- Чтобы посмотреть, воротилась ли она. О, Женевьева, Женевьева! Не думал я, что ты способна на такую измену!
- Морис, один тиран, основательно изучивший прекрасный пол, потому что он и умер от излишней любви, сказал: "Женщина слишком часто меняется, и безумец тот, кто ей верит".
Морис глубоко вздохнул, и два друга пошли далее по направлению к старой улице Сен-Жак.
По мере того как они приближались, они яснее и яснее слышали шум, ярче и шире был свет, и раздавались патриотические песни, которые днем, при солнце, в атмосфере битвы, показались бы героическими гимнами, но теперь только при зареве пожара принимали мрачный оттенок кровожадного опьянения.
- Боже мой, боже мой! - воскликнул Морис, забыв, что произносит эти слова в злосчастную эпоху атеизма.
И пот струился по его лицу, пока он шел.
Лорен смотрел на него, напевая сквозь зубы:
Когда любовь волнует нас,
Тогда благоразумье - пас!
Казалось, весь Париж бросился на театр описанных нами событий. Морис принужден был пробираться сквозь шеренгу гренадер, ряды полицейских, потом густые толпы яростной, никогда не дремлющей черни, которая в это время с воем металась от зрелища к зрелищу.
По мере того как приближались они к пожарищу, Морис более и более прибавлял шаг. Лорен насилу успевал за ним; однако же он слишком любил его, чтобы оставить одного в такую минуту.
Почти все было кончено; из сарая, куда солдат бросил горящую головню, огонь перекинулся на мастерские, сколоченные из досок так, что между ними оставались широкие щели для циркуляции воздуха; товар уже сгорел, и начал загораться дом.
"Боже мой, - подумал Морис, - что, если она возвратилась, если она где-нибудь в комнате, объятой пламенем, ждет меня, зовет на помощь?!."
И Морис, полуобезумев от горести, лучше соглашаясь, чтобы та, которую он любил, лишилась рассудка, нежели изменила, Морис, нагнувшись, просунул голову в дверь, наполненную дымом. Лорен не отставал от него; Лорен пошел бы за ним хоть в самый ад.
Крыша горела; пламя начало подбираться к лестнице.
Морис, задыхаясь, осмотрел залу, комнату Женевьевы, комнату кавалера Мезон Ружа, коридоры, взывая сдавленным голосом:
- Женевьева! Женевьева!
Но никто не откликался.
Возвратившись в первую комнату, два друга увидели волны пламени, врывавшиеся в дверь. Несмотря на крики Лорена, указывавшего ему на окно, Морис прошел сквозь пламя.
Потом он побежал к дому, прошел, не останавливаясь, двор, усыпанный ломаной мебелью, заглянул в столовую, гостиную Диксмера, кабинет химика Морана: все это было наполнено дымом, осколками, битыми рамами; огонь пробрался в эту часть дома и начал все пожирать.
И здесь, как в павильоне, Морис не оставил без осмотра ни одной комнаты, ни одного коридора, спускался даже в погреба, думая, не спустилась ли туда Женевьева.
Ни души!
- Черт побери! - сказал Лорен. - Сам видишь, кому охота оставаться здесь, кроме разве саламандры. Но ведь ты ищешь, кажется, не этих мифических животных. Справился бы лучше у кого-нибудь из зрителей; может быть, и видели ее.
Надо было много усилий, чтобы вытащить Мориса из дома.
Начались исследования. Друзья обошли окрестности, останавливали всех встречавшихся женщин, осмотрели все аллеи: напрасно. Был второй час ночи. Несмотря на свою атлетическую силу, Морис измучился и отказался наконец от беготни взад-вперед и беспрестанных столкновений с толпой.
По улице проезжал фиакр; Лорен остановил его.
- Любезный друг, - сказал он Морису, - мы сделали все, что только возможно человеку, чтобы спасти Женевьеву: измучились, прокоптились дымом, проголодались. Как бы ни был замечателен Купидон, он не вправе требовать большего от влюбленного, а тем более от невлюбленного; возьмем фиакр и отправимся по домам.
Морис молча повиновался, и экипаж остановился у его дверей после непродолжительной езды, во время которой друзья не обменялись ни словом.
В ту минуту, как Морис выходил из экипажа, окно его квартиры захлопнулось.
- А, это хорошо! Тебя ждали. Теперь я спокоен, - сказал Лорен. - Стучи крепче.
Морис стукнул; дверь отворилась.
- Прощай! - сказал Лорен. - Завтра утром не выходи со двора, подожди меня.
- Прощай, - машинально сказал Морис.
И дверь захлопнулась за ним.
На первых ступеньках лестницы его встретил слуга.
- Гражданин Лендэ, сколько вы наделали нам беспокойства!
Слово "нам" поразило Мориса.
- То есть тебе? - сказал он.
- Да, мне и даме, которая ждет вас.
- Даме? - повторил Морис, находя очень некстати свидание, вероятно, с какой-нибудь из старинных своих приятельниц. - Ты очень хорошо сделал, что предупредил меня. Я ночую у Лорена.
- Невозможно, гражданин. Она была у окна, видела, как вышли вы из экипажа, и закричала: "Вот он!"
- Какое мне дело, знает ли она меня или нет! Мое сердце отказалось от любви. Поди и скажи этой даме, что она ошиблась.
Слуга хотел было идти, но остановился.
- Ах, гражданин, - сказал он, - напрасно вы так делаете. Бедная дама и без того уж очень скучает, ответ ваш приведет ее в отчаяние.
- Да кто же, наконец, эта дама?
- Не видел в лицо; знаю только, что закрылась капюшоном и плачет.
- Плачет?
- Да, но потихоньку, старается заглушить свои рыдания.
- Плачет, - повторил Морис, - значит, еще есть хоть одно существо в мире, которое любит меня до такой степени, что ее тревожит мое отсутствие?
И Морис медленно пошел за слугой.
И тогда глазам его представилась у углу гостиной трепещущая фигура, которая зарылась лицом в подушки, - женщина, которую можно было бы почесть за мертвую, если бы не судорожный стон и сотрясение всего тела.
Морис сделал слуге знак, чтобы тот вышел.
Слуга повиновался и запер за собой дверь.
Морис подбежал к женщине. Она подняла голову.
- Женевьева! - вскричал молодой человек. - У меня Женевьева! Не помешался ли я?
- Нет, мой друг, вы в полном разуме, - отвечала молодая женщина. - Я обещала принадлежать вам, если вы спасете кавалера Мезон Ружа. Вы спасли его - вот я! Я дожидалась вас.
Морис ошибся в смысле этих слов; он отступил на шаг и печально посмотрел на женщину:
- Женевьева, - сказал он кротко, - Женевьева!.. Значит, вы не любите меня.
Глаза Женевьевы наполнились слезами; она отвернулась и, опершись локтем на спинку дивана, громко зарыдала.
- Увы! - сказал Морис. - Вы не любите меня, и не только не любите меня, Женевьева, но еще ненавидите… Иначе вы не доводили бы меня до отчаяния.
В последних словах Мориса было столько исступления и горести, что Женевьева выпрямилась и взяла его за руку.
- Боже мой, - сказала она, - неужели тот, кого считаешь лучшим, всегда бывает эгоистом?
- Эгоистом, Женевьева? Как это понимать?
- Неужели же не понимаете вы, что я страдаю? Муж мой сбежал, брат мой в изгнании, дом мой пылает - все это свершилось в одну ночь, и потом… эта ужасная сцена между вами и кавалером!
Морис слушал с восхищением, потому что действительно самая безумная страсть не могла не допустить, чтобы такие ощущения, скопившись в сердце, не довели Женевьеву до теперешнего ее положения.
- Но вот вы пришли… вы у меня… вы не покинете меня…
Женевьева вздрогнула.
- Куда бы я пошла? - отвечала она с горечью. - Разве есть у меня убежище, приют, защитник, кроме того, который назначил цену своему покровительству?.. О, Морис!.. Как безумная шла я через Новый мост, переходя, не раз оснатавливалась и смотрела, как темная вода разбивалась об углы арок; это нравилось мне, чаровало меня… Вот, бедная женщина, говорила я себе: вот где твое убежище. Здесь невозмутимый покой! Здесь забвение!
- Женевьева! Женевьева! - вскричал Морис. - И вы говорите это! Значит, вы не любите меня.
- Да, я сказала это, - шепотом отвечала Женевьева, - сказала и пришла.
Морис перевел дух и упал перед нею на колени.
- Женевьева, - проговорил он, - не плачьте, Женевьева, утешьтесь после всех ваших страданий, потому что вы меня любите. Именем неба прошу вас, скажите, что вас привлекли сюда не мои угрозы. Скажите, что если бы даже вы не видали меня сегодня вечером, оставаясь одинокой, без пристанища, вы пришли бы сюда, и примите от меня теперь клятву - освободить вас от клятвы, к которой я принудил вас силой.
Женевьева взглянула на молодого человека с выражением неизъяснимой благодарности.
- Великодушный человек! - сказала она. - Боже, благодарю тебя за его великодушие!
- Послушайте, Женевьева, - сказала Морис, - бог, которого изгоняют из наших храмов, но не могут изгнать из сердец, куда он вложил любовь, - бог соделал нынешний вечер мрачным, но, в сущности, преисполнил его радости и счастья. Господь привел вас ко мне, Женевьева, отдал вас в мои руки, говорит вам моим дыханием. Господь хочет наконец наградить нас за перенесенные страдания, за достоинство, которое выказали мы в борьбе с этой любовью, казавшейся противозаконной, как будто чувство, бывшее столь долго чистым и глубоким, могло быть преступным. Итак, не плачьте, Женевьева, дайте мне руку. Хотите ли вы быть у брата, хотите ли вы, чтобы этот брат почтительно целовал подол вашего платья, удалился, скрестив руки, и преступил этот порог, даже не обернув головы… Скажите одно слово, сделайте знак - и он удалится, и вы останетесь одна, свободно и без страха. И, напротив того, Женевьева, хотите ли вы вспомнить, что я любил вас до такой степени, что едва не умер от этой любви; что для этой любви, которую вы можете сделать гибельной или счастливой, я изменил своим, сделался ненавистным и презренным в собственных глазах; хотите ли вы размыслить обо всем этом, чтобы будущность обещала нам счастье; подумать сколько силы, энергии таится в нашей молодости и нашей любви, чтобы защищать это счастье против каждого, кто бы осмелился нападать на него. О, Женевьева! Скажи, хочешь ли ты, хочешь ли сделать человека счастливым, чтобы он не сожалел о жизни и не желал вечного блаженства? В таком случае, Женевьева, вместо того, чтобы отталкивать меня, улыбнись мне, приложи руку к моему сердцу; склонись к тому, кто любит тебя всеми силами души, всеми стремлениями, Женевьева… жизнь моя, Женевьева, не бери назад своей клятвы…
Сердце женщины разрывалось от этих слов; томление любви, усталость от прошлых страданий истощили ее силы, слезы не возвращались на ее глаза, и, однако же, рыдания еще поднимали пылающую грудь.
Морис видел, что у нее уже не было сил сопротивляться, и обнял ее. Она опустила голову на его плечо, и длинные волосы рассыпались по плечам молодого человека.
Грудь Женевьевы еще не успокоилась, как волны после бури.
- О, ты плачешь, Женевьева, ты еще плачешь, - сказал он с глубокой печалью. - Успокойся! Или нет! Нет, я не буду навязывать свою любовь горести. Никогда мои губы не осквернятся поцелуем, который будет отравлять хоть одна слеза сожаления!
И он, расцепив живое кольцо своих рук, медленно отвернулся от Женевьевы.
Но в то же время по реакции, столь естественной женщине, которая защищается и, защищаясь, горит желанием, Женевьева обхватила трепещущими руками шею Мориса, сильно сжала ее и прильнула щекой, еще влажной от слез, к пылающей щеке молодого человека.
- О, - проговорила она, - не покидай меня, Морис, потому что для меня во всем мире - только ты один!..
XXXIII. На другой день
Яркое солнце, пробиваясь сквозь зеленые решетки ставен, золотило листья трех больших розовых кустов, стоявших в деревянных ящиках на окне Мориса.
Цветы тем более приятные для глаз, что лето было уже на исходе, наполняли ароматом маленькую столовую, чрезвычайно опрятную, за стол которой, накрытый без роскоши, но изящно, только что сели Женевьева и Морис.
Дверь была заперта, потому что на столе было все нужное. Собеседники, вполне естественно, хотели обслуживать себя сами.
В смежной комнате копошился усердный слуга. Теплота и жизнь последних прекрасных дней входили в комнату сквозь ставни, и листья роз, ласкаемые солнцем, блестели, как золото и изумруды.
Женевьева выронила из кончиков пальцев на тарелку золотистый плод, и, задумчивая, улыбаясь только губами, между тем как большие глаза ее были подернуты какой-то меланхолией, оставалась молчаливой, утомленной, хотя оживала от солнца любви, как эти прекрасные цветы оживали под небесным солнцем.
Вскоре глаза ее обратились на Мориса и встретились с его глазами: он также смотрел на нее и мечтал.
Потом она положила нежную и белую руку на плечо молодого человека, вздрогнувшего при этом движении, и доверчиво оперлась головой о его плечо.
Женевьева смотрела на Мориса, не говоря не слова, и краснела, глядя на него.
Так сидели они, усыпленные счастьем, к которому еще не привыкли…
Пронзительный звук колокольчика вывел их из дремоты и заставил вздрогнуть.
Они отодвинулись друг от друга.
Слуга вошел в комнату и таинственно затворил дверь.
- Гражданин Лорен, - доложил он.
- А, это мой милый Лорен, - сказал Морис. - Я выпровожу его. Извините, Женевьева.
Женевьева остановила Мориса.
- Как, вы не хотите, Морис, принять вашего друга, друга, который утешал вас и поддерживал, помогал вам?.. Нет, я хочу, чтобы такого друга вы не изгоняли ни из вашего дома, ни из вашего сердца; пусть войдет он, Морис, пусть войдет.
- Как, вы позволяете?.. - спросил Морис.
- Я этого хочу, - сказала Женевьева.
- О, вы находите недостаточным, что я вас люблю, - вскричал Морис, восхищенный такой деликатностью, - вы хотите, чтобы я обожал вас!
Женевьева наклонила покрасневший лоб к молодому человеку. Морис отпер дверь, и вошел Лорен, красавец красавцем в своем полущегольском наряде. Увидев Женевьеву, он выказал удивление, за которым, однако же, тотчас последовал почтительный поклон.
- Подойди сюда, Лорен, подойди! - сказал Морис. - Видишь эту даму?.. Теперь ты свержен с престола моего сердца, Лорен; теперь есть существо, которое я предпочитаю тебе. Я отдал бы жизнь за тебя; за нее, Лорен, - ты уже знаешь, - за нее отдал я свою честь.
- Я постараюсь, сударыня, - сказала Лорен с серьезным видом, который обнаруживал в нем глубокое волнение. - Я постараюсь больше, нежели вы, любить Мориса, чтобы он вовсе не перестал любить меня.
- Садитесь, милостивый государь, - улыбаясь, сказала Женевьева.
- Да, сядь, - сказал Морис, который, сжав правой рукой руку друга, а левой своей возлюбленной, был преисполнен счастья, какого только может желать человек на земле.
- Значит, ты уже не хочешь умирать, не хочешь, чтобы тебя убили?
- Что вы говорите? - спросила Женевьева.
- Боже мой! Какое же непостоянное существо человек! - сказал Лорен. - И как правы философы, которые презирают его за ветреность! Вот вам живой пример, сударыня. Поверите ли вы, что этот человек не далее как вчера вечером хотел броситься в огонь, в воду, уверял, что для него невозможно счастье в мире, а сегодня утром - весел, улыбается, ожил, блаженствует перед вкусным завтраком! Правда, он не ест, но это еще не доказывает, что он несчастлив.
- Как, и он хотел сделать все, что вы сказали? - спросила Женевьева.
- Решительно все и еще кое-что другое; расскажу после, а теперь ужасно проголодался… И опять-таки виноват Морис: заставил меня вчера вечером обегать весь квартал Сен-Жак… Позвольте же начать завтрак, до которого вы не дотрагивались ни одна, ни другой.
- И то правда! - вскричал Морис с детской веселостью. - Позавтракаем; я не ел, да и вы тоже, Женевьева.
При этом имени он взглянул на Лорена, но Лорен даже не повел бровью.
- О, да ты угадал, кто она? - спросил Морис.
- Еще бы, - отвечал Лорен, отрезая кусок розового окорока с белой каемкой.
- Я тоже голодна, - сказала Женевьева, подставляя тарелку.
- Лорен, - сказал Морис, - вчера я был болен.
- Больше нежели болен: просто сошел с ума.
- А сегодня утром, знаешь ли, мне кажется, что болен ты.
- Это почему?
- Да ты не сказал еще ни одного стиха.
- Об этом именно я и думал сию минуту, - отвечал Лорен. - Впрочем, нам надо потолковать о вещах не очень-то веселых.
- Что еще? - с беспокойством спросил Морис.
- А то, что завтра я дежурю в Консьержери.
- В Консьержери, - сказала Женевьева, - у королевы?
- Кажется, да.
Женевьева побледнела; Морис приподнял брови и сделал знак Лорену.
Лорен отрезал еще ломоть окорока, вдвое толще прежнего.
Королева действительно была отведена в Консьержери, куда мы и последуем за нею.
XXXIV. Консьержери
На углу моста Шанж и набережной Флер возвышаются остатки старинного дворца святого Людовика, который назывался по-прежнему дворцом, как Рим назывался городом, и до сих пор носит это громкое имя, хотя в стенах его живут только писцы да судьи.
Обширен и мрачен этот дом правосудия, скорее заставляющий бояться, нежели любить строгую богиню правосудия. Здесь на тесном пространстве соединены все атрибуты человеческой мстительности. Сперва комнаты, в которых содержат под стражей подсудимых; далее зала, где их судят; еще далее - темница, куда заключают их после вынесения приговора; у дверей - площадки, где клеймят их позорным раскаленным железом; наконец, в пятидесяти шагах от первой несколько большая площадь, где их убивают, - то есть Грэв, где доканчивают то, что было набросано эскизно во дворе.
У правосудия, как водится, все под рукой.
Вся эта группа зданий, лепившихся одно к другому, угрюмых, серых, с маленькими решетчатыми окошками, - Консьержери.
В этой тюрьме есть подземелья, которые вода Сены устилает своей черной тиной; есть таинственные выходы, по которым некогда отправляли жертвы в реку, если чьи-то интересы требовали, чтобы они исчезли с лица земли.
В 1793 году тюрьма Консьержери, неутомимо поставляющая пищу эшафоту, была переполнена заключенными, которые через час превращались в осужденных. В эту эпоху тюрьма святого Людовика действительно была постоянным двором смерти.
Под сводом ворот ночью качался фонарь с крашеной железной решеткой - ужасная вывеска этого места страданий.