Анна Леопольдовна начала засыпать; Юлиана прислушивалась к ее мерному дыханию и сама погружалась в туманный, почти неуловимый мир полугрез и обрывающихся, быстро несущихся мыслей. То был не сон, но и не явь: сознание действительности сменялось фантастическими картинами, и уже Юлиана не могла сообразить, что во всем этом фантазия и что действительность. То ее горе, несчастье, которое она сама себе приготовила и под бременем которого изнывала, казалось ей еще ужаснее, оно принимало даже какую-то видимую форму, страшный, гигантский образ и надвигалось на нее, давило ее своей каменной тяжестью; то внезапно и в одно мгновение рассыпалось страшное видение и откуда-то, из лучезарной высоты, слетало счастье, никогда наяву не изведанное.
Вот чудится Юлиане, будто медленно колышутся тяжелые бархатные занавесы двери, вот появляется он в каком-то чудном сиянии. Она кидается ему навстречу, он шепчет ей сладкие речи, она отвечает ему поцелуями. Все предметы кругом исчезают, все уходит! Они одни среди блестящего пространства, не на земле и не на небе, в заколдованном мире…
Кто-то хватает ее за руку. Она открывает глаза…
Анна Леопольдовна проснулась и глядит на нее.
– Я сейчас видела его во сне, – говорит принцесса. – О! Если б эти сны могли постоянно сниться, тогда бы я велела поставить на окнах ширмы, заперлась бы со всех сторон и никогда не просыпалась!
И Анна Леопольдовна начала пересказывать Юлиане все подробности своего сновидения. И та ее слушала, сжав на груди руки…
Внезапно налетевший порыв ветра ударил в окна, и звякнули стекла, но сейчас же все снова погрузилось в невозмутимую тишину; до спальни правительницы не доносилось извне ни одного звука…
Цесаревна Елизавета Петровна, в кирасе, бережно несомая своими верными гренадерами, уже была в двух шагах от караульни дворца…
– Ах, Юлиана, – прошептала Анна Леопольдовна, – постараюсь опять заснуть…
Она повернулась на другой бок и закрыла глаза.
Прошло несколько минут. Мерное дыхание двух приятельниц показывало, что обе они заснули…
XIV
Елизавета почти беззвучно открыла дверь и прошла в спальню.
– Стойте все здесь, – обратилась она к гренадерам, – и ни шагу вперед! – Она подошла к кровати.
"Какая трогательная дружба! – невольно подумалось ей при взгляде на спящих. – Даже и во сне обнимаются!"
При других обстоятельствах веселая и во всем подмечавшее смешное Елизавета, конечно, и тут нашла бы много комичного, большую пищу для своих остроумных шуток. Но теперь ей совсем было не до этого. Она смущенно и грустно глядела на Анну Леопольдовну и не знала, как разбудить ее.
Но мешкать было нельзя.
– Сестрица, пора вставать! – громко сказала она, взяв за руку принцессу.
Та проснулась, открыла на нее изумленные глаза.
– Как? Это… это вы, сударыня? Что вам от меня угодно? Зачем вы меня будите?
Она обернулась к Юлиане. Та тоже сидела на постели и с ужасом глядела на дверь, из-за которой в полумраке рисовались фигуры вооруженных людей.
Анна Леопольдовна невольно последовала глазами за взглядом Юлианы и безумно вскрикнула.
Она сразу все поняла.
Елизавета подошла к двери и спустила занавесы для того, чтобы гренадеры не могли видеть происходившего в комнате.
Анна Леопольдовна, судорожно рыдая, бросилась на колени перед цесаревной.
– Сестрица, ради Бога, сжальтесь! – пролепетала она. – Не за себя я молю вас, я знаю, что мне нечего хорошего ожидать для себя. Я умоляю вас, не делайте зла моим бедным детям, которые ни в чем не повинны перед вами! Сжальтесь над ними! И еще, ради самого Бога, одна просьба: всем святым заклинаю вас, не губите моего друга Юлиану, не разлучайте меня с нею… Голубушка, сестрица, умоляю вас!
Она все лежала на ковре перед Елизаветой, ловила ее платье и глядела на нее таким отчаянным, умоляющим и жалким взором, что у Елизаветы навернулись на глазах слезы.
Между тем Юлиана, по-видимому, даже почти спокойная, только необыкновенно бледная и с сухими, блестящими глазами поспешно одевалась. Она не произнесла ни одного слова, она не глядела на Елизавету.
В первую минуту она бессознательно ужаснулась и когда поняла все, то хотела пробиться сквозь гренадер и разбудить всех в доме, поднять на ноги.
"Но нет, – сейчас же и сообразила она, – верно, все уже устроено заранее, теперь ничего не поделаешь!"
И вдруг она почувствовала какое-то успокоение.
Да, прежней тоски, прежних мучений в ней как не бывало. Она еще не отдавала себе отчета в том, что в ней теперь творится. Но через несколько минут, в то время как Анна Леопольдовна умоляла за нее цесаревну, она уже говорила сама себе:
"Нет, это не несчастье, это к лучшему, это выход! Все равно так не могло продолжаться! Да, все к лучшему, все к лучшему, теперь я знаю, что мне надо делать!.."
С безграничною, ничем уже не омрачаемою любовью взглянула она на Анну Леопольдовну. Слезы брызнули из глаз ее.
– Не разлучайте меня с нею, сестрица! – повторяла, задыхаясь от рыданий, принцесса.
"Только смерть теперь разлучит меня с тобою!" – почти вслух выговорила Юлиана, бросаясь к своему другу.
– Дети мои! Дети! – вскрикнула, всплеснув руками, Анна Леопольдовна.
– О детях не беспокойтесь, ничего дурного с ними не будет. Я никогда не была зверем, и мне самой тяжело все это…
Елизавета отошла к двери, Юлиана поспешно стала помогать Анне Леопольдовне одеваться. Через несколько минут они были готовы и в сопровождении отряда гренадер направились к выходу из дворца.
В одной из комнат они увидели принца Антона, окруженного солдатами. Он не думал сопротивляться, когда его разбудили и объявили, что он арестован; он хорошо понял, что все пропало и нет ни малейшей надежды на спасение. Машинально оделся он и пошел туда, куда его вели. Теперь он стоял, как-то съежившись, дрожа всем телом, с необыкновенно жалкой и в то же время смешной физиономией. Опять, как и во время Бирона, он был похож на несчастного, загнанного зайца. Елизавета взглянула на него, но и тут ей не пришло в голову улыбнуться. Она только повернулась в сторону Юлианы и сказала ей:
– Вы поедете с принцем.
А сама взяла за руку Анну Леопольдовну, сошла с крыльца вместе с нею, усадила ее в сани, потом села рядом с нею и приказала ехать в свой дворец. Отряд гренадер почти бегом спешил за ними.
Дворец цесаревны представлял небывалое до тех пор зрелище. Среди глубокой ночи ворота стояли настежь, в окнах мелькали свечи. Многочисленные группы солдат ежеминутно подходили со всех сторон и останавливались у подъезда. Более приближенные лица толпились в первой комнате, и только что Елизавета показалась в сопровождении Анны Леопольдовны, все кинулись к ней, поздравляли ее, целовали ее руки. Вот на пороге комнаты появилась Мавра Шепелева, всплеснула руками и, растолкав всех, бросилась на шею цесаревне.
– Матушка моя, золотая! – причитала она, навзрыд плача и смеясь в одно и то же время. – Голубушка ты моя! Царица! Императрица!
– Ну успокойся, Маврушка, успокойся! – ласково повторяла Елизавета, целуясь с нею.
Через несколько минут привезли из Зимнего дворца детей Анны Леопольдовны. Принцесса кинулась к своей крошечной дочери. Обливаясь слезами, схватила ее на руки, крепко прижала к себе и не выпускала. Елизавета печально подошла к маленькому императору, жалобно плакавшему на руках у мамки, взяла его осторожно, стала целовать и тихо шептала:
– Бедное дитя! Ты вовсе невинно, твои родители виноваты.
Между тем прибывало все больше и больше народу! Еще никогда пренебрегаемый почти всеми обветшалый дом цесаревны не вмещал в себя столько гостей, никогда не было в нем такого оживления. Скоро собрался сюда весь цвет вчерашнего правительства.
Привезли и принца Антона вместе с Юлианой Менгден. Бедный принц все так же дрожал и безмолвствовал. Юлиана все так же была спокойна. И некому было заметить в эти важные минуты, что судьба сыграла очень злобную шутку с принцем Антоном: соединила-таки его и Юлиану, за которой он прежде так ухаживал и которую в последнее время так ненавидел.
Вслед за ними появились и другие важные гости, прежде всех тоже два старых друга: Миних и Остерман. Миних шел довольно бодро, только старался ни на кого не глядеть. Остерман выступал вслед за ним, кряхтя и охая, но все же без костылей. Ноги его вдруг получили способность двигаться, а уж когда же и было ему умирать, как не теперь?! Он был без парика, без своего зеленого зонтика, в иных местах его одежда оказалась изорванной. Несмотря на строгий приказ Елизаветы, солдаты не поцеремонились: избили его порядком во время ареста. Впрочем, они имели на это оправдание. Он вздумал было пугать их, стал кричать, что они жестоко пострадают за свой поступок, и кончил тем, что весьма неуважительно отозвался об Елизавете. Вследствие этого солдаты и не могли сдержать себя. Миних тоже был избит солдатами, но тут они могли оправдаться только тем, что уже давно все войско его ненавидело и что нечего было жалеть его.
Воронцов, Лесток и остальные приближенные Елизаветы принимали гостей и заботились о том, чтобы эти гости никак не могли отказаться от угощения. Впрочем, этого нечего было бояться: только безумный мог решиться теперь на попытку к бегству, все понимали, что дело сделано, и сделано бесповоротно.
Мавра Шепелева как угорелая бегала по комнатам, сама не зная зачем, отдавала то одно, то другое приказание прислуге и сейчас же забывала о том, что такое приказывала. На лице Лестока изображались необыкновенное довольство и важность. Он первый пришел в себя и вполне наслаждался торжеством своим, подходил то к одному, то к другому из сверженных своих врагов и заглядывал им в лицо с плохо скрываемым выражением плотоядного наслаждения.
Если бы от него зависело, он сейчас бы, ни на минуту не смущаясь, выдумал всем этим людям самые страшные пытки и подписал бы этот приговор твердой рукою.
"Неужели она не откажется от своей излишней кротости? – думал он, глядя на цесаревну. – Неужели она избавит их от казни?"
К его неудовольствию, лицо Елизаветы отвечало ему, что казней никаких не будет.
Она сидела теперь, откинувшись на спинку кресла и опустив голову, уставшая, взволнованная и чудно прекрасная. Глядя на Остермана и Миниха, она подавляла в себе невольное чувство ненависти и мысленно повторила свою клятву: ни при каких обстоятельствах не подписывать смертного приговора…
Она твердо держала эту клятву во все продолжение своего царствования: ее враги были наказаны, их ожидали допросы и ссылки, но ни одной капли крови не пролилось с ведома русской императрицы…
Всю ночь продолжалось лихорадочное движение во дворце и вокруг него. Со всех сторон прибывали гвардейские полки. Воронцов, Лесток и Шварц отправились в санях с гренадерами к знатнейшим светским и духовным отцам, чтобы известить их о свершившемся событии и пригласить немедленно ехать к Елизавете.
Люди, еще вчера пренебрегавшие опальной и бессильной цесаревною, теперь изо всех сил старались выразить свой восторг и уверить кого следовало, что они все слезы выплакали, дожидаясь счастливого дня воцарения дочери Петра Великого.
К утру поспел манифест, составленный Черкасским, Бреверном и Бестужевым. Елизавета надела андреевскую ленту и вышла на балкон. Громадная толпа сбежавшегося отовсюду народа приветствовала ее появление восторженными криками.
Она сошла вниз. Верные гренадеры окружили ее и упали ей в ноги.
– Матушка наша! – говорили они, перебивая друг друга. – Ты видела наше усердие и нашу службу… Просим у тебя одной награды: объяви себя капитаном нашей роты и дозволь нам первыми присягнуть тебе…
– Хорошо, хорошо… Конечно, я согласна, – ответила им с улыбкой Елизавета. – С этой минуты я капитан гренадерской роты!..
И весь день, и всю следующую ночь, несмотря на ветреную и морозную погоду, все улицы были полны народом.
Гвардейские полки стояли шеренгами, то там, то здесь раскладывались огни, из рук в руки переходила крепительная, согревающая чарка.
Между горожанами и солдатами велись дружеские, веселые разговоры, и все эти многотысячные толпы ежеминутно сливались в одном общем крике: "Здравствуй, наша матушка-императрица Елизавета Петровна!"
Княжна Острожская
Предисловие
Много было славных и могучих вельмож на Литовской Руси. Каждый горожанин, каждый бедный землепашец с великим почтением произносил имена князей Радзивиллов, Ходкевичей, Сапег, Воловичей, Олельковичей-Слуцких. Но имя князя Константина Константиновича Острожского возбуждало повсюду даже благоговение – все литвины, от Острога до Вильны, называли его не иначе как "великим князем".
Высок был род князей Острожских – они вели его от Владимира Святого; несметно было их богатство, обширны их владения на Волыни, Подоли и во всем юго-западном крае. Но не одной славой предков, не миллионами червонцев, не вотчинными городами, местечками и деревнями сиял на всю Литву князь Константин Константинович. От своего родителя, знаменитого великого гетмана литовского, воеводы трокского и кастелана виленского, князя Константина Ивановича, он получил в наследие непоколебимую верность Церкви православной и народности русской. Крепко и бодро отстаивал он святую веру и ее неприкосновенность, на которую со всех сторон поднимались козни вражеские. Тяжелое то было время: протестантство и арианство распространялись в крае, и Церковь русская теряла немало своих членов; иноверное правительство польское если еще и не явно враждовало с нею, то, во всяком случае, равнодушно смотрело на ее бедствия и ничуть не заботилось о ее выгодах. Короли, основываясь на своем праве подаванья, жаловали монастыри православные в управление светским людям. Немало тяжб и свар заводили между собою и духовные лица.
А с запада надвигалась страшная, черная туча – в Риме уже давно зорко следили за Польшей и Литвою, давно уже решили испробовать самые яркие средства, чтобы окончательно укрепить шатавшуюся власть папы в Польше и подчинить той же власти и Литву православную. Сбирали дружину непобедимую для завоевания Востока, дружину, невидимые стрелы которой были насквозь пропитаны смертоносным ядом, дружину, созданную адскою силою и святотатственно носившую имя Иисуса…
В это-то трудное время приходилось жить и действовать князю Константину Константиновичу Острожскому. И он отдал всю свою жизнь на служение православию, на поддержание его и охранение. И все, что в Литве дорожило отцовской верой, примыкало к могучему князю, прибегало под его защиту, полагалось на него как на оплот надежный.
Оттого-то его имя и было на устах каждого литвина и произносилось с благоговением.
Князь Константин имел свою резиденцию в наследственном городе Острог, построенном на берегу реки Гарыни. Здесь, на возвышенной местности, спускавшейся прямо к речному берегу, среди благоуханных садов и тенистой, вековой рощи, высился огромный княжеский замок – величественное произведение итальянского зодчества XV века.
У самого замка, сквозь купы кудрявых деревьев, белелись главы замковой Богоявленской церкви, щедро изукрашенной благочестивыми владельцами и вмещавшей под своими тяжелыми сводами усыпальницу рода князей Острожских. За церковью начинался длинный ряд всевозможных более или менее обширных строений, отделенных друг от друга дворами, вымощенными каменными плитами, – это были помещения для придворных, которых у князя Константина насчитывалось более двух тысяч человек. К задней стороне замка примыкали многочисленные службы.
Весь замок, с принадлежавшими к нему строениями, садами и значительной частью рощи, был обнесен высокой, крепкой стеною, делавшей из него превосходно защищенную крепость. Гарнизон и артиллерия замка были настолько значительны, что всегда могли отразить сильное нападение. Иначе нельзя было и жить в то время, когда частная ссора между двумя вельможами давала повод к вторжению одного из них во владения другого.
Если бы князь Константин почел нужным, он всегда мог бы собрать такое войско, с которым можно было бы идти на Краков. Ему принадлежало около трехсот городов и местечек, несколько тысяч деревень и несметное число слобод, хуторов и фольварков.
Кроме двух тысяч человек, преимущественно принадлежавших к дворянским и даже богатым и известным фамилиям, которые составляли его двор, многочисленная шляхта жила его милостями и готова была по первому знаку исполнять княжеские приказания.
За оградой замка начинался самый город Острог, раскинувшийся на несколько кондов, довольно тесно застроенный деревянными жилищами, пересеченный улицами, мощенными деревом. Между городскими зданиями обращала на себя внимание школа, выстроенная князем Константином, а также его типография, которою заведовал бежавший из Москвы первый московский типограф Иван Федоров. В городе шла жизнь, имевшая мало общего с роскошной жизнью замка; тут ютилась небогатая шляхта, многочисленный класс горожан-ремесленников, и запуганные, но терпеливые евреи проделывали свои неизменные во все времена гешефты.
В то время, с которого начинается наш рассказ, т. е. в шестидесятых годах XVI столетия, князь Константин Константинович был еще далеко не стар. Он был женат на дочери Станислава Тарновского, кастелана краковского, и имел трех сыновей: Януша, Константина и Александра. Кроме того, в Острожском замке под его родственной охраной жила вдова его рано умершего брата Ильи, княгиня Беата с единственной дочерью Еленой.
Часть первая
I
Звон колокольный разносился по улицам Острога. Всюду замечалось необычное движение. Народ в праздничных одеждах собирался кучками и направлялся к церкви Рождества Богородицы, где должно было происходить торжественное освящение только что отстроенного придела во имя св. равноапостольных Константина и Елены. Придел этот жители Острога соорудили на свои собственные средства и посвятили его святым патронам князя Острожского и его племянницы в доказательство всеобщей любви и почтения к могучему, великому князю и прекрасной княжне Елене. Живо шла работа, чтобы поспеть к торжественному дню 21 мая. Епископ Арсений за неделю уже прибыл в город. Освящение должно было совершиться со всевозможным блеском. В замок со всех сторон съехались гости – там готовился целый ряд празднеств.
Утро задалось светлое, теплое, безоблачное.
Праздничный шум города сливался с ликованием весенней природы, распустившейся во всей красоте своей и залившей Острог свежей, душистой зеленью фруктовых садов, густо разросшихся почти у каждого дома.
На улицах становилось все шумнее. Народ со всех концов стекался к церкви. По дороге к замку уже расположились пестрые ряды горожан, приготовившихся встречать княжеский поезд. В руках женщин и детей были букеты цветов и зелени.
Вся стенка замка была увешана разноцветными коврами и флагами. Ворота стояли настежь. Но поезд еще не показывался.
В это время по заславской дороге в город въезжала блестящая кавалькада, состоявшая из девяти всадников. Лихие, на диво выхоленные кони сверкали легкой, золоченой сбруей, дорогими седлами и яркими шелковыми кистями. Впереди на вороном, лоснившемся и нервно вздрагивавшем жеребце красовался статный молодой человек, богатый наряд которого показывал литовского вельможу, еще не успевшего или не хотевшего перенять западные моды, царившие в Кракове при дворе Сигизмунда-Августа.