Тогда гренадеры стихли, а она приказала им разломать барабаны, чтобы не было возможности произвести тревогу, потом взяла крест и стала на колени.
Все последовали ее примеру. Несколько минут продолжалась торжественная тишина.
– Клянусь умереть за вас! – среди тишины, наконец, раздался голос цесаревны. – А вы клянетесь ли умереть за меня?
– Клянемся! – разом загудела толпа. – Клянемся умереть все, от первого до последнего!
– Так пойдем! – продолжала Елизавета, поднимаясь с колен. – Пойдемте и будем думать только о том, чтобы сделать наше отечество счастливым во что бы то ни стало.
Она вернулась к своим саням, села в них и тихо тронулась, окруженная гренадерами, по направлению к Зимнему дворцу.
Воронцов, Лесток и Шварц следовали за нею.
Воронцов объявил гренадерам о том, как нужно действовать. Арестовать брауншвейгскую фамилию – мало, следует одновременно с этим произвести аресты и людей, особенно приверженных теперешнему правительству.
Гренадеры, конечно, согласились с этим, и немедленно был отправлен отряд арестовать Миниха в его доме.
Вышли на Невскую першпективную улицу; тишина была полная, ничего не видно.
Шествие подвигалось медленно.
По дороге арестовали графа Головкина и барона Менгдена. Затем отрядили двадцать гренадер для ареста Левенвольде и Лопухина и тридцать гренадер послали к дому Остермана.
Вот уже и Мойка близко, близка конечная цель, но мало ли еще какие могут быть опасности и препятствия. Правда, до сих пор никого не встретили, но кто знает, быть может, шпионы подсмотрели и донесли во дворец, а если и нет еще, то все же надо подвигаться как можно тише, чтобы не слышно было никакого шума.
– Матушка, государыня! – тихо заговорили гренадеры Елизавете. – Так ведь не скоро дойдем, надо бы торопиться, да и шум от коней велик; выйди из санок!
Елизавета покорно исполнила это требование, прошла несколько шагов, но не могла поспевать за солдатами, к тому же кираса была тяжела. А гренадеры все повторяли: "Матушка, надо торопиться!"
Цесаревна ускоряла шаги, но все же ненадолго, она начинала просто задыхаться.
Видя это, гренадеры сомкнулись вокруг нее и подняли ее на руки.
Таким образом шествие приблизилось к Зимнему дворцу.
– Ну, что ж, теперь надо занимать караульную? – сказали офицеры.
– Да, – отвечала Елизавета, которую гренадеры осторожно поставили на землю, – да, но только Боже избави вас произвести какое-нибудь насилие! Помните, чем вы поклялись мне: не должно быть пролито ни одной капли крови; я сама пойду с вами.
И она, окруженная солдатами, направилась в караульню. Там никто не был предуведомлен, и караульные спросонок решительно не понимали, что такое делается. Сначала они было повскакали и схватились за оружие, но, увидя цесаревну, остановились.
– Не бойтесь, друзья мои! – сказала она им. – Хотите ли вы служить мне, как служили отцу моему и вашему – Петру Великому? Самим вам известно, каких я натерпелась нужд и теперь терплю, и народ весь терпит от иноземцев. Освободимся от наших мучителей!
– Давно мы дожидаемся этого, государыня-матушка, что велишь, все то сделаем! – отвечали почти все.
Но четыре офицера стояли молча и переглядывались.
– Как же это так? – проговорил, наконец, один из них. – Ведь мы присягали императору Иоанну III, как же это? Неладно что-то!
– Арестуйте их! – шепнула Елизавета гренадерам. – Только смотрите, осторожней.
Гренадеры кинулись к офицерам, троих из них сейчас же связали, те не стали и сопротивляться.
Но один офицер ударил подступившего к нему гренадера и схватился за оружие. Гренадер в свою очередь поднял ружье и направил штык на офицера.
– Остановись! – крикнула Елизавета.
Гренадер ничего не слышал. Еще мгновение, и он пронзил бы штыком офицера. Цесаревна кинулась к нему и схватила ружье.
Между тем упрямого офицера успели связать и зажали ему рот платком.
Поступок Елизаветы произвел сильное впечатление: кругом раздались восторженные возгласы. Она приказала занять все выходы и вошла во дворец, где караульные молча пропустили ее и гренадер. Только один унтер-офицер крикнул и вздумал было защищаться, но его сейчас же схватили и снесли вниз в караульню.
Елизавета была у цели: все опасные люди, конечно, уже теперь арестованы; дворец в ее руках. У каждой выходной двери солдаты, которые никого не выпустят.
Она велела нескольким офицерам и солдатам пройти в апартаменты принца Антона, а сама направилась к спальне правительницы.
Вот эта спальня; еще так недавно цесаревна входила в нее при совершенно других обстоятельствах. Еще так недавно в этой спальне она наклонялась над колыбелью новорожденной дочери Анны Леопольдовны, целовала девочку.
Ей припомнился и крошечный ни в чем не повинный сын Анны Леопольдовны, на которого она теперь поднимала руку. Ее сердце сжалось от жалости.
"Боже мой, чем же они виноваты, эти дети? Зачем мне суждено быть палачом их? Что делать теперь с ними? Судьба их не может быть светлою, как ни жалей, как ни люби их, они вечно будут моими врагами, и я всегда, из чувства самосохранения, должна буду укрощать порывы своего сердца, должна буду сама подготовлять им тяжелое будущее".
Вспомнилась ей и Анна Леопольдовна, но не такая, какою видела ее она в эти последние дни. Ведь прежде, еще при покойной императрице, они иногда очень дружелюбно сходились. Немало приятных часов провели вместе, не раз Анна Леопольдовна оказывала ей кое-какие дружеские услуги и всегда относилась к ней с добротою. Да ведь она и не зла! Она и теперь сама по себе не враг ей, и все, в чем виновата перед нею, происходит тоже от обстоятельств. Не будь этих ужасных обстоятельств, они, может быть, мирно и дружно прожили бы всю жизнь без всякой вражды и ненависти.
Ужасно! Вот и теперь, окруженная солдатами, войдет она в ее спальню, разбудит, перепугает. Бедная Анна Леопольдовна заболеть может с испуга, она такая слабая!
Была минута, когда снова прежняя робость стала одолевать цесаревну, была минута, когда она чуть было даже не раскаялась в том, что сделала, когда ей инстинктивно захотелось вдруг убежать отсюда, убежать как можно дальше и запереться где-нибудь в далекой, тихой келье, отказаться от всего мира, только бы не брать невольного греха на душу, только бы не быть предметом ненависти и проклятий.
Но это мгновение едва мелькнуло и сейчас же исчезло.
Разве может, разве смеет она отдаваться подобному чувству? Нет вины за ней, не она действует, не она карает, она только орудие Промысла, и перед нею должно быть одно: счастье и благо России.
Цесаревна оглянулась на своих гренадер, прошептала им: "Тише!" – и твердой рукой отворила двери в спальню правительницы.
XIII
Во дворце никому и в голову не могла прийти возможность близкой и неминуемой опасности. Напротив, Анна Леопольдовна, после своего объяснения с цесаревной, видимо, успокоилась и даже хвасталась Юлиане, что отлично проучила Елизавету.
– Теперь она знает, – говорила правительница, – что не очень-то легко замышлять заговоры. Да и пустяки это: мало ли что болтают! Если уж бояться кого-нибудь мне, то никак не ее, а моего супруга с графом Остерманом.
Может быть, в другое время постоянно проницательная Юлиана нашла бы кое-какие возражения, может быть, она сумела бы изменить мысли Анны Леопольдовны относительно цесаревны. Но теперь Юлиана ничего не возражала, потому что весь этот разговор нисколько не интересовал ее, потому что все последнее время она жила только своей внутренней жизнью.
Те, кто не видал ее недели с две, поражались переменой, происшедшей в ее наружности. Она похудела, побледнела, глаза ее лишились прежнего блеска, и во всем лице изображалась страшная усталость.
"Фрейлина больна, – толковали во дворце, – и, должно быть, серьезно больна". Спрашивали ее доктора, но тот только пожимал плечами и не мог ничего ответить. Он совершенно не понимал ее болезни, ради успокоения совести прописывал ей безвредные микстуры, которых она не принимала или принимала только по настоятельному требованию правительницы и из рук ее.
Не раз порывалась Юлиана запереться у себя и никого не впускать, главное, не впускать Анну Леопольдовну. Но это оказалось невозможным.
Правительница насильно врывалась к своему другу, плакала, целовала ее, расспрашивала, что с нею, допытывалась, не хочет ли она чего-нибудь.
– Боже мой, может быть, у тебя есть какое-нибудь горе или, может быть, я в чем-нибудь виновата перед тобою? Скажи мне, ради Бога, признайся!.. Я все готова сделать для тебя! Что с тобой? Ты так изменилась, ты на себя не похожа. Ради Бога, скажи мне: хочешь чего-нибудь? Проси, требуй, все будет к твоим услугам…
Но Юлиана ничего не отвечала и только печально опускала глаза. Она видела искреннее участие и чувство Анны Леопольдовны, она сама продолжала любить ее, своего старого и неизменного друга. Она не находила в себе силы рассказать ей истину, потому что боялась, что эта истина так же разрушительно подействует и на принцессу, как и на нее самое подействовала. Чувство Анны Леопольдовны к Линару было истинной любовью, и Юлиана знала это.
"Нет! Боже избави, как же можно хоть что-нибудь сказать ей, хоть намекнуть, тогда совсем погибель, тогда мы обе погибли. Нет, уж лучше пусть я одна, – думала Юлиана, – пусть хоть она-то будет счастлива! Ах, только бы ушла от меня! Оставила бы меня одну, одной все же легче".
И она упрашивала Анну Леопольдовну выйти, она говорила, что устала, что ей спать хочется, но принцесса не слушалась.
– Ты нездорова, тебе дурно, как же ты требуешь, чтобы я ушла от тебя? Разве ты когда-нибудь отходила от меня, когда я была больною? Нет, я не уйду отсюда! Ложись, спи, я буду охранять тебя.
Она своей слабой, нежной рукою обнимала Юлиану, укладывал ее в постель, садилась возле.
Проходило несколько минут в молчании. Юлиана делала вид, что засыпает.
– Ты спишь, Юлиана? – тихо спрашивала Анна Леопольдовна.
Та не отвечала.
– Ну, хорошо, спи, спи. Я буду говорить тихо, тихо, ты хоть не слушай меня, но я не могу молчать, я буду говорить о нем. Ты знаешь, что я только немного успокаиваюсь тогда, когда говорю с тобою!
Юлиана вся вздрагивала от слов этих.
"Боже мой, еще этого недоставало!"
А между тем Анна Леопольдовна говорила. Имя Линара повторялось ежеминутно, и каждое новое слово раздражало и мучило бедную Юлиану.
Правительница передавала ей все свои мечты, все свои предположения. Подробно рассказывала о том, что говорил с нею тогда-то и тогда-то Линар, с наслаждением вспоминала все те слова его, в которых выражалась его горячая любовь к ней, Анне Леопольдовне.
Юлиана не в силах была больше сдерживаться и притворяться спящей.
Стиснув зубы, охватив свою горящую голову руками, она начинала метаться в постели.
Принцесса подбегала к столику, схватывала микстуру, наливала ложку и заставляла Юлиану проглотить лекарство.
– Ради самого Бога, если у тебя есть хоть капля жалости, оставь меня! – наконец, произносила Юлиана, едва удерживая рыдания.
Но Анна Леопольдовна ее не слушала и не уходила до тех пор, пока кто-нибудь не являлся звать ее в приемные покои. Она сдавалась только перед необходимостью.
Освободясь от ее присутствия, Юлиана кидалась к двери, запирала ее на ключ и раздражалась рыданиями.
Иногда у нее хватало даже силы на несколько часов забыться, отдаться прежней жизни, прежним интересам. Тогда она снова оживлялась, выходила в приемные комнаты, встречала приветливой и благосклонной улыбкой сановников, постоянно ожидавших возможность сказать несколько слов, попросить ее о чем-нибудь или просто показаться ей: напомнить о себе, получить благосклонную улыбку всесильной фаворитки.
Весь день 24 ноября во дворце было много гостей: приезжали поздравить правительницу с тезоименитством ее дочери Екатерины. Но часу в одиннадцатом вечера все разъехались, огни были потушены.
Принц Антон удалился на свою половину, а Анна Леопольдовна прошла к Юлиане.
Она застала фрейлину лежавшею на постели с открытыми глазами и бледным, почти безжизненным лицом.
– Что с тобою? – спросила Анна Леопольдовна. – Отчего ты так рано скрылась? Я нарочно всех отпустила раньше, чтобы побыть с тобой.
– Мне опять что-то нездоровится, – прошептала Юлиана.
– Послушай, я ни за что не оставлю тебя сегодня ночью, пойдем ко мне, ты будешь спать со мною.
– Да зачем же? – начала было Юлиана.
Но Анна Леопольдовна не хотела ничего и слышать. Она настаивала и умоляла до тех пор, пока Юлиана наконец согласилась.
Тогда они прошли в спальню правительницы, скоро разделись и легли рядом на огромной, высокой кровати под роскошным балдахином.
Скоро замерли последние звуки в соседних комнатах; весь дворец погрузился в сон и тишину…
В это время Елизавета стояла в Преображенских казармах с крестом в руках, окруженная коленопреклоненными солдатами и офицерами…