Сестра милосердия уже в десятый раз приоткрыла дверь. На этот раз она так ее и не закрыла. С укором взглянула на посетителя, давая понять, что его присутствие стало нежелательным. Сергей, поцеловав брата, вышел из комнаты.
IV
Вдруг все пространство заполонили странные уроды - на палках, на метлах, на вениках; все они подлетали к беспомощному человеку и смотрели ему в лицо, издавая наглое и страшное "ха-ха-ха". Казалось, что не будет конца этому шабашу ведьм, пока они не заберут его душу, расставшуюся с телом, и не унесут в преисподнюю. Верещагин вскрикнул и проснулся. И понял, что ужасный сон все еще продолжается. Не спать нельзя, но и спать невозможно, когда к тебе тотчас подступают эти страшилища и изводят своим безжалостным хохотом.
"Это конец, - подумал Василий Васильевич, - значит, это моя последняя ночь. Вероятно, точно такое бывает со всеми людьми, которые прощаются с этим миром. А может быть, только с теми, кто успел много нагрешить".
Он решил не закрывать глаза, чтобы не видеть больше чудовищ, которые могут свести с ума. Страха перед неизвестностью уже не было. "Когда-то надо умирать, - думал он, - рано или поздно, а надо. Значит, мне рано надо, такова моя судьба". Он вспомнил, что за ним теперь ухаживает новая сестра милосердия, добрейшая старушка из России, которая понимает его без слов. Она-то и запишет его последнюю волю. Она узнает, о чем думал перед смертью этот странный человек, рвущийся туда, где ему быть, может, и не нужно. "Нет! - прошептал он сухими, потрескавшимися губами. - Нет, не мог я любоваться со стороны, я же художник, я должен все прочувствовать и пережить сам! Не обвиняй себя, Василий, перед смертью в том, в чем ты совсем не виноват. Ты должен там быть, пойми ты это раз и навсегда и не терзай себя больше!"
Сестрица быстро откликнулась на его зов. Когда он попросил взять листок бумаги и карандаш, она поняла, что это значит, и не удивилась: врачи считали, что этот человек обречен.
- Я вас слушаю, Василий Васильевич, - тихо проговорила она, придвигая небольшой круглый столик к его кровати.
Верещагин стал диктовать - медленно, тихо, задыхаясь. Все было более или менее спокойно, когда он говорил о движимом и недвижимом имуществе, о деньгах и всем прочем. Но когда он дошел до картин еще не завершенных, он перестал диктовать и схватился за грудь. Ему показалось, что сердце его вот-вот выскочит наружу: так сильно оно забилось. Кому их завещать? Ведь они не завершены, а некоторые только начаты. И что скажут профаны или злопыхатели-недруги, которых у него так много? Будут утверждать свое обычное: бездарен этот Верещагин и грубый натуралист. Откуда они только берутся, эти злопыхатели и завистники! Или так положено природой, что бездарь неотрывно следует за талантом, что злодей жестоко мстит таланту только за то, что он, злодей, ничтожен и что, когда не будет таланта, то он, возможно, станет приметнее для других?
- После, после, - прошептал Верещагин, - я немножко вздремну. В другой раз допишем… Пожалуйста, будьте свободны.
Сестра быстро собрала листки в одну стопку, поставила столик на прежнее место, пожелала художнику спокойного сна и вышла из палаты.
Но спать ему не хотелось, да и боялся он забыться даже на короткое мгновение. Он не знал, что будет диктовать дальше, и решил обдумать последние слова своего завещания.
Он услышал негромкий стук в дверь и знакомый голосок:
- Можно к вам, Василий Васильевич?
- Можно, можно, - едва вымолвил Верещагин, хотя и не желал принимать в эту минуту никого, даже Оленьку Головину.
- А я не одна, - объявила она еще в коридоре, - привела к вам солдата Суровова, того самого, который пятерых турок победил! Как вы себя чувствуете, Василий Васильевич?
- Хуже нельзя, Оленька!.. - Верещагин трудно вздохнул. - Надоел я вам всем своим нытьем!.. Покажите-ка мне этого героя, - попросил он только ради приличия, уже не испытывая интереса ни к кому, даже к собственной персоне. - А он и впрямь богатырского склада и красив - хоть вставай и берись за картину, - говорил он опять то, что не отвечало его душевному настрою, а произносилось лишь для того, чтобы не обидеть девушку.
- Вот вы и вставайте, - сказала Ольга простодушно, - Будет вам валяться!
- Может, и встану… А вы садитесь, садитесь!.. - попросил Верещагин.
Он внимательно присмотрелся к солдату Суровову. Солдат как солдат! Пожалуй, перехватил через край, причислив его к красавцам и богатырям. Да ведь мужчина, если он чуточку поприглядней черта, уже красавец! Богатырь? Не так-то просто победить в бою пятерых турок, они же не наблюдали спокойно, когда подойдет к ним этот Суровов и пронзит их штыком!..
- В бою-то небось страшно было? - вяло и вполголоса спросил Верещагин.
Суровов пожал плечами, провел языком по своим синим и сухим губам и хрипло выдавил:
- Страшно, ваше благородие…
- Называй меня просто Василием Васильевичем, - попросил Верещагин. - Я не офицер и не военный человек.
- Страшно, пока турку не увидишь, - уточнил Суровов, - А потом бояться нельзя.
- Почему же? - удивился этому уточнению Верещагин.
- Да времени нет, чтоб бояться-то.
- Это ты хорошо сказал, голубчик, да ведь на турку идти со штыком - дело очень смелое, а колоть тем паче. Не так ли? - спросил Верещагин, немного ожив. Солдат нравился ему все больше и больше.
- Так-то оно так, Василий Васильевич, - не спеша отвечал Игнат, - да убегать-то от турки еще пострашней будет: ты его не видишь, а он тебя ох как хорошо видит! На спине у человека глаз нет. Чтоб знать, когда обернуться и себя защитить. А коль на него напролом идешь, тогда все видишь, тут только не робеть надо, да силу в руках иметь, да еще в оба глаза смотреть, чтоб другой турок тебя на штык не посадил.
Долго говорил Игнат Суровов, даже малость вспотел и теперь рукавом нательной рубашки вытирал с лица пот. Но голос у него стал чище и не дрожал, как это было в начале. разговора.
- А если бы тебя, голубчик, похуже ранило, скажем, оторвало бы ногу, захотел бы тогда жить? - спросил Верещагин.
Суровов застенчиво, по-детски улыбнулся.
- А почему бы и не захотеть, Василий Васильевич? - проговорил Игнат и с расстановкой продолжил - Жить, оно можно не только без одной, а и без двух ног.
- Да как же можно жить без двух ног? - изумился Верещагин.
- Сапожному делу обучился, сапоги бы точал. Прокормился бы, Василий Васильевич.
- А если бы тебя убили? - допытывался Верещагин.
Суровов непонимающе взглянул на художника.
- Так ведь убить каждого могут, - не сразу ответил он, - Коль на роду твоем написано - убьют, тут хоронись не хоронись, а смерти не миновать. - Он стеснительно заулыбался, прикрывая рот ладонью. - У нас на селе урядник от вдовы выходил. Перебрал он у нее лишнего, потому и упал с крутого крылечка, упал - и о камень головой, да еще теменем. Сразу и дух из него вон. На роду, значит, было написано поскользнуться и упасть с этого крылечка!
- В бою умирать почетнее, - заметил, улыбаясь, Верещагин.
- Лучше, - согласился Суровов. - Я умру, другой умрёт, зато болгары жить будут. Их вон миллионы, и они, бедные, тоже жить хотят!
- Хотят, еще как хотят! - слегка кивнул Верещагин.
Василий Васильевич готов был проговорить с солдатом и час, и два, но слабость была такой, что он опасался потерять сознание. Верещагин посмотрел на сестру и, собравшись с силами, стараясь быть бодрым, проронил:
- Спасибо, Оленька, за ваш визит. Заходите - буду всегда рад. - Приветливо взглянул на Суровова: - Когда же в свою роту, голубчик?
- Думаю, что скоро, Василий Васильевич: на нашем брате, как на дворняге, кожа зарастает быстро.
- Авось еще встретимся! - сказал Верещагин. - Там!
Суровов энергично затряс головой.
Сестра милосердия увела раненого. Василий Васильевич вдруг с яростью подумал, что надо жить, что нужно победить этот страшный недуг, цепко схвативший и уложивший его в постель. В роту намерен вернуться дважды раненный солдат, на побывку уехал окрепший здоровьем лейтенант Скрыдлов, а он лежит и пишет завещания. Черт побери, неужели нельзя избежать смерти? Неужели и на его роду написано получить ранение на "Шутке" и помереть в бранкованском госпитале? Когда в один из обходов доктор склонился над ним, чтобы посмотреть, что же творится в его смердящей ране, Верещагин взмолился спасти его, сделать все возможное, решиться на самую рискованную операцию, но поставить его на ноги и помочь в скорой отправке на боевые позиции.
Василий Васильевич всегда наблюдал за выражением лица доктора, когда тот осматривал его рану. На этот раз врач вдруг побледнел и отвел глаза в сторону. Он что-то сказал сестрам и своему помощнику. Все тотчас засуетились, забегали, стараясь не смотреть на беспомощного бородатого человека. Его заставили съесть маленький кусочек хлеба, и над носом его повисла мокрая марля. Его принудили дышать, уверяя, что ничего дурного от этой марли не будет. Он сделал попытку откинуть голову, но она не слушалась его, и отвратительный запах хлороформа стал забираться в легкие против его воли. Ему показалось, что он куда-то погружается, в пух, теплую воду, болотную жижу - бог весть во что. Потом ему почудилось, что он на качелях - то взмывает вверх, то плавно опускается вниз. Во время одного такого падения он потерял сознание и пришел в себя не так скоро.
- Пейте! - настойчиво потребовал врач. - Пейте, это шампанское!
Он осушил бокал до дна и недоверчиво посмотрел на людей; они улыбались ему стеснительно, но по-доброму.
- Мы вам сделали небольшую операцию, - сказал доктор, - теперь вам станет легче. Благодарите свою судьбу: она оказалась для вас счастливой.
Лишь спустя много дней, когда Верещагину действительно стало легче, старушка сестра сообщила ему, что у него начиналась гангрена. Не обнаружь врач ее в тот час, к вечеру бы все кончилось печальным исходом. Василий Васильевич хотел крикнуть: почему же тогда эту операцию не сделали раньше, почему довели болезнь почти до рокового конца? Но он решил не задавать подобные вопросы: конец не наступил, вот и благодари судьбу.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
I
Не в пример старшему брату Верещагин-младший настроен превосходно: он едет в Передовой отряд генерала Гурко и у него есть рекомендательное письмо к генералу Скобелеву. Один из знакомых офицеров намекнул, что Иосиф Владимирович Гурко вытянул счастливый жребий: его отряду суждено перевалить Балканы и первым вступить в Царьград. До Царьграда далеко, а Балканы уже рядом. Узнал о них Сергей столько прекрасного, что готов нестись на отдохнувшем рысаке брата даже, впереди Передового отряда. Балканы!.. Высокие, зеленые и ласковые горы, воспетые не одним народом!.. Горы, давшие приют тысячам мятежных болгарских юнаков, надежно укрывавшие женщин и детей от разбойных набегов янычар. Горы с журчащими ручейками вкуснейших прозрачных вод, с зарослями грецкого ореха, зелеными альпийскими лугами и неприступными серыми скалами гранита, с узкими, обрывистыми тропами для самых смелых и шумными, быстрыми речушками крутого норова.
Не только природой славна Болгария - красивых мест на земле много, а горами можно полюбоваться в Крыму, на Кавказе, в Карпатах и Швейцарии. Болгария отмечена еще и чудесными людьми, ставшими невольниками в родном краю. А какая честная русская душа не стремилась перелететь через широкий Дунай и вступиться за братушек! Еще в поезде Сергей слышал простодушные солдатские разговоры, что болгары - те же русские, но загоревшие под южным солнцем и потому более смуглые. А что касается их языка, то его подпортили турки, а так он - точь-в-точь русский. И бог у них один, и характер тот самый, и душа добрая и открытая для хороших друзей.
Балканы, хотя бы скорее увидеть вас!..
Увидел бы очень скоро, если бы не эти соседи по экипажу: Мак - корреспондент американской газеты и Уорд - английский журналист, - их поручено сопровождать до штаба Передового отряда. Еще в начале пути Уорд предложил свой просторный и удобный экипаж. Верещагин решил не обижать его отказом и перешел сюда, хотя и предпочитал поездку верхом. Он сидел и присматривался к своим новым знакомым. Уорд немногословен и угрюм. Темные глаза его смотрят исподлобья даже тогда, когда он улыбается. Усы и бакенбарды у него узкие, аккуратно подстриженные, а подбородок так тщательно выбрит и блестит, что, кажется, в него можно смотреться. Движения его неторопливы, словно он, прежде чем поднять брови, пошевелить рукой или дернуть плечом, полчаса обдумывает, нужно ли это делать или нет, а если оп это сделает, то какое впечатление произведет это на путешествующих с ним в экипаже.
Мак, наоборот, выглядит небрежным: брился он наверняка дня три назад, бороденка у него куцая и неровно подстрижена, короткий серый пиджак застегнут на одну пуговицу, да и то не в ту петлю. Он нетерпелив и все время поглядывает в маленькое оконце экипажа, будто готовится выпрыгнуть, чтобы куда-то бежать. Уорд смотрит на пего снисходительно, а он на Уорда с едва уловимой иронией, которую и не скрывают его голубые глаза.
Ехали молча. Лишь обменялись приветствиями да назвали свои имена и должности. Сергей Верещагин отрекомендовался волонтером, добровольно отправившимся в ряды русской армии, чем сразу же вызвал похвалу корреспондентов.
Первым нарушил заговор молчания Уорд.
- Господин Верещагин, - сказал он, - а ваш брат оригинальный художник!
- Оригинальный - это еще не точно. Мой брат истинный художник, вот это вернее.
- Он, конечно, не без недостатков, - заметил Уорд.
- Без недостатков один бог, - отпарировал Верещагин.
- Да и тот пригрел Иуду, - уточнил Мак.
- Это не может быть отнесено к недостаткам, - строго проговорил Уорд. - Иисус Христос этим показал свое милосердие…. А вы знаете, господин Верещагин, что художник Брюллов за свою картину "Последний день Помпеи" получил Двадцать тысяч рублей золотом?
- Да, это я знаю, - сказал Верещагин, - Сколько же получит ваш брат, когда напишет картины о нынешней кампании? - спросил Уорд.
- Чужие деньги считать пе люблю. А вообще-то мой брат приехал не ради того, чтобы зарабатывать деньги, - глухо проговорил обиженный Сергей.
- Один древний мудрец сказал: "Barbaries grandis habere nihil" - "Варварство большое - ничего не иметь"! - Уорд улыбнулся. - Я разделяю его точку зрения!
- Ради денег жизнью не рискуют! - бросил Сергей, с трудом сдерживая себя, чтобы не сказать что-то лишнее и резкое.
- О, вы не правы, господин Верещагин! - улыбаясь и качая головой, проговорил Уорд. - Ради славы и денег иногда можно рискнуть и жизнью!
- Я могу рискнуть жизнью только в одном случае: ради красивой женщины! - вступил в разговор Мак. - Вот тут я способен на все!
- Вы предпочитаете, Мак, любой разговор переводить в шутку, - заметил Уорд недовольным тоном.
- Шутка, говорят, продлевает человеку жизнь, а я хочу пожить как можно дольше! - весело воскликнул Мак.
- Художник, работающий только из-за денег, это уже не художник. Мой брат каждую свою картину вынашивает в сердце. Я видел, как он писал "Смертельно раненного". В этот момент и сам походил на человека, которому жить осталось считанные минуты.
- Василий Верещагин - честный художник, - как бы заключил Мак, - Наверное, не зря воинствующие пруссаки так неохотно разрешили его выставку! Война для него не парад, на котором сверкают шашки, погоны, ордена и аксельбанты, а человеческая трагедия и людские муки.
- Вы хотите сказать, что Василий Верещагин против этой войны? - оживился Уорд. - О-о-о, тогда мы с ним единомышленники!
- Я уверен, что в данном случае мой брат не пацифист, - сказал Сергей. - А вы разве против этой войны, господин Уорд?
- Я против ненужного кровопролития, - ответил Уорд.
- Но кровь уже пролита, коллега, - заметил Мак, - ее первыми пролили турки, когда стали резать неповинных болгар!
- И все же с войной никогда не нужно торопиться, - назидательно проговорил Уорд. - Можно было договориться по-мирному и о Болгарии.
- Когда на болгарской земле не останется ни одного болгарина! - съязвил американец.
- Не преувеличивайте, Мак!
- Этого я не делаю даже в своих статьях, - с усмешкой возразил Мак.
Верещагин пока не доверял ни англичанину, ни американцу: Англия сделала все возможное, чтобы помочь туркам, поощрить их в пролитии невинной крови, удержать их руками важные для себя Балканы, Босфор и Дарданеллы, а Америка щедро снабжала Турцию оружием, порохом, всем тем, что имела у себя в избытке. Могли ли представители печати этих стран быть беспристрастными в споре, могли ли они сочувствовать справедливой борьбе болгар? Возможно, и спорят они между собой потому, что хотят выяснить позицию русского волонтера - потом расскажут на страницах своих газет были и небылицы о намерениях русских.
- Я не понимаю ваше правительство, - сказал Верещагин, обращаясь к Уорду, - почему же оно так рьяно защищает этих башибузуков и не поднимает голос протеста против турецких зверств в Болгарии?
- Вы откровенны и простодушны, как и всякий русский! - Мак захохотал. - Да неужели вы могли подумать, что англичане кого-то любят, кроме себя?
- Но разве помешает этой любви освобождение болгар от гнета турок? - спросил Верещагин, довольный словами и насмешливым тоном американца.
- Они думают, что - да! - быстро ответил Мак. - Вы провели свою успешную кампанию в Азии. А где находится ваша теперешняя Азия? Рядом с самой большой жемчужиной британской короны - Индией. А ныне русские идут походом на Турцию, это тоже не у вод Тихого океана. Когда речь заходит об Индии, англичанин становится ревнив, как Отелло.
- Опять вы шутите, Мак! - поморщился Уорд.
Экипаж остановился на берегу Дуная. Дунай был прелестен: катится он хотя и быстро, но ряби на воде не было, и в ней отражалось и небо с похожими на чистейший рыхлый снег облаками, и белокрылые грациозные чайки, парившие в воздухе. Голубое небо… Не оно ли виделось тогда, когда на венском берегу стоял Иоганн Штраус и искал мелодии для вальсов, которым суждено жить очень долго. В воде маячили два островка, связанные с берегом мостами. И всюду были видны войска: пехота, драгуны, артиллерия, обозы.
- Да-а-а! - протянул Уорд. - Русские, судя по всему, успели сосредоточить огромные силы! Туркам не устоять! - заключил Мак.
Уже не устояли, - уточнил Верещагин. - После переправы, как мне успели сообщить, они не оказывают серьезного сопротивления наступающей русской армии.
- Не обольщайтесь первыми успехами, - добродушно посоветовал Мак.
- Война только началась, добавил Уорд. - По началу нельзя судить о всей кампании.
- Безусловно, - согласился Верещагин.
Стало очевидно, что влезть в этот непрерывный обоз, поднявший тучи пыли на пути к Дунаю, без столкновения с комендантом переправы невозможно.
Сергей попросил извинения и отправился искать коменданта. Он нашел его на первом островке - хмурого, усталого и раздраженного. Вначале генерал даже слушать не хотел журналистов, но потом уступил. Вскоре экипаж уже был на том берегу, крутом и высоком.
- Эта переправа достойна восхищения! - заметил Мак, оторвавшись от блокнота.
- Да, - согласился Уорд, - мало кто верил в Европе, что русским удастся так легко преодолеть Дунай.
- Может быть, переправа и не была трудной, зато каких трудов стоило генералу Драгомирову подготовиться к ней! удовлетворенно промолвил Верещагин.