– Я зашел на минутку. Я хотел вам сказать, что виды на охоту прекрасные. Утки летят с севера тучами. И крупных много. Таких, как вы любите, – улыбнулся он снова.
– Садитесь, Альварито. Прошу вас.
– Нет, – сказал Альварито. – Встретимся в гараже в два тридцать, хорошо? Вы на своей машине?
– Да.
– Вот и отлично. Если выедем вовремя, увидим уток еще до темноты.
– Великолепно, – сказал полковник.
– Ciao, Рената. До свидания, полковник. Значит, завтра в два тридцать.
– Мы знаем друг друга с детства, – сказала девушка. – Он старше меня года на три. Но он уже родился стариком.
– Да, знаю. Мы с ним большие приятели.
– Как ты думаешь, твой земляк нашел его в своем путеводителе?
– Кто его знает, – сказал полковник. – Gran Maestro, – спросил он, – вы не видели, мой прославленный соотечественник искал барона в Бедекере?
– По правде говоря, полковник, я не заметил, чтобы он вынимал Бедекер во время еды.
– Поставьте ему пятерку, – сказал полковник. – А знаете, это вино лучше, когда оно не слишком выдержанное. Вальполичелла не grand vine, когда его разливают в бутылки и держат годами, оно дает только осадок. Согласны?
– Согласен.
– Как же нам тогда быть?
– Сами знаете, полковник, в большой гостинице вино должно стоить денег. И в "Рице" вы дешевого вина не получите. Я бы вам посоветовал купить несколько fiasco хорошего вина; вы можете сказать, что оно из имения графини Ренаты и прислано вам в подарок. Потом я перелью его в графины. Таким образом, и вино у нас будет получше, и мы еще на этом порядочно сэкономим. Если хотите, я объясню управляющему. Он человек славный.
– Объясните. Он ведь тоже не из тех, кто выбирает вино по этикеткам.
– Правильно. А пока пейте это. Оно тоже хорошее.
– Да, – сказал полковник. – Но ему далеко до шамбертена.
– А что мы пили когда-то?
– Что попало, – сказал полковник. – Но теперь я ищу совершенства. Или, вернее, не совершенства вообще, и того, какое могу купить за свои деньги.
– Я ищу его тоже, – сказал Gran Maestro. – Но тщетно. Что вы хотите на десерт?
– Сыр, – сказал полковник. – А ты, дочка? Увидев Альварито, девушка притихла и теперь казалась рассеянной. Она о чем-то раздумывала, а голова у нее была светлая.
– Пожалуйста, сыру, – сказала она. В эту минуту она была далека от них.
– А какого вам сыру?
– Принесите что есть, а мы выберем, – сказал полковник.
Когда Gran Maestro ушел, полковник спросил ее:
– Что с тобой, дочка?
– Ничего. Ровно ничего. Как всегда, ничего.
– Тогда не витай в облаках. У нас для такой роскоши нету времени.
– Да. Ты прав. Давай займемся сыром.
– Тебе не нравится, что я сказал?
– Да нет, – сказала она. – Положи правую руку в карман.
– Хорошо, – сказал полковник. – Сейчас. Он положил правую руку в карман и нащупал то, что там лежало, сперва кончиками пальцев, потом всеми пятью пальцами и, наконец, ладонью, искалеченной ладонью.
– Прости, – сказала она. – А теперь давай опять веселиться. И займемся сыром.
– Отлично, – сказал полковник. – Интересно, какой сыр он нам принесет?
– Расскажи о последней войне. А потом мы поедем кататься на холодном ветру в гондоле.
– Да это не так уж интересно, – сказал полковник. – Правда, для нас, военных, такие вещи всегда интересны. Но в этой войне было всего три, самое большее четыре этапа, которые интересовали меня.
– Почему?
– Мы сражались с уже разбитым противником, у которого были прерваны коммуникации. На бумаге мы уничтожили целую уйму дивизий, но все это были призрачные дивизии. Не настоящие. Их уничтожала наша тактическая авиация, прежде чем они успевали сосредоточиться. Трудно было только в Нормандии из-за рельефа, да еще когда мы прорвали фронт и должны были держать брешь, чтобы могли пройти танки Джорджи Паттона.
– А как это делают прорыв для танков? Расскажи, пожалуйста.
– Сперва дерутся, чтобы захватить город на скрещении главных дорог. Назовем этот город хотя бы Сен-Ло. Потом надо оседлать дороги, взяв соседние города и деревни. Противник удерживает главную линию обороны, но не может стянуть дивизии для контрудара, так как штурмовая авиация перехватывает их на дорогах. Тебе не скучно? Мне все это надоело до чертиков.
– А мне нет. Я еще никогда не слышала, чтобы объясняли так понятно.
– Спасибо, – сказал полковник. – Ты уверена, что тебе хочется обучиться этой страшной науке?
– Да, – сказала она. – Ведь я тебя люблю и хочу, чтобы ты разделил ее со мною.
– Никто не может разделить мое ремесло с кем бы то ни было, – сказал полковник. – Я только рассказываю тебе, как это делается. И могу добавить несколько анекдотов, чтобы тебе было интереснее.
– Пожалуйста.
– Взять Париж ничего не стоило, – сказал полковник. – Пустая жестикуляция, войны тут никакой не было. Мы застрелили несколько писарей – сняли заслон, который, как всегда, оставили немцы, чтобы прикрыть свой отход. Наверно, они решили, что им уже больше не понадобится столько писарей, и поставили их под ружье.
– Разве взятие Парижа не было большой победой?
– Люди Леклерка – еще один хлюст третьего или четвертого сорта, чью кончину я отпраздновал бутылкой перьежуэ сорок второго года, – расстреляли немало патронов, чтобы это выглядело шикарнее, благо патронов они получили от нас вдоволь. Но все это была чепуха.
– Ты там участвовал?
– Да, – сказал полковник. – Смело могу сказать, что участвовал.
– И это не произвело на тебя впечатления? В конце концов, это же был Париж, и не каждому приходилось его брать.
– Сами французы взяли его четырьмя днями раньше. Но по великому плану штаба Верховного командования союзных экспедиционных сил, где собрались все тыловые политиканы из военных, – они носили нашивку, изображавшую что-то пламенное, а мы листик клевера как опознавательный знак, но больше на счастье, – так вот, по этому хитроумному плану город надо было окружить. Просто взять его мы не могли. К тому же нам пришлось дожидаться прибытия генерала и даже фельдмаршала Бернарда Лоу Монтгомери, который не сумел заткнуть брешь у Фалеза, продвигаться вперед было нелегко, вот он к нам вовремя и не поспел.
– Наверное, вам его очень не хватало, – сказала девушка.
– Еще бы, – откликнулся полковник. – Ужасно не хватало.
– Но разве во всем этом не было ничего благородного, ничего героического?
– А как же, – сказал полковник. – Мы пробивались из Ба-Медона через Пор-де-Сен-Клу по улицам, которые я знал и любил, и у нас не было ни одного убитого, и мы старались причинить городу как можно меньше вреда. На площади Звезды я взял в плен дворецкого Эльзы Максуэлл. Это была очень сложная операция. На него донесли, будто он японский снайпер и застрелил несколько парижан. Такого мы еще не слыхали! Вот мы и послали трех солдат на крышу, где он прятался, но он оказался безобидным парнишкой из Индокитая.
– Я начинаю понемножку понимать. Но как все это обидно!
– Всегда обидно, еще как обидно! Но в нашем ремесле нельзя ничего принимать близко к сердцу.
– Ты думаешь, что во времена кондотьеров было то же самое?
– Уверен, что еще хуже.
– Но рука у тебя ранена честно?
– Да. В самом что ни на есть честном бою. На каменистой, голой, как плешь, высоте.
– Пожалуйста, дай мне ее потрогать, – сказала она.
– Только поосторожнее с ладонью, – сказал полковник. – Она пробита, и рана нет-нет да и открывается.
– Тебе надо писать, – сказала девушка. – Я говорю серьезно. Люди должны обо всем этом знать.
– Нет, – возразил полковник. – У меня нет таланта, и я знаю слишком много. Любой враль почти всегда пишет убедительнее очевидца.
– Но писали же другие военные!
– Да. Мориц Саксонский. Фридрих Великий. Су Цинь.
– А в наше время?
– Ты, не задумываясь, сказала "в наше". Но мне это нравится.
– Ведь многие из нынешних военных пишут!
– Пишут. Ну а ты их читаешь?
– Нет. Я читаю главным образом классиков и скандальную хронику в иллюстрированных журналах. И твои письма.
– Ты бы их сожгла, – сказал полковник. – Они ни к черту не годятся.
– Пожалуйста, не будь таким грубым.
– Не буду. Что бы тебе рассказать поинтереснее?
– Расскажи, как ты был генералом.
– Ах, об этом. – Он сделал Gran Maestro знак принести шампанское. Это был редерер сорок второго года, который он любил. – Если ты занимаешь генеральскую должность, ты живешь в прицепном фургоне, и твой начальник штаба живет в таком же фургоне, и у тебя есть выпивка, когда у других ее нет. Твои начальники отделов живут на КП. Я бы мог о них рассказать, но тебе будет скучно. Я бы мог рассказать о начальниках первого, второго, третьего, четвертого и пятого отделов, но у немцев был и шестой. Боюсь только, что тебе будет скучно… Если ты генерал, у тебя есть карта под плексигласом и на ней – три полка из трех батальонов каждый. Все это нанесено на карту цветным карандашом. На карте указаны разграничительные линии, чтобы батальоны не лезли куда попало и не перестреляли друг друга. Каждый батальон состоит из пяти рот. Все батальоны должны быть хорошими, но и среди них есть хорошие, а есть и похуже. Кроме того, у тебя есть дивизионная артиллерия, танковый батальон и целая гора запчастей. Вся твоя жизнь сводится к координатам на карте.
Он помолчал, пока Gran Maestro разливал редерер сорок второго года.
– Из корпуса, из cuerpo d'Armata, – перевел он, и в голосе его зазвучала неприязнь, – дают указания, что делать, а ты решаешь, как это сделать. Диктуешь приказы писарю, а чаще отдаешь их по телефону. Вынимаешь душу из людей, которых ты уважаешь, заставляя их делать заведомо невозможное, потому что приказ есть приказ. Ломаешь себе голову, ложишься бог знает когда, а встаешь чуть свет.
– И ты об этом не напишешь? Даже чтобы доставить мне удовольствие?
– Нет, – сказал полковник. – Книги о войне обычно пишут нервные юноши, они чуть-чуть свихнулись и сохранили свежесть воспоминаний о первом дне боев или о первых трех или четырех таких днях. Это неплохие книги, но тому, кто там был, они кажутся скучными. Другие пишут, чтобы поживиться на войне, которой они и не нюхали, – те, что удрали в тыл, чтобы поскорее сообщить новости с фронта. И не такие уж это были новости. Профессиональные писатели пристроились на службе в тылу и писали о боях, в которых ничего не смыслили, так, словно видели их своими глазами. Не знаю, как назвать такой грех! Вот и какой-то лощеный моряк в звании капитана, который даже шлюпкой не смог бы командовать, написал про тайную подоплеку поистине Великой войны. Рано или поздно каждый выпустит свою книгу. Может, нам когда-нибудь перепадет и хорошая. Но я, дочка, книг не пишу.
Он сделал Gran Maestro знак налить бокалы.
– Gran Maestro, – спросил он, – вы любите воевать?
– Нет.
– Но ведь мы воевали?
– Да. Слишком много.
– А как у вас со здоровьем?
– Великолепно, если не считать язвы, ну и сердце чуть-чуть пошаливает.
– Не может быть, – сказал полковник и почувствовал, как забилось его сердце, у него даже перехватило дыхание. – Вы мне говорили только про язву.
– Ну вот, а теперь вы знаете. – Gran Maestro не закончил фразы и улыбнулся широкой, ясной улыбкой, озарившей его лицо, как луч солнца.
– Сколько у вас было приступов?
Gran Maestro поднял два пальца, как человек, который сигнализирует на скачках своему букмекеру и ждет ответного кивка, скрепляющего сделку.
– Я вас обскакал, – сказал полковник. – Но довольно ныть! Подлейте лучше донне Ренате этого превосходного вина.
– Ты не говорил мне, что у тебя они были опять, – сказала девушка. – Ты от меня это скрыл.
– С тех пор, как мы в последний раз виделись, ничего больше не было.
– А ты не думаешь, что это из-за меня? Не то я приеду к тебе, и останусь с тобой, и буду о тебе заботиться.
– Это всего-навсего мышца, – сказал полковник. – Но видишь ли, это главная мышца. Она работает, как хорошо налаженная машина. И беда в том, что, когда она сдает, ее не пошлешь в гарантийный ремонт. А когда она остановится, ты этого даже не узнаешь. Умрешь – и все.
– Пожалуйста, не надо об этом.
– Ты сама меня спросила, – сказал полковник.
– А у этого рябого с потешным лицом, у него таких вещей не бывает?
– Конечно, нет, – сказал полковник. – Если он посредственный писатель, он будет жить вечно.
– Почем ты знаешь? Ты ведь не писатель.
– Бог миловал, я не писатель. Но кое-что читал. У нас, пока мы не женаты, на чтение остается уйма времени. Может, и не столько, сколько у моряков торгового флота. Ho все же достаточно. Я могу отличить одного писателя от другого, и уж ты мне поверь: посредственному писателю суждена долгая жизнь. Им всем надо назначить пенсию по старости.
– Давай не будем об этом говорить – слишком мне это горько, расскажи лучше какую-нибудь историю.
– Я могу рассказать тебе сотню всяких историй. Ничего не выдумывая.
– Расскажи хотя бы одну. Потом мы допьем вино и поедем кататься.
– А тебе не будет холодно? – спросил полковник.
– Конечно, нет.
– Что бы тебе рассказать? Тем, кто не воевал, скучно слушать про войну. Разве что какие-нибудь небылицы.
– Я бы хотела знать, как вы брали Париж.
– Почему? Ты вспомнила, что я тебе говорил, будто ты похожа на Марию-Антуанетту по дороге на казнь?
– Нет. Я, правда, была польщена и знаю, что в профиль мы немножко похожи. Но меня никогда не везли в тележке на казнь, и я хочу, чтобы ты мне рассказал о Париже. Когда любишь и он для тебя герой, всегда интересно слушать, где он был и что делал.
– Пожалуйста, повернись в профиль, – сказал полковник, – и я все тебе расскажу. Gran Maestro, в этой несчастной бутылке еще что-нибудь осталось?
– Нет, – ответил Gran Maestro.
– Тогда дайте другую.
– Я ее уже заморозил.
– Отлично. Несите ее сюда. Итак, дочка, мы отделались от колонны генерала Леклерка в Кламаре. Они пошли на Монруж и Пор-д'0рлеан, а мы двинулись прямо на Ба-Медон и захватили мост в Пор-де-Сен-Клу. Это не слишком подробно, тебе не скучно?
– Ничуть.
– Жаль, что нету карты.
– Дальше.
– Мы захватили мост и предмостные укрепления на той стороне реки, сбросив в Сену немцев, оборонявших мост, – и живых и мертвых. – Он помолчал. – Да, мост они нам просто подарили. Его надо было взорвать. Немцев сбросили в Сену. Но, кажется, там были одни писари.
– Дальше.
– На следующее утро нам сообщили, что немцы укрепились в ряде мест, стянули на Мон-Валерьен артиллерию, а по улицам шныряют танки. Кое-что тут было правдой. К тому же нам приказали не торопиться, так как город полагалось взять генералу Леклерку. Я послушался приказа и стал продвигаться как можно медленнее.
– А как это делается?
– Откладываешь атаку часика на два и потягиваешь шампанское, кто бы тебе его ни подносил – патриоты, коллаборационисты или просто болельщики.
– Но неужели там не было ничего потрясающего или величественного, как пишут в книгах?
– Конечно, было. Сам город. Народ был вне себя от счастья. Старые генералы расхаживали по улицам в изъеденных молью мундирах. Да мы и сами радовались, что нам не пришлось драться.
– Неужели вам совсем не пришлось драться?
– Всего три раза. Да и то не по-настоящему.
– Всего три раза, чтобы взять такой город?
– Дочка, мы двенадцать раз вступали в бой от Рамбуйе до Парижа. Но настоящих боев было только два. В Тус-сю-ле-Нобль и в Лебюке. Остальное было просто приправой. Мне, в общем, и не надо было драться, если не считать этих двух стычек.
– Расскажи, как дерутся.
– Скажи, что ты меня любишь.
– Я люблю тебя, – сказала девушка. – Если хочешь, можешь напечатать об этом в "Gazzetino". Я люблю твое жесткое, сухое тело и твои странные глаза – я их боюсь, когда они злеют. Я люблю твою руку и все твои раны.
– Теперь и я должен сказать тебе что-нибудь очень хорошее. Во-первых, я люблю тебя.
– А почему бы тебе не купить хорошего стекла? – спросила вдруг девушка. – Мы можем вместе съездить в Мурано.
– Я ничего не понимаю в стекле.
– Я могу тебя научить. Вот было бы весело!
– В нашей бродячей жизни не обзаводятся венецианским стеклом.
– Ну а когда ты выйдешь в отставку и поселишься здесь?
– Тогда и купим.
– Я бы хотела, чтобы это было сегодня.
– Я тоже, но сегодня это сегодня, а завтра я поеду на охоту за утками.
– А мне можно поехать с тобой на охоту?
– Если Альварито тебя пригласит.
– Я могу заставить его меня пригласить.
– Сомневаюсь.
– Невежливо сомневаться в том, что говорит твоя дочка, она уже слишком взрослая, чтобы лгать.
– Ладно, дочка. Беру свои слова обратно.
– Спасибо. За это я не поеду и не буду вам мешать. Я останусь в Венеции и пойду к мессе с мамой, и ее теткой, с моей теткой, а потом навещу своих бедняков. Я ведь единственная дочь, и у меня много обязанностей.
– Меня всегда интересовало: что делаешь ты целый день?
– Вот это я и делаю. А потом попрошу горничную помыть мне голову и сделать маникюр.
– Но ведь будет воскресенье.
– Тогда я займусь этим в понедельник. А в воскресенье прочту все иллюстрированные журналы, и самые неприличные тоже.
– Может, там будет фотография мисс Бергман. Ты все еще хочешь быть на нее похожа?
– Уже нет, – сказала девушка. – Я хочу быть похожа на самое себя, только много, много лучше, и я хочу, чтобы ты меня любил. И еще, – добавила она вдруг, глядя на него прямо и не таясь, – я хочу быть такой, как ты. Можно мне сегодня быть такой, как ты?
– Конечно. И спасибо, что ты больше не просишь рассказывать про войну.
– Ну, ты должен мне потом рассказать!
– Должен? – переспросил полковник, и в его странных глазах сверкнула такая жестокая решимость, словно неприятельский танк навел на него жерло своей пушки.
– Ты, дочка, кажется, сказала "должен"?
– Да. Но не в том смысле. А если я не так сказала, прости. Я хотела сказать – пожалуйста, расскажи мне попозже еще какую-нибудь настоящую историю про войну. И объясни мне, пожалуйста, то, чего я не понимаю.
– Можешь говорить "должен", дочка. Черт с ним! Он улыбнулся, и глаза его опять подобрели, хотя – он это знал и сам – они никогда не бывали совсем добрыми. Но тут уж ничего не поделаешь, он и так старался быть поласковей со своей последней, настоящей и единственной любовью.
– Честное слово, дочка, я не возражаю. Право же, нет. Я знаю, что такое отдавать приказы, и в твои годы сам это любил.
– Но я вовсе не хочу приказывать, – сказала девушка. Хоть она и приняла решение не плакать, в глазах у нее стояли слезы. – Я хочу тебе подчиняться.
– Знаю. Но и приказывать тебе тоже хочется. В этом нет ничего дурного. Такие, как мы, без этого не могут.
– Спасибо за "такие, как мы".
– Мне это было совсем нетрудно… – сказал полковник. И добавил: – Дочка.