– Совершенно верно, сэр, – сказал Пул. – И вот, когда эта тварь в маске выпрыгнула, словно обезьяна, из химикалий и стрельнула в кабинет, у меня мороз по спине побежал. О, я знаю, мистер Аттерсон, это не доказательство – я достаточно начитан, чтобы понимать. Но ведь все-таки что-то чувствуешь, и я на Библии могу поклясться, что это был мистер Хайд!
– Так, так, – сказал адвокат. – Мои опасения сводятся к тому же. От дурного, боюсь я, пошла эта связь, к дурному и привела. Да, вероятно, вы правы. Вероятно, бедный Гарри убит. И, вероятно, его убийца (бог весть, с какой целью) до сих пор прячется в комнате своей жертвы. Ну, так мы отомстим за доктора. Позовите Бредшоу.
Лакей, бледный и дрожащий, явился на зов.
– Возьмите себя в руки, Бредшоу, – сказал адвокат. – Такое беспокойство и напряжение, понятно, измучило всех вас, но мы намерены положить всему этому конец. Мы с Пулом хотим силой вломиться в кабинет. Если все окажется в порядке, я не побоюсь взять на себя ответственность. А на случай, если дело действительно неладно, то, чтобы злоумышленник не улизнул через задний ход, вы с поваренком, взяв по хорошей палке, обойдете кругом и станете у двери в лабораторию. Даю вам десять минут, чтобы добраться до вашего поста.
Когда Бредшоу ушел, адвокат поглядел на свои часы.
– А теперь, Пул, мы тоже пойдем на наш пост, – сказал он.
И с кочергой под мышкой он двинулся во двор. Месяц затянуло облаками, и стало совсем темно. В глубоком колодце двора между зданиями ветер, врывавшийся случайными порывами, колебал на ходу пламя свечи, и оно металось во все стороны, пока они не укрылись в аудитории. Там они молча уселись и стали ждать. Издалека слышалось торжественное гудение Лондона, поблизости же тишину нарушали только звуки шагов, непрестанно доносившиеся из кабинета.
– Вот так оно и будет ходить взад и вперед целый день, сэр, – прошептал Пул. – Да, впрочем, и почти всю ночь. Только и бывает короткий перерыв, когда принесешь новую пробу из аптеки. Нечистая совесть – главный недруг сна! Ах, сэр, в каждом этом шаге мне чудится предательски пролитая кровь! Но прислушайтесь получше, навострите-ка уши, мистер Аттерсон, и скажите мне – неужели это походка доктора?
Звуки шагов падали легко и странно неровно, хотя и медленно; это действительно было совсем не похоже на тяжелую, поскрипывающую поступь Генри Джекила. Аттерсон вздохнул.
– И больше ничего не слышно? – спросил он.
Пул кивнул.
– Однажды, – добавил он, – однажды я слышал, как оно плакало!
– Плакало? Как это так? – сказал адвокат, вдруг холодея от ужаса.
– Плакало, словно женщина, словно погибшая душа, – сказал дворецкий. – Я ушел прочь с тяжелым сердцем и сам чуть-чуть не плакал.
Однако десять минут подходили к концу. В груде упаковочной соломы Пул раскопал топор, свечу они поставили на стол поближе, чтобы она светила им во время приступа, и, затаив дыхание, встали вплотную к двери, за которой в тишине ночи все слышались – взад и вперед, взад и вперед – неутомимые шаги.
– Джекил, – громким голосом крикнул Аттерсон, – я требую, чтобы вы впустили меня! – Он подождал мгновение, но ответа не последовало. – Я честно предупреждаю вас, у нас возникли подозрения, я хочу видеть вас, – продолжал он, – и добьюсь этого всеми правдами и неправдами, не с вашего согласия, так просто силой!
– Аттерсон, – раздался голос, – ради бога, пощадите!
– Ага, это голос не Джекила, это голос Хайда, – закричал Аттерсон. – Ломайте дверь, Пул!
Пул со всего плеча размахнулся топором. Удар потряс здание, и дверь под красной обивкой дрогнула, хотя петли и замок держались. Отчаянный крик, крик, полный настоящего животного страха, донесся из кабинета. Снова взмах топора – доски снова затрещали, и дверь шатнулась. Четыре раза ударил топор, но дерево было крепкое, а запор и петли отличной работы, и только на пятый раз замок разлетелся в куски и изуродованная дверь обрушилась внутрь комнаты на ковер.
Осаждающие, испуганные учиненным разгромом и последовавшей за ним тишиной, отступили на шаг, вглядываясь внутрь. Перед ними открылся освещенный спокойным светом лампы кабинет: в камине яркий потрескивающий огонь, чайник, поющий свою тихую песенку, несколько выдвинутых ящиков, на письменном столе аккуратно разложенные бумаги, а поближе к камину столик, накрытый для чаепития. В общем, комната самая мирная и – если бы не застекленные шкафы с химикалиями – самая обыкновенная в ту ночь во всем Лондоне.
Как раз посередине лежало тело человека, сведенное жестокими судорогами, – оно еще дергалось. Они на цыпочках подошли ближе, перевернули его на спину и увидели лицо Эдуарда Хайда. На нем была одежда, чересчур для него просторная, – одежда по росту доктора. Мускулы лица еще сокращались будто живые, но жизнь уже ушла. А по раздавленной склянке в руке и по резкому запаху миндаля, носившемуся в воздухе, Аттерсон понял, что перед ними лежало тело самоубийцы.
– Мы опоздали, – сказал он сурово, – нам уже никого не удастся ни спасти, ни наказать. Хайд покончил счеты с жизнью, и теперь нам остается только разыскать тело вашего хозяина.
Большая часть здания была отведена под аудиторию, которая занимала почти весь нижний этаж и освещалась через стеклянный потолок. Кабинет доктора помещался в другом конце дома, образуя второй этаж, и выходил окнами во двор. Под ним из аудитории к двери на боковую улицу вел коридор. Особая лестница шла от этой двери прямо в кабинет. Кроме того, имелось несколько темных чуланов и обширный погреб. Все это они тщательно осмотрели. В любой чулан достаточно было заглянуть мельком: все они были пусты, и, судя по пыли, летевшей с дверей, туда давно никто не входил. В подвале, правда, валялась разная рухлядь, по большей части принадлежавшая еще хирургу, предшественнику Джекила. Но они убедились в бесполезности дальнейших поисков, едва открыв дверь подвала, так как им на голову обвалился настоящий ковер из паутины, уже долгие годы запечатывавший вход. Нигде не было и следов Генри Джекила – живого или мертвого.
В коридоре Пул топнул ногой.
– Его, наверное, закопали здесь, – сказал он, прислушиваясь к звуку.
– Или, быть может, он бежал, – предположил Аттерсон и повернулся, чтобы проверить дверь, выходившую на улицу. Она была закрыта на замок, а неподалеку на вымощенном плитами полу они нашли заржавленный ключ.
– Не похоже, чтобы им пользовались, – заметил адвокат.
– Пользовались! – отозвался Пул. – Разве вы не видите, сэр, что он сломан? Как будто его топтали ногами.
– Да, да, – поддержал его Аттерсон, – и место разлома тоже покрылось ржавчиной.
Они обменялись боязливым взглядом.
– Это выше моего понимания, Пул, – сказал адвокат. – Пойдем назад в кабинет.
Они молча поднялись по лестнице и, по-прежнему пугливо поглядывая на мертвое тело, стали тщательно осматривать кабинет. На одном столе они обнаружили следы занятий химией: щепотки какого-то белого порошка были разложены кучками различной величины на стеклянных блюдцах, словно для опыта, завершить который несчастному помешали.
– Это то самое зелье, что я приносил ему, – сказал Пул.
И как раз при этих словах вдруг громко забурлил закипевший чайник. Это заставило их повернуться в сторону камина. Там к огню было уютно подвинуто кресло, чайный прибор стоял под рукой, сахар был уже положен в чашку. На полке виднелись книги, а один раскрытый том лежал рядом с чашкой. Это было богословское сочинение, которое Джекил не раз хвалил, и Аттерсон изумился страшным богохульствам, приписанным на полях книги рукою доктора.
Осматривая комнату, они подошли потом к зеркалу на ножках, в глубь которого заглянули с невольным ужасом. Но оно было повернуто вверх, так что они ничего не увидели в нем, кроме розовых отсветов, игравших на потолке, огня, искрившегося в сотнях отражений по стеклам шкафов, да своих склонившихся над зеркалом бледных и перепуганных лиц.
– Странных вещей навидалось это зеркало, сэр, – прошептал Пул.
– Уж, наверное, не таких странных, как оно само, – отозвался адвокат так же тихо. – Зачем Джекил… – он запнулся на этом слове и вздрогнул, но, преодолев свою слабость, договорил: – зачем оно Джекилу понадобилось?
– Вот-вот, – сказал Пул.
Затем они перешли к письменному столу. Среди бумаг, разложенных в строгом порядке, на самом виду лежал большой конверт с именем мистера Аттерсона, надписанный рукою доктора. Адвокат распечатал его, и несколько вложенных туда бумаг разлетелись по полу. Среди них был документ, содержавший те же эксцентрические условия, как и возвращенный им доктору полгода назад. Документ также должен был считаться завещанием в случае смерти и дарственной записью в случае исчезновения, но теперь вместо имени Эдуарда Хайда адвокат с неописуемым изумлением прочел имя Гэбриэля Джона Аттерсона. Он посмотрел на Пула, затем опять на бумагу и потом на мертвого преступника, распростертого на ковре.
– У меня голова идет кругом, – сказал он. – Он все эти дни распоряжался здесь как хотел, ему не с чего было любить меня, он должен был взбеситься от ярости, увидев, что его имя заменили другим, и он не уничтожил этот документ!
Аттерсон поднял с пола следующую бумагу – это была короткая записка с датой в начале листа, написанная почерком доктора.
– О, Пул, – вскричал адвокат, – сегодня он был жив и был здесь! Его никуда не могли девать за такое короткое время, он, наверное, еще жив, он, наверное, бежал! Но почему же он бежал? И как? И, значит, можно ли объявлять об этом самоубийстве? О, нам надо быть осторожней! Я опасаюсь, как бы нам не навлечь на вашего хозяина непоправимой беды!
– Почему вы не читаете письма, сэр? – спросил Пул.
– Потому что мне страшно, – ответил адвокат торжественно. – Дай-то бог, чтобы мои страхи оказались напрасными! – Затем он поднес бумагу ближе к глазам и прочел следующее:
"Дорогой Аттерсон. Когда эта записка попадет Вам в руки, меня уже не будет. При каких обстоятельствах это случится, я не в состоянии предвидеть, но инстинкт и все обстоятельства моего отчаянного положения подсказывают мне, что конец неизбежен и близок. Поэтому идите и сначала прочитайте письмо Лэньона, которое он собирался передать Вам, как сам предупреждал меня. И если вы захотите знать больше – обратитесь к исповеди Вашего недостойного и несчастного друга
Генри Джекила".
– Тут было вложено еще что-то? – спросил Аттерсон.
– Вот, сэр, – сказал Пул и подал ему объемистый пакет, запечатанный несколькими печатями.
Адвокат положил его в карман:
– Я бы никому не рассказывал об этом пакете. Если ваш хозяин бежал или если он погиб, мы по крайней мере постараемся спасти его доброе имя. Сейчас десять. Я должен пойти домой и спокойно прочитать все эти бумаги. Но к полуночи я вернусь, и тогда мы пошлем за полицией.
Они вышли, замкнув за собой двери анатомического театра. И, предоставив слугам по-прежнему толпиться у камина в холле, Аттерсон устало поплелся к себе в контору, чтобы прочесть оба письма, которые наконец должны были разъяснить тайну.
Рассказ доктора Лэньона
Девятого января, то есть четыре дня тому назад, я получил с вечерней почтой заказное письмо в конверте, надписанном рукою моего коллеги и старого школьного товарища Генри Джекила. Меня это очень удивило, потому что мы вовсе не привыкли переписываться. Я его видел и даже обедал у него накануне и не мог представить себе, зачем ему понадобилось отправлять мне заказное письмо. Содержание письма только увеличило мое недоумение. Вот что там было написано:
"9 января 18.. г.
Дорогой Лэньон!
Вы один из моих старинных друзей, и, хотя порою вам случалось расходиться во взглядах по научным вопросам, я за все эти годы не припоминаю – во всяком случае, с моей стороны – ничего, что могло бы нарушить наши добрые отношения.
Скажи вы мне когда-либо: "Джекил, моя жизнь, моя честь, целость моего рассудка зависят от вас", – и я не задумываясь отдал бы свое состояние, свою левую руку, лишь бы помочь вам. Лэньон, моя жизнь, моя честь, мой рассудок – все в вашей власти. Если вы сегодня обманете мои ожидания – я погиб. После такого предисловия вы, может быть, подумаете, что я собираюсь просить вас сделать для меня что-либо бесчестное. Судите же сами.
Мне нужно, чтобы сегодня вечером вы отложили все свои дела, – пусть вас придут звать хотя бы к ложу больного императора. Я прошу вас сразу же взять кеб или сесть в собственную карету, если она уже стоит у подъезда, и, захватив для руководства это письмо, ехать прямо ко мне домой. Пулу, моему дворецкому, даны все распоряжения, и он будет ждать вас со слесарем. Затем надо взломать дверь моего кабинета. Вы войдете туда один, откроете стеклянный шкаф слева, под буквой "Е", – сломав замок, если шкаф закрыт, – и вытащите четвертый ящик сверху или, что то же самое – третий снизу со всем, что там есть. Меня терзает страх, как бы мне в моем теперешнем крайнем расстройстве чувств не дать вам неверных указаний. Но, если у меня случится ошибка, вы можете определить нужный ящик по его содержимому: там лежат порошки, склянка и тетрадь для записей. Этот ящик я прошу вас увезти, как он есть, к себе на Кавендиш-сквер.
Вот первая половина вашего дела, перехожу ко второй. Вы возвратитесь – если выедете сразу по получении моего письма – задолго до полуночи. Я предоставляю вам этот запас времени не только на случай разных помех, которых нельзя ни предотвратить, ни предвидеть, но и потому, что время, когда ваши слуги улягутся спать, наиболее удобно для того, что еще нужно сделать. Мне приходится просить вас в полночь остаться одному в своей приемной, самому впустить человека, который явится от моего имени, и отдать ему ящик, привезенный вами из моего кабинета. На этом ваша роль закончится, и вы заслужите мою бесконечную благодарность. Если вам понадобятся объяснения, то пятью минутами позже вы сами поймете, что все эти мероприятия имеют первостепенное значение и что пренебречь даже одним из них, как бы фантастично оно ни казалось, значило бы обременить свою совесть моею смертью или полным крушением моего рассудка.
Хотя я уверен, что вы не отнесетесь равнодушно к моей мольбе, у меня замирает сердце и дрожат руки при одной мысли о такой возможности. Подумайте только, как я, скрывшись неподалеку, мучаюсь сейчас под гнетом несчастья, тяжесть которого недоступна ничьему воображению, и как в то же время я твердо верю, что, если вы в точности выполните мою просьбу, все мои бедствия рассеются, как в досказанной сказке. Сослужите мне эту службу, дорогой Лэньон, и спасите
вашего друга Г. Дж.
P. S. Я уже запечатал письмо, как вдруг меня опять обуял страх. Может статься, что почта подведет меня и это письмо попадет в ваши руки не раньше завтрашнего утра. Тогда, дорогой Лэньон, выполните мое поручение в течение дня, когда вам будет угодно, и в полночь опять ждите моего посланца. Возможно, что будет уже поздно. И если той ночью ничего не произойдет, знайте, что вы никогда более не увидите
Генри Джекила".
Прочитав такое письмо, я решил, что мой коллега наверняка сошел с ума. Но пока это не было доказано с полной несомненностью, я считал себя обязанным сделать все по его просьбе. Чем меньше я понимал во всей этой белиберде, тем меньше я мог судить, насколько дело важно, да и просьбу, изложенную в таких выражениях, нельзя было оставить без внимания, не возлагая на себя тяжелой ответственности. Поэтому я встал из-за стола, сел в кеб и поехал прямо к дому Джекила. Дворецкий поджидал меня. Он с той же почтой, как и я, получил заказное письмо с распоряжениями хозяина и уже послал за слесарем и столяром. Не успели мы еще окончить наш разговор, как явились мастера, и мы все вместе отправились в анатомический театр старого доктора Денмана, через который (как вам, без сомнения, хорошо известно) можно удобно пройти в личный кабинет Джекила. Дверь оказалась очень крепкой, и замок был отличный. Столяр объявил, что ему придется повозиться и что, если надо будет действовать силой, он изрядно попортит дверь, а слесарь почти не надеялся на успех. Но парень он был умелый, поработал часа два, и дверь распахнулась. Шкаф, помеченный буквой "Е", не был заперт. Я вынул ящик, велел прибавить сверху соломы, завязать его в простыню и вернулся с ним на Кавендиш-сквер.
Там я стал рассматривать его содержимое. Порошки были свернуты довольно аккуратно, но все-таки не так, как это сделал бы настоящий аптекарь, – очевидно, Джекил изготовлял их собственноручно. Развернув один из них, я обнаружил простую кристаллическую соль белого цвета. Пузырек, на который я обратил затем внимание, был до половины наполнен кроваво-красной жидкостью, очень резкой по запаху и, как мне показалось, содержавшей фосфор и летучий эфир. Прочих составных частей я не мог угадать. Тетрадь оказалась обыкновенной тетрадью для записывания слов, и в ней я не нашел почти ничего, кроме ряда дат. Записи велись в течение многих лет, но я заметил, что около года тому назад записи внезапно обрывались. То здесь, то там дата сопровождалась кратким замечанием. Обычно было написано всего одно слово: "удвоено" – такая отметка встречалась, вероятно, раз шесть на несколько сотен записей. Один раз, поближе к началу списка, со многими восклицательными знаками стояло: "Полная неудача!!!" Все это возбуждало мое любопытство, но ничего не объясняло. Имелась склянка с каким-то раствором, порошки с какой-то солью и запись целого ряда экспериментов, не приведших (как очень многие исследования Джекила) ни к какому практически полезному результату. Почему честь, душевное здоровье или жизнь моего вздорного коллеги могли зависеть от наличия этих предметов в моем доме? Если его посланец мог прийти сюда, почему он не мог прийти в другое место? И даже допуская, что тут было какое-нибудь препятствие, почему я должен был принимать этого джентльмена втайне? Чем больше я раздумывал, тем больше приходил к убеждению, что имею дело со случаем мозгового заболевания, поэтому, хотя и отправил слуг спать, зарядил свой старый револьвер, чтобы все-таки оказаться готовым к самозащите.
Едва над Лондоном часы отзвонили двенадцать, как в дверь тихонько ударили молотком. На стук я сам пошел к двери и увидел небольшого человечка, жавшегося у колонн подъезда.
– Вы от доктора Джекила? – спросил я.
Он смущенно кивнул в ответ и, когда я предложил ему войти, повиновался, но сначала опасливо оглянулся через плечо в темноту сквера. Невдалеке проходил полисмен с зажженным фонариком, и мне показалось, что при виде его мой посетитель вздрогнул и заторопился.