- Послушайте меня, - сказал Мендоса. - Молю вас, послушайте. Был такой еврейский мудрец по имени рабби Гилел, да будет благословенна память его; так вот, к нему как-то пришел язычник и сказал: "Рабби, сделай меня иудеем". И рабби Гилел ответил ему: "Я не могу сделать тебя иудеем, потому что иудей - это тот, кто знает Закон и следует ему". Тогда язычник - он сильно расстроился - сказал: "Откуда мне знать Закон, если его изучают всю жизнь и все равно до конца не знают?" На это рабби Гилел возразил: "Верно. Чтобы изучить Закон, жизни не хватит, но на это можно взглянуть иначе. Я могу изложить тебе Закон в одном предложении. Вот оно: возлюби брата своего, как самого себя. Весь Закон в этом, а остальное - толкование". Вот что говорил самый почитаемый из наших мудрецов.
Мендоса замолчал, и Альваро показалось, что он хотел бы взять свои слова назад, переосмыслить их, но было видно, что это ему не удается.
- Вы понимаете меня, дон Альваро? - спросил раввин.
- Не больше, чем вы меня, - прошептал Альваро.
- Я понимаю вас.
- Тогда во имя Господа - вашего или моего - сделайте так, как я прошу!
- Только из ненависти к нему? - спросил Мендоса, указывая на Торквемаду.
- А разве я должен любить его? - сказал Альваро. Теперь и он указывал на Торквемаду. - Взгляните на него! Только взгляните! И это служитель Божий! - Силы у Альваро кончились. Ноги подкосились, и он опустился на кровать.
- Здесь больше нечего делать, - сказал Торквемада Мендосе. - Пойдемте.
- Дон Альваро, послушайте меня, - сказал Мендоса. - Подумайте о том, что я сказал. Если бы вы пришли ко мне и попросили: "Сделайте меня человеком", - что бы я вам ответил? Вы такой, каким вас сотворил Господь - и никакой другой…
- Вы говорите загадками, - пробормотал Альваро.
- Как и все мы, - согласился Мендоса.
- Довольно, - сказал Торквемада.
Он вышел, подождал Мендосу у двери. Затем закрыл за ним дверь и повернул ключ в замке.
13
Торквемада давно покинул площадь, где сжигали еретиков, а монах все продолжал читать свиток, где перечислялось, как распознать исповедующих иудейскую веру. Однако чтение затянулось, и, пока монах перечислял бесконечные знаки и символы, по которым можно признать иудея, толпа понемногу рассеивалась. Сначала потеряли интерес к происходящему дети и разбежались по домам, где их ждали скудный ужин и куча тряпья вместо постели. Затем потянулись проститутки: приближался час, когда появлялись первые клиенты. За ними, по одному, разошлись воры, карманники, попрошайки и головорезы.
После того как монах закончил чтение, свернул пергамент, помолился и скрылся в темноте вместе с солдатом инквизиции, на площади остался только один человек. Хрупкая женщина, закутанная с головы до ног в темный плащ, сидела на низком камне спиной к тому самому пьедесталу веры. Прошло, наверное, не меньше часа, а она все сидела, не двигаясь с места, пока ее не окликнули:
- Катерина! Ты здесь? Катерина! Это ты?
На площади появился Хуан Помас. Луна уже светила вовсю, при ее свете он рассмотрел хрупкую фигурку, съежившуюся у края платформы.
- Это ты, Катерина?
Закутанная в плащ фигура поднялась, застыла в ожидании. Хуан Помас подошел к ней, и тогда девушка откинула капюшон.
- Бог мой, Катерина, - сказал Хуан. - Я чуть не помешался от страха - искал тебя повсюду. Уже так поздно. Ты что, забыла, который час? Тебе нельзя оставаться здесь одной. Здесь полно головорезов и воров.
- Куда же мне идти, Хуан? - спросила она.
- Я отведу тебя домой.
- Домой? Куда же? Где тот дом, который откроет для меня двери?
- Твой родной дом, - раздраженно ответил Хуан.
- У меня нет дома.
- Не болтай глупостей, Катерина. Что ты хочешь этим сказать? Если б ты только знала, как волнуется твоя мать. Ей так плохо, что ее пришлось уложить в постель.
- А ты беспокоишься за меня, Хуан?
- Конечно.
- Это ты донес на него?
- Катерина, что на тебя нашло? Тебя не узнать. Иногда ты говоришь так, что я перестаю тебя понимать. О чем ты?
- Ты все прекрасно понимаешь, - продолжала Катерина. - Я задаю тебе простой вопрос. Это ты донес на него, Хуан?
Хуан молча смотрел на девушку. Нервно сглотнул, открыл было рот, хотел что-то сказать, но не смог вымолвить ни слова.
- Пошел прочь! - с отвращением сказала Катерина.
Он, словно не слыша слов девушки, сделал к ней шаг и коснулся ее руки. Она отпрянула, отбросила его руку. Он снова шагнул к ней, но Катерина вскочила на камень, с которого только что встала, с камня на платформу и сжалась в комок.
- Нет! Не смей прикасаться ко мне! - закричала она.
- Своим криком ты разбудишь всю Сеговию, - проговорил хрипло Хуан.
- Тогда уходи отсюда, - сказала она. - Все кончено, уходи.
Хуан постоял с минуту, резко повернулся и скрылся в темноте. Катерина в изнеможении опустилась на каменную платформу. Камни еще не остыли после жаркого дня. Катерина свернулась калачиком, закутавшись в плащ. Некоторое время она, должно быть, спала. Когда же она открыла глаза, было еще темно. На площади стояла тишина. Ночь была прохладная, и Катерина дрожала от холода. Она вновь забылась, и ей приснился ужасный сон. Она увидела отца на дыбе в камере пыток. Он кричал, умолял ее прекратить его муки. Катерина проснулась в слезах. Рассветало, первые лучи солнца окрасили розовым цветом крыши Сеговии. На площади не было ни души.
Катерина спустилась с платформы, брела по улицам, пока не дошла до фонтана. Во рту у нее пересохло, она никак не могла напиться. Но есть ей по-прежнему не хотелось. И она побрела по городу, все дальше удаляясь от улицы, где стоял ее дом.
Сеговия тем временем просыпалась. Кричали петухи, из сараев выпускали кур и коз. Детей отправляли играть на улицу. В домах растапливали печи, едкий запах горящего угля наполнял воздух.
Теперь Катерина шла по еврейскому кварталу. Мужчины выходили из домов - спешили на утреннюю молитву. Катерина и раньше бывала в еврейском квартале, но она проезжала его верхом или в паланкине. Никогда прежде ей не случалось ходить здесь пешком, наблюдать близко здешнюю жизнь и участвовать в ней.
Катерина не испытывала страха перед евреями, но и не ощущала себя причастной к ним. Мужчины здесь чаще носили бороды, чем испанцы-христиане, и бороды у них были длиннее и гуще. Сейчас они куда-то быстро и целеустремленно шли. Что до Катерины, то она бесцельно брела за ними, пока не дошла до синагоги, в которую они и направлялись.
Она никогда раньше не заходила в синагогу, да и сейчас не могла бы сказать, что ее туда влечет. Не то чтобы она решила: "Я пойду в синагогу", не то чтобы твердо решила: "Нет, я туда не пойду". Катерина не стремилась в синагогу, но и не бежала ее. И все же вошла туда. Синагога просто встретилась ей на пути. Спроси кто-нибудь Катерину, пойдет ли она туда, Катерина бы только пожала плечами. Она не могла принимать ясных и определенных решений.
В синагогу она вошла последней, и сразу же сторож, маленький человечек с седой бородой, закрыл за ней дверь. Внутри синагоги было человек сорок мужчин и, кроме Катерины, ни одной женщины.
Оглядевшись, она поняла, что здание это очень древнее. В отличие от церкви синагога внутри представляла собой четкий прямоугольник. По двум из ее стен шла низкая галерея. Должно быть, места для женщин, догадалась Катерина, - мужчины сидели ниже. Ей говорили, что в синагоге мужчины и женщины сидят раздельно. Женские галереи были примерно на фут выше центральной части синагоги и отделены от остального помещения толстыми деревянными перилами, от которых к потолку тянулись ряды столбов.
В женской части синагоги ничем не покрытые скамьи - единственное место, предназначенное для сидения, - шли параллельно стенам, в мужской же части - перпендикулярно. В главной части синагоги - той, что напротив дверей, стояла небольшая кафедра, пространство за ней было задрапировано темно-красной тканью. Кафедра возвышалась над полом на две ступеньки, и рядом с ней стоял деревянный пюпитр с развернутым на нем пергаментным свитком.
Катерина заняла место ближе к стене. На кафедре стоял человек, в котором она узнала раввина, приходившего в их дом, - того, кому отец спас жизнь. Взяв свиток за ручки, он разворачивал его, пока не дошел до нужного места. Тут он увидел Катерину, одиноко сидевшую в дальнем углу синагоги. Их взгляды встретились, и Катерине показалось, что раввин задумался: он словно бы вглядывался в себя и в священный текст перед собою. Так он простоял довольно долго, не двигаясь и не произнося ни слова, и только потом приступил к чтению:
- "Боже мой! Боже мой! Для чего Ты оставил меня? Далеки от спасения моего слова вопля моего. Боже мой! Я вопию днем - и Ты не внемлешь мне, ночью - и нет мне успокоения…" - Раввин сделал паузу, положил руку на развернутый свиток и посмотрел на Катерину. Затем обвел взглядом молящихся и проговорил: - Простите меня. В это необычное утро я начал с необычной молитвы. К нам кое-кто пришел. Я должен принять решение, но не могу его принять. Поэтому я читаю то, что оставили нам предки наши…
Пока Мендоса говорил, из-под двери в синагогу стали пробиваться тонкие струйки дыма, наполняя древнее здание едким запахом; послышалось легкое потрескивание. Старый сторож подбежал к двери, пытаясь открыть ее, но та не поддавалась.
- Помогите! Помогите! - закричал он.
Мужчины бросились помогать ему. Катерина сидела неподвижно. Мендоса, возвысив голос чуть ли не до крика, читал:
- "Но Ты, Святый, живешь среди славословий Израиля. На Тебя уповали отцы наши; уповали, и Ты избавлял их. К Тебе взывали они и были спасаемы; на Тебя уповали и не оставались в стыде…"
А пламя уже ревело. У Катерины было странное ощущение - ей казалось, что она видит все, что происходит за стенами синагоги. Она ясно поняла, что синагогу подожгли снаружи. Прихожане оказались в ловушке. Весь еврейский квартал стал площадью аутодафе, посреди которой, как сухое дерево, пылала древняя синагога.
14
Келья, в которой Торквемада жил в это время, была ненамного больше камеры, где содержался Альваро. Черный кафельный пол, свежепобеленные стены. Единственным украшением - если можно так выразиться - было висевшее на одной из стен распятие. Из мебели в комнате были только стул, кровать и небольшой комод. Перед распятием на полулежал пеньковый коврик. Когда монах постучал в дверь, Торквемада стоял на нем на коленях.
- Войди, - сказал Торквемада.
Монах открыл дверь. Торквемада не поднялся с колен. Келья освещалась только полоской света, проникавшей сквозь окошко в стене у самого потолка. Монах остановился на пороге в ожидании. Наконец Торквемада закончил молитву, встал, повернулся к монаху. Падавший из окошка луч света лег между ними.
- Что скажешь, брат мой? - спросил Торквемада.
- Синагогу сожгли, - ответил монах.
Лицо Торквемады словно окаменело, он кивнул:
- Я видел дым. Пахло горелым. Кто поджег синагогу, брат мой?
- Люди… Добрые люди…
- Добрые люди? А может, воры и убийцы?
- Добрые христиане. - Монах как бы оправдывался.
- Значит, добрые христиане, - выразил кивком одобрение Торквемада. - Когда синагога загорелась, в ней были люди? Евреи в это время молились?
- Да, они как раз в это время собираются на молитву.
- Кто-нибудь спасся?
- Нет. Все погибли. Старое дерево вспыхнуло в момент. Вы же знаете, что оно очень старое, приор. Ведь синагога стоит здесь с незапамятных времен.
- Знаю, - сказал Торквемада.
- С незапамятных времен, - повторил монах. - Говорят, сам дьявол построил ее еще до того, как в Испании появились люди, и потом подарил ее евреям…
- Не болтай чепухи! - перебил его Торквемада. - Синагога сгорела дотла?
- Она запылала, как факел.
- Кто в ней был?
- Человек сорок евреев, - ответил монах, - и раввин Мендоса.
- Больше никого?
- И еще одна женщина.
- Женщина? - Торквемада подошел к монаху так близко, что их лица чуть ли не соприкасались. - Откуда там женщина? Еврейские женщины обычно не ходят в синагогу - разве что в субботу.
- Она не еврейка, - сказал монах.
- Откуда тебе это известно? - спросил Торквемада.
- По одежде. Она была одета, как знатная испанская дама. На ней был плащ, но он распахнулся, и я увидел драгоценные украшения.
- Ты узнал ее?
- Точно не скажу, приор. - Тон у монаха был извиняющийся, чуть ли не умоляющий. Он хотел бы угодить Торквемаде, но не понимал, чего тот от него хочет. - Это была христианка, - уверенно сказал он.
- Старая? Молодая? Средних лет? Думай, дурак! Как она выглядела? Ты можешь ее описать?
- Совсем юная. Похожа на дочь дона Альваро.
- Почему же ты не остановил ее? - напустился на монаха Торквемада.
Монах в страхе попятился.
- Разве мне подобало остановить ее? - сказал он. - Раз она вошла в синагогу, значит, стала еретичкой. Мое ли дело останавливать ее? Мой единственный долг - следить и после донести на нее. Бог сам ее покарал.
Внезапно Торквемада ухватил монаха за сутану, сжав кулаки, притянул к себе и прошептал:
- Как ты мог?
- Что я такого сделал? - перепугался монах.
Торквемада с силой оттолкнул его от себя:
- Что ты сделал? Я накладываю на тебя епитимью, чтобы ты понял, что ты сделал. Посидишь сто дней на хлебе и воде - может, и поймешь, в чем твой грех! Сто ночей без одежды проймут твою очерствевшую душу!
Монах пал на колени и забормотал:
- Прошу вас… приор, прошу, скажите… в чем мой грех? В чем?
- Вон! - взревел Торквемада. - Оставь меня!
Монах вскочил и выбежал из комнаты. Торквемада остался один; он долго стоял, закрыв глаза, стиснув кулаки.
- Боже, смилостивься надо мной… - наконец прошептал он.
15
После того как монах ушел, Торквемада чуть ли не час сидел в темной келье. Адское пламя жгло его, но он терпел - не роптал на Бога и Божий промысел. Один только раз сказал вслух:
- Я - Твое орудие, Господи!
Но это его не утешило. Сказал он это сам для себя о себе. Потом встал, покинул келью и пошел по монастырю. Коридоры были пустынны: прошел слух, что приор в гневе, и монахи боялись попасться ему на глаза. Торквемада спустился по сырым каменным ступеням туда, где томились узники инквизиции. Вступив в круг, освещенный пламенем горящего факела, Торквемада вынул факел из железного кольца и продолжил путь, пока не дошел до камеры Альваро. Открыл дверь и вошел внутрь. Альваро лежал на койке - спал.
Торквемада подошел к койке, смотрел на Альваро. Альваро мирно спал, глубоко и ровно дыша, его сон был невинным и безмятежным. Торквемаду захлестнула горячая волна зависти, да что там зависти, даже ненависти, но эта ненависть как пришла, так и ушла. Альваро неожиданно открыл глаза, сел, щурясь от яркого света факела, потом открыл глаза шире и увидел Торквемаду.
- Сны мне сегодня не снились, - сказал Альваро, - но, похоже, я вижу их наяву. Думал ли ты когда-нибудь, Томас, что все россказни об аде куда правдоподобнее, чем нам казалось? Возможно, наш мир - просто ад какой-то иной жизни.
- Опять богохульствуешь? - сказал Торквемада.
- Сколько раз ты будешь убивать меня? Сколько раз сжигать? - Альваро опустил глаза, потом тихо спросил: - Что, Томас, время пришло?
- Для чего?
- Для моей смерти.
- Нет, не пришло, - ответил Торквемада.
- Зачем же ты тогда явился? Твое присутствие мне тягостно. Я могу побыть один - вот и все, что мне осталось, а тут возникаешь ты, словно ангел мести, или лучше сказать - дьявол? Что тебе нужно, Томас? Ты пришел сюда ради спасения моей души? Тебя ведь всегда беспокоило, что станется с моей бессмертной душой. Я что, должен сделать признание?
- Ради спасения моей души, думаю, да.
Альваро рассмешили его слова. Он захохотал. Его все сильнее разбирал смех, тело его сотрясалось. Альваро, не в силах остановиться, согнулся от хохота, но тут Торквемада крикнул:
- Прекрати! Прекрати!
- Ради спасения твоей души, Томас! Никогда не думал, Томас, что ты сочтешь, будто твою душу нужно спасать. Заглядывал ли ты в свою душу, Томас? Она черна как смоль, но оправлена в золото. Она украшена миллионами золотых монет, отнятых у бедняг, которых ты сжег. Томас… Томас, ты - как горькое обвинение против человечества. Бог не в своем уме, иначе он не допустил бы, чтобы вода во время потопа пошла на убыль. Впрочем, зачем мне сомневаться в тебе, Томас? Если тебе случится шагнуть в вечность и полететь прямехонько в адскую бездну, ангелы с песнями подхватят тебя и спасут твою смрадную бессмертную душу. Надеюсь, тебя доставят в рай. Поверь, Томас, я всей душой надеюсь на это. Каждую ночь я молюсь, чтобы моя надежда сбылась, молюсь сразу трем богам - еврейскому, христианскому и мусульманскому. Молюсь, чтобы на небесах тебя встретили с распростертыми объятиями и приняли твою зловонную душу. Знаешь, почему я молюсь об этом? Можешь догадаться, Торквемада?
Альваро ждал ответа, глядя на Торквемаду с улыбкой, и, сам того не желая, приор спросил:
- Почему?
- Ответ очевиден, - улыбался Альваро, - я отвечу тебе напрямик: если мне суждено быть в аду, хочу быть уверен, что никогда больше не увижу тебя.
- В храбрости тебе не откажешь, Альваро, - признал Торквемада.
- Храбрость! - Альваро вскочил. - К черту храбрость! Что такое храбрость? Когда ты на дне, ниже уже не опуститься. Если летишь с обрыва - назад дороги нет. Мне нечего терять, Томас. Ты что, сожжешь меня дважды? Трижды? Десять раз?
- Ни разу. - Голос Торквемады звучал бесстрастно. - Я пришел освободить тебя.
Альваро подошел к Торквемаде и, глядя ему в глаза, прошептал:
- Что ты задумал, Томас? Ты уже сыт по горло дыбой и тисками? Это что, новый, более утонченный способ пытки?
- Я говорю правду. Я пришел освободить тебя.
- Нет, - сказал Альваро. - Никогда. - Он подошел к койке, сел и, уставившись в пол, пробормотал: - Никто еще не выходил живым из лап Торквемады. Я читаю тебя, как книгу, Томас, - как книгу смерти. Смерть - единственный друг Торквемады, смерть и камера пыток. Сколько сотен людей ты осудил на смерть, Томас?
- Но ты это знал, - напомнил Торквемада. - Ты все знал и оставался моим другом. Мы были друзьями, потому что твоя вера - а это и моя вера - была крепка.
- И теперь я за это расплачиваюсь, - перебил его Альваро. - Не говори мне о своей вере. У нас нет общей веры. У нас нет ничего общего.
Торквемада кивнул и произнес - отстранение, бесстрастно:
- Тем не менее я тебя освобожу, Альваро. На твое имущество наложен арест, и оно перейдет в собственность святой инквизиции. Я советую тебе уехать отсюда. Уехать с пустыми руками - ведь именно так мы приходим в мир, а для тебя, Альваро де Рафаэль, такой отъезд, я полагаю, равносилен отходу в мир иной. Поэтому, повторяю, уезжай. Твое имущество конфисковано, но ты можешь взять коня, седло и шпагу. Уехать ты должен сегодня же вечером. Если завтра тебя увидят в Сеговии, я прикажу арестовать тебя.
С недоверием глядя на Торквемаду, Альваро снова встал. Подойдя к двери, Торквемада распахнул ее и жестом пригласил Альваро покинуть камеру:
- Иди, Альваро. Я буду освещать твой путь.
Альваро подошел к приору.