Накануне того дня, когда Морис, Лорен и Женевьева завтракали вместе, глухой стук колес потряс мостовую набережной и окна темницы; потом стук прекратился перед воротами и стрельчатым сводом; жандармы постучались в ворота эфесами сабель, ворота отворились, карета въехала во двор, и когда ворота опять повернулись за нею на петлях, когда засовы скрипнули, - из нее вышла женщина.
Перед нею в ту же минуту зевнула дверца и поглотила ее. Три или четыре головы, которые высунулись было при свете факелов, чтобы взглянуть на узницу, снова погрузились во мрак; потом послышался грубый смех и прощания нескольких человек, которые удалились и которых не было видно.
Привезенная женщина оставалась за первой комнаткой с жандармами; ей надо было пройти еще во вторую, но она не знала, что для перехода необходимо поднять ногу и наклонить голову, потому что внизу был высокий порог, а вверху свод, наклоненный вниз.
Узница, вероятно, еще не привыкшая к архитектуре тюрьмы, хоть и прожила в ней довольно долго, забыла опустить голову и ударилась о железный брус.
- Вы ушиблись, гражданка? - спросил ее один из жандармов.
- Нет, - спокойно отвечала она и прошла без малейшей жалобы, хотя удар о железо оставил у нее под бровью почти кровавую полосу.
Вскоре показалось кресло сторожа, кресло, чрезвычайно уважаемое заключенными, потому что страж темницы есть раздаватель милостыни, а для узника важна каждая милость; часто малейшая ласка меняет его мрачное небо на лучезарный свод.
Сторож Ришар, погруженный в кресло, - сознание своей значительности не оставило его, даже когда раздался стук решеток и колес, известивших о прибытии гостей, - придверник Ришар понюхал табак, взглянул на узницу, развернул толстый реестр и начал искать перо в маленькой деревянной чернильнице, в которой чернила, засохшие по краям, еще образовали немало кашищы, как в кратере вулкана еще остается жидкая лава.
- Гражданин, - сказал старший конвойный, - распишись в получении, да поскорее, нас ждет Коммуна.
- За мною дело не станет, - отвечал привратник, долив в чернила несколько капель вина, которое оставалось на дне стакана. - Слава богу, успел набить руку. Имя и фамилия, гражданка?
И, обмакнув перо в импровизированные чернила, он собрался писать внизу страницы, исписанной уже на семь восьмых, в то время как стоявшая позади его кресла гражданка Ришар, женщина с добродушным взглядом, пости с благоговейным удивлением смотрела на печальную, благородную, гордую узницу, которую он допрашивал.
- Мария-Антуанетта-Жанна-Жозефа Лотарингская, австрийская эрцгерцогиня, французская королева, - отвечала узница.
- Французская королева! - повторил страж, с удивлением привстав и опираясь на ручки кресла.
- Французская королева! - повторила узница тем же тоном.
- Иначе - вдова Капет, - сказал конвойный.
- Под каким же из двух имен записывать? - спросил сторож.
- Как хочешь, только поскорей, - отвечал конвойный.
Тюремщик снова опустился в кресло и с заметным трепетом пальцев внес в список имя, фамилию и титул, продиктованные узницей. Покрасневшие от времени чернила этих строк и теперь еще видны в реестре, хотя крысы республиканской тюрьмы изгрызли этот листок на самом интересном месте.
Жена Ришара все еще стояла за креслом мужа; она только сложила руки с чувством религиозного сострадания.
- Ваши лета? - спросил сторож.
- Тридцать семь лет и девять месяцев, - отвечала королева.
Ришар принялся записывать, потом составил приметы и кончил обычными словами и особым замечанием.
- Хорошо, теперь все, - сказал тюремщик.
- Куда отвести узницу? - спросил конвойный.
Ришар снова понюхал табак и посмотрел на жену.
- Нас не предупредили, - отвечала женщина, - право не знаем!
- Поискать, - сказал бригадир.
- Комната совета совсем пустая, - заметила женщина.
- Ну, она очень велика, - пробормотал Ришар.
- Тем лучше; в ней легко будет поместить караул.
- Ладно, пусть будет комната совета, - сказал Ришар. - Но только в ней нельзя теперь жить - нет постели.
- Правда твоя, - отвечала женщина, - мне и не пришло в голову.
- Ну что ж, - сказал один из жандармов, - постель можно поставить и завтра: ночь пройдет скоро.
- Впрочем, гражданка может переночевать в нашей комнате, не правда ли? - спросила Ришар, обращаясь к мужу.
- А мы-то куда же? - заметил тюремщик.
- А мы не будем ложиться; ведь гражданин жандарм сказал, что ночь пройдет скоро.
- В таком случае, - сказал Ришар, - отведите гражданку в нашу комнату.
- А вы покуда приготовите квитанцию, так ли?
- Как вернетесь, будет готова.
Ришар взяла со стола свечу и пошла впереди.
Мария-Антуанетта пошла за нею, не говоря ни слова, спокойная и бледная, как всегда; два тюремщика, которым Ришар подала знак, замкнули шествие. Королеве показали постель, на которую Ришар тотчас же постелила чистое белье. Тюремщики стали у выходов. Потом дверь замкнулась на два оборота ключа, и Мария-Антуанетта осталась одна.
Как провела она эту ночь, никто не знает, потому что она провела ее лицом к лицу с богом. Только на следующий день королеву привели в палату совета - продолговатый четырехугольник, двери которого выходили в коридор Консьержери и который разделялся во всю длину перегородкой, не доходившей до потолка.
Одно из отделений было назначено для караула, другое для королевы. Каждая из двух келий освещалась окном с толстой железной решеткой. Ширмы, заменявшие дверь, отделяли королеву от ее сторожей и заменяли промежуток между комнатами. Пол был кирпичный; стены были когда-то украшены деревянной вызолоченной рамкой, на которой еще висели лохмотья обоев, усеянных лилиями. Меблировка королевской темницы ограничивалась постелью, поставленной напротив окна, и парой стульев.
Войдя в комнату, королева попросила, чтобы принесли ее книгу и работу. Ей принесли "Revolutions d’Angleterre", которую она начала читать еще в Тампле, "Voyages du Jeune Anacharsis" и ее вышивание.
Жандармы расположились в соседней келье. История сохранила их имена, как поступает она с самыми низкими существами, которых жребий связал с великими катастрофами и которые крадут у них луч света.
Жандармов эти звали Дюшен и Жильбер.
Коммуна нарочно выбрала этих людей, считая их самыми усердными патриотами, и они должны были оставаться бессменно у кельи Марии-Антуанетты до исполнения приговора. Коммуна надеялась таким образом устранить разные беспорядки, почти неизбежные при частой смене караула, и возложила на этих стражей ужасную ответственность.
Королева в первый же день узнала об этой мере из разговора этих двух стражей, которые говорили обо всем громко, не стесняясь ее, разве что какое-нибудь особенное обстоятельство не заставляло их понижать голос, и почувствовала одновременно и радость и беспокойство: если, с одной стороны, люди эти были самые надежные - за эту верность и выбрали их, - то, с другой стороны, размышляла королева, друзьям ее удобнее будет подкупить двух и постоянных сторожей, нежели сотню незнакомцев, наряжаемых в караул случайно и сменяющихся ежедневно.
В первую ночь один из двух жандармов по привычке закурил на сон грядущий трубочку. Табачный дым проник сквозь щели перегородки, и несчастная королева, у которой бедствия не притупили, а, напротив, обострили все чувства, ощутила головокружение и тошноту; голова ее отяжелела, но, верная неукротимой своей гордости, королева не изменила ей ни малейшей жалобой.
В болезненной бессоннице, посреди ничем не нарушаемого ночного безмолвия королеве почудилось вдали что-то похожее на стон, жалобный и протяжный, как завывание ветра в пустом коридоре, когда буря заимствует человеческий голос, чтобы оживить страсти стихий.
Вскоре узница разобрала, что стон, заставивший ее сначала задрожать, что этот жалобный голос был воем собаки на набережной. Она тотчас вспомнила бедного Блека, о котором не думала с той минуты, как была увезена из Тампля… Действительно, это был Блек. Бедное животное, которое за излишнюю бдительность лишилось своей госпожи, незаметно бежало за ней, не отставало от ее кареты вплоть до решетки Консьержери и удалилось только потому, что краем железной решетки, которая заперлась за узницей, разрезало бы ее пополам. Но бедное животное вскоре вернулось и, понимая, что хозяйка его заключена в эту огромную каменную темницу, вызывало ее стоном и лаем и в десяти шагах дожидалось ласкового ответа.
Королева ответила вздохом, при котором караульные навострили уши. Но так как вздох этот не сопровождался никаким шумом в комнате Марии-Антуанетты, то сторожа снова успокоились и скоро впали в дремоту.
На другой день на рассвете королева встала и оделась. Сидя у решетчатого окна, сквозь которое синеватый свет падал на ее исхудавшие руки, она, по-видимому, читала, но мысли ее были далеко от книги.
Жандарм Жильбер немного раздвинул ширмы и молча посмотрел на нее. Мария-Антуанетта услыхала шорох мебели, скользнувшей по полу, но не подняла головы.
Королева сидела так, что жандармы могли видеть ее голову, освещенную утренним светом.
Жандарм Жильбер сделал знак своему товарищу, чтобы тот посмотрел с ним в щелку.
Дюшен приблизился.
- Посмотри, какая она бледная, - шепнул ему Жильбер, - просто ужас; глаза покраснели. Видно, что страдает и даже как будто плакала.
- Ты знаешь, что вдова Капет никогда не плачет: она слишком горда для этого.
- Ну, так она больна, - сказал Жильбер.
И потом громче прибавил:
- Не больна ли ты, гражданка Капет?
Королева тихо подняла глаза, и ясный, испытующий взор ее остановился на жандармах.
- Не мне ли говорите вы, господа? - спросила она кротким голосом, потому что в тоне говорившего выражалось некоторое участие.
- Да, гражданка, тебе, - продолжал Жильбер. - Мы спрашиваем, не больна ли ты?
- Почему?
- Потому что у тебя покраснели глаза.
- И что ты очень бледна, - прибавил Дюшен.
- Благодарю вас, господа; я вовсе не больна, но только очень страдала этой ночью.
- Ты много тоскуешь.
- Нет, господа: горести мои все один и те же, так как религия научила меня повергать их к подножию распятия, то я страдаю от них каждый день одинаково. Нет, господа: я больна от того, что не спала нынешней ночью.
- Конечно, перемена квартиры, другая постель… - заметил Дюшен.
- И притом квартира-то не блестящая, - прибавил Жильбер.
- Не то, господа, - сказала королева, покачивая головой. - Хорошее ли, дурное ли помещение - для меня это все равно.
- Так что же такое?
- Что такое?
- Да.
- Извините за откровенность, но меня очень беспокоил запах табака, который и теперь еще курит этот господин.
И действительно, Жильбер курил, но это, впрочем, было его обыкновенное занятие.
- Так вот что! - вскричал Жильбер, смущенный кротостью, с которой говорила ему королева. - Так вот оно что! Почему было не сказать об этом, гражданка?
- Потому что я не считала себя вправе стеснять ваших привычек.
- Хорошо же, тебя не будут больше беспокоить, по крайней мере, отвечаю за себя, - сказал Жильбер, бросив на пол трубку, которая тут же разлетелась вдребезги. - Я не буду курить.
И он повернулся, уводя за собою товарища, и задвинув ширму.
- Очень может статься, что ей отрубят голову; это дело нации. Но зачем мучить женщину! Мы солдаты, а не палачи, как Симон.
- Это немножко пахнет аристократом, товарищ, - заметил Дюшен, покачивая головой.
- Что называешь ты аристократом? Объясни-ка.
- Я называю аристократом все, что бесит нацию и доставляет удовольствие ее неприятелям.
- Так, по-твоему, я бешу нацию тем, что не хочу коптить вдову Капет? Полно, товарищ, - продолжал Жильбер. - Я очень хорошо помню клятву, которую дал бригадиру; вот она наизусть: "Не давать узнице бежать; никого не допускать к ней; не дозволять ей никаких сношений и разговоров и умереть на своем посту". Вот что я обещал - и сдержу слово.
- Я говорю тебе не потому, что хотел тебе зла, - напротив. Но мне бы не хотелось, чтобы ты компрометировал себя.
- Тс!.. Кто-то идет сюда.
Королева не пропустила ни слова из этого разговора, хотя говорили шепотом.
Шум, привлекший внимание двух сторожей, были шаги нескольких человек, приближавшихся к двери.
Она отворилась, и в комнату вошли два муниципала в сопровождении швейцара и тюремщиков.
- Ну, что узница? - спросили они.
- Здесь, - отвечали жандармы.
- Каково помещение?
- Посмотрите.
И Жильбер толкнул ширмы.
- Что вам угодно? - спросила королева.
- Это визит Коммуны, гражданка Капет.
"Кажется, он человек добрый, - подумала Мария-Антуанетта, - и если бы друзья мои захотели…"
- Хорошо, хорошо, - сказали муниципалы, оттолкнув Жильбера и входя к королеве. - К чему тут церемонии!
Королева не подняла головы; судя по ее бесстрастию, можно было бы сказать, что она не видала и не слыхала происходившего и считала себя в одиночестве.
Депутаты Коммуны с любопытством осмотрели все подробности комнаты, освидетельствовали мебель, постель, решетку окна, выходившего на женский двор, и, наказав жандармам наблюдать с величайшей бдительностью, вышли, не сказал ни слова Марии-Антуанетте, которая, в свою очередь, кажется, не заметила их присутствия.
XXXV. Зал потерянных шагов
Под конец того же дня, в который муниципалы так внимательно осматривали темницу королевы, человек в серой карманьолке, с густыми черными волосами, в длинном шерстяном колпаке, каким отличались тогда самые отчаянные патриоты из простонародья, прохаживался по комнате, философски названной "Залом потерянных шагов" и, по-видимому, очень внимательно рассматривал приходящих и уходящих - постоянную публику этого зала, очень расплодившуюся в эту эпоху, когда процессы приобрели особенную важность и адвокаты ораторствовали только для того, чтобы спасать свои головы от палачей и гражданина Фукье-Тенвиля, неутомимо поставлявшего пищу их кровожадности.
Человек, портрет которого мы нарисовали здесь, принял позу, обличавшую в нем очень хороший вкус. Общество того времени разделялось на два класса: на баранов и волков; последние, разумеется, наводили страх на первых, потому что одна половина общества пожирала другую.
Свирепый наблюдатель наш был маленького роста и потрясал грязной рукой дубинку, называвшуюся конституцией. Правда, рука, игравшая этим ужасным оружием, показалась бы очень маленькой каждому, кто бы вздумал разыграть перед странным незнакомцем роль инквизитора, какую он разыгрывал перед другими; но никто не осмеливался контролировать в чем бы то ни было человека с такой грозной наружностью.
В самом деле, человек с дубинкой наводил серьезное беспокойство на иные группы мелких писцов за огороженными конторками, рассуждавших об общественных делах, которые в это время шли от худого к худшему или от хорошего к лучшему, смотря по тому, разбирать ли вопрос с консервативной или революционной точки зрения. Писцы искоса поглядывали на длинную черную бороду незнакомца, на его зеленоватые глаза, сверкавшие из под густых, как щетки, бровей и трепетали всякий раз, когда ужасный патриот приближался к ним, расхаживая по залу.
Но страх этот одолевал их особенно от того, что всякий раз, как они осмеливались приблизиться к незнакомцу или даже пристально взглянуть на него, он опускал на плиты пола тяжелую дубинку, и она извлекала из камня звук, то глухой, то ясный и звонкий.
Но не только писцы, обычно известные под названием дворцовых крыс, чувствовали это страшное впечатление; его разделяли и другие лица, входившие в зал, и все они прибаляли шагу, проходя мимо человека с дубинкой, который продолжал шагать из конца в конец зала и ежеминутно находил предлог ударить дубинкой по полу.
Не будь писцы напуганы, а прохожие подальновиднее, они, конечно, заметили бы, что наш патриот останавливался предпочтительно на некоторых плитах, например, на тех, которые были поближе к правой стене и посередине зала, и что плиты эти издавали звук чище и громче.
Наконец, он сосредоточил свой гнев на известных плитах, особенно на центральных, и раз забылся до того, что даже остановился, как будто измерял глазами расстояние.
Забытье это, правда, было непродолжительным, и взгляд его, в котором на мгновение сверкнула молния радости, опять стал свирепым.
Почти в то же самое мгновение другой патриот - в эту эпоху у каждого его мнение было написано на лбу или на одежде, - почти в то же мгновение другой патриот входил через дверь, которая вела из галереи, и, по-видимому, нисколько не разделяя впечатления, производимого на прочих странным незнакомцем, пошел почти одной с ним походкой, так что они встретились на середине зала.
Новопришедший также был в колпаке шерстью вверх, в серой карманьолке, с грязными руками и дубинкой; кроме того, на боку у него была сабля, которая шлепала по икрам; но второй был ужаснее первого, потому что насколько первый ужасал своим видом, настолько же второй казался фальшивым, отталкивающим и гнусным.
И потому, хотя эти два человека, по-видимому принадлежали к одной партии и разделяли одни и те же взгляды, однако же присутствующие боязливо ждали, чем закончится их встреча, потому что они шли не каждый по своей линии, а точно навстречу друг другу. Но первый тур ожидания обманул публику: оба патриота только обменялись взглядами, и меньший ростом даже слегка побледнел, но лишь по невольному движению его губ было заметно, что бледность эта не от страха, а от отвращения.
Однако же во втором туре, может быть, от того, что патриот сделал усилие над собой, но только лицо его прояснилось, что-то похожее на улыбку, старавшуюся быть приятной, мелькнуло на его губах; и он пошел несколько левее с очевидным намерением остановить второго патриота.
Они встретились почти на середине зала.
- А, гражданин Симон! - сказал первый патриот.
- Я за него! Чего тебе надобно от гражданина Симона, и, прежде всего, кто ты сам?
- Еще притворяется, будто не узнает?
- Разумеется, не узнаю… по самой уважительной причине, потому что я никогда не видел тебя.
- Вот тебе раз! Не узнаешь того, кто имел честь нести голову Ламбаль?
И слова эти, произнесенные с глубокой яростью, сорвались, как пламя, с губ человека в карманьолке. Симон вздрогнул.
- Ты? - спросил он. - Ты?
- Чему тут удивляться! Я думал, гражданин, что ты лучше умеешь различать верных друзей!.. Очень жалею!..
- Прекрасно, что ты это сделал, - отвечал Симон. - Но все-таки я не знаю тебя.
- Да, гораздо выгоднее стеречь маленького Капета; тут по крайней мере на виду… Знаю тебя и уважаю.
- Очень благодарен.
- Не стоит благодарности… Скажи, ты прогуливаешься?
- Да, поджидаю кое-кого… А ты?
- И я тоже.
- А как зовут тебя? Я поговорю о тебе в клубе.
- Меня зовут Теодор.
- А дальше?
- Дальше… достаточно… Разве мало?
- О, совсем нет. Кого поджидаешь ты, гражданин Теодор?
- Приятеля; хочу сообщить ему доносец.