Оксане хотелось поблагодарить всех этих простых людей, которые вселяли в нее твердую уверенность, что, сколько бы враг ни ходил по нашей земле, сколько бы ни хвастал своей нечеловечьей силой, он все равно будет разбит. Это придавало ей бодрость. Правда, она уставала в госпитале почти до обморока и в то же время гордилась своей работой, к которой совсем уже привыкла, будто всю жизнь была сестрой.
Но ощущение приближающейся беды не покидало Оксану. Она видела, как отец, смертельно усталый, возвращался домой, запирался в кабинете и не выходил к обеду. Митя совсем не приезжал из города, он теперь жил на заводе, в цехе, выполнял фронтовые заказы. Изредка, соединившись по телефону с сестрой, он удивлял ее новыми терминами: казарменное положение, фронтовая бригада, боевая вахта. Если Оксана не понимала этих слов, он сердился на нее и начинал объяснять, что у них на заводе то же, что и на фронте, что они куют победу и что они ее обеспечат.
Когда Оксана оставалась одна, тревога и волнения охватывали ее так сильно, что она не находила себе места. Сегодня она решила вырваться в город, чтобы повидать друзей, чтобы поговорить с ними…
Она с трудом разыскала Уваровых. Дом их был разрушен, и их переселили в подвал соседнего дома, где не горело электричество и окна были забиты фанерой.
Комнату слабо освещала догорающая свеча. Роман Матвеевич сидел за столом и что-то рисовал пером, над ним стояла Машенька и тщательно забинтовывала ему голову.
Спотыкаясь о мебель, Оксана подошла к ним.
- Что у вас делается? - Взглянула на бледное лицо Романа Матвеевича: - Вы ранены?
Роман Матвеевич стремительно поднялся навстречу Оксане, бинт с головы слетел и повис в руках Машеньки. Оксана увидела, что голова Романа совершенно цела. Машенька спокойно скатывала бинт, обрадованно глядя на Оксану. Та с недоумением смотрела на обоих, лица их были так оживленны, что, казалось, никакая темнота не угнетает их. Роман Матвеевич, профессионально щуря карие глаза, весело сказал:
- Это Машенька тренируется. Я не видел вас целую вечность. Спасибо, что вспомнили.
Он посмотрел, куда бы посадить гостью, но стулья были завалены картинами, рисунками, бельем. Пучки кистей, тюбики с красками валялись на полу рядом со скатанными полотнами.
- Маша, освободи какой-нибудь стул, - сказал он, осторожно снимая с подоконника гипсовые барельефы.
Не найдя свободного стула, Машенька пододвинула Оксане ящик, на котором только что сидел брат.
Встревоженная всем этим хаосом, Оксана села на ящик и, не зная, с чего начать, сложив руки на коленях, оглядела комнату.
- Давно я у вас не была. Ну как вы живете? - взглянула на полуосвещенное лицо Романа. Из-под нависших густых бровей сверкали внимательные смелые глаза, большая голова с лохматой шевелюрой, лицо грубо скроенное, но все черты говорили о сильном характере и таланте. Лицо напоминало портрет Бенвенутто Челлини.
- А что пишет Евгений? - заговорила Машенька.
Оксана тревожно взглянула на нее:
- Ничего не пишет.
- Понимаю, - кивнула Машенька, глядя на догорающую свечу - Сейчас будет темно.
- Вот последняя. - Роман Матвеевич подал свечу.
В комнате снова разлился мягкий спокойный свет.
Оксана пришла сюда поделиться горем, но при виде сырого подвала, без света ей стало стыдно говорить о своих бедах. Вот живут люди, молча переносят настоящие бедствия. Она отогнала все свои мрачные мысли, взяла со стола рисунки, с интересом взглянула на них.
- Роман Матвеевич, вы мне так и не ответили, как ваши успехи, что вы поделываете? - беспечным тоном спросила она, сразу оборвав гнетущую тишину.
- О! - воскликнула Машенька. - Теперь-то он и добился успеха!
Роман Матвеевич, иронически улыбаясь, дополнил слова сестры:
- Да, это можно назвать успехом. К счастью для меня, ушли в область предания все эти идиотские дискуссии об эстетике… Сейчас, когда стали отчетливо понимать, где искусство, а где ремесло, вспомнили и обо мне.
- Картину его купили! - вставила Машенька, укладывая бинты в санитарную сумку.
- Действительно, - продолжал Роман Матвеевич, - на последней выставке была одна моя картина, правда, я давал на выставку пять полотен, а приняли только одно, вот такая крошечная картина в стиле Мейссонье. И можете себе представить чудо, на всей выставке только одну эту картину и купили. И не какая-нибудь закупочная комиссия, а сам Немирович-Данченко.
Опережая восторг Оксаны, Машенька, подняв руку, щелкнула пальцами:
- Вот это да! Знаешь, Ксана, когда я вернулась с окопов и узнала об этом, я хотела побежать и расцеловать Немировича-Данченко. Есть еще гениальные люди, которые понимают друг друга.
Радостно улыбаясь, Оксана протянула руку Роману:
- Поздравляю вас, искренне рада вашему успеху. Я всегда думала, что вы заслужили его, и мне было досадно, что ваш талант так долго не признавали…
- Все к лучшему в этом лучшем из миров, - ответил он, сверкая глазами из-под нависших пепельных бровей. - Я так долго жил в нужде, что стал гордым, и меня теперь не купишь ни за какие деньги. А на днях меня вызвали в Союз художников, сообщили, что мне дается большой заказ - написать портрет одной заслуженной артистки. Ну, думаю, хорошо, старикам денег пошлю, Маше башмаки куплю, шубу ей справлю, дров на зиму заготовлю. Прихожу я, смотрю: сидит эта самая артистка в лисах, в кружевах, в бусах. Гляжу я - а лица-то и нет, писать нечего. Так и ушел. На меня зашипели, говорят - это заслуженная артистка, а я отвечаю: хоть королева, но, раз лица нет, чего же писать? Я не работник рекламного отдела, чтобы рисовать горжетки. Так вот мы с Машей опять и живем бедно. Заказов не дают.
- Пусть не дают! - печально улыбнулась Машенька. - Я скоро в армию пойду, мне шинель и сапоги - все дадут.
С первого августа Машенька совмещала занятия в геологическом институте с учебой на курсах медицинских сестер. Работая на строительстве укреплений, она многое поняла и решила быть готовой, если институт закроют и всем студентам придется заняться одним общим делом, - отражать врага.
В институте на товарищах, а дома на брате она проходила практику по оказанию первой помощи раненым.
Сейчас, скатав бинты и уложив их в санитарную сумку, она уловила что-то в светящихся глазах брата и, хотя на занятия идти было еще рано, вдруг заторопилась. Она знала, что в той красной папке, которая лежит на тахте, сотни набросков лица все одной и той же девушки. Однажды она спросила брата, что это за портреты, и он, не моргнув глазом, ответил, что это наброски с репродукций Сикстинской Мадонны. Этими словами он мог бы обмануть студентку геологического института, но сестру ему не удалось обмануть.
Будто она не видит, как стало светло в комнате от сияния его счастливых глаз.
- Простите, друзья, мне надо бежать, бежать, опаздываю на занятия медицинских курсов. - Она торопливо перебросила через плечо сумку с красным крестом.
Оксана удивленно подняла брови:
- Маша, ты серьезно? На медицинских курсах? Ты что ж, меняешь профессию, как и я?
- Меняю. Скоро вы останетесь одни, а я - на фронт! - И, обняв подругу, Машенька убежала.
Свеча догорала. Наступило молчание…
- Хотите, пройдем в мою мастерскую? - сказал Роман Матвеевич. Когда она поднялась, чтобы следовать за ним, добавил: - Только там очень холодно, наденьте пальто.
Они прошли через двор, вошли в гараж. На цементном полу еще были видны следы стоявших тут машин.
Роман Матвеевич зажег свет. Большие лампы осветили стол, заваленный картонами и холстами. На мольберте в углу стояла какая-то картина, завешанная холстом, около нее раскладной стульчик, какой носят с собой любители-рыболовы и художники-пейзажисты. Тут же стоял электрический камин.
Оксана уселась на стульчик, протянув руки к камину. Роман ходил по мастерской, стуча тяжелыми башмаками, подбитыми стальными пластинками.
- Помните первые дни войны, когда художники собирались в Союзе, словно они не знали, за что им теперь приняться, где они нужны? Помните, я тогда сказал, что надо писать портреты русских воинов? Помните?
Она кивнула, все это она отлично помнила.
- Тогда, - продолжал Роман, - я перешел от слов к делу. Для меня все было ясно. Я познакомился с летчиком-истребителем, который делал в день по восемь - десять вылетов и за первые дни войны сбил девять немецких самолетов. Сейчас я покажу вам портрет этого летчика.
Она почувствовала тревогу при упоминании о летчике и со страхом приготовилась взглянуть на портрет. Самой ей такой портрет не удался. Не удался настолько, что она боится даже подумать теперь о том, что когда-то считала себя художницей.
Он осторожно снял холст. Перед Оксаной был портрет девушки с гордо откинутой головой. Ветер чуть раздувал кудрявые волосы. Широкий лоб, крупный нос, крупные губы - все черты лица выдавали твердый, смелый характер. Светлый бесстрашный взгляд, не знающее страха сердце. В простой синей гимнастерке с голубыми петлицами на воротнике, она была как живая, всем улыбалась дружески, с открытым сердцем. И словно говорила своим приветливым взглядом: поверьте мне, жизнь прекрасна, в ней больше добра, чем нам кажется, больше дружбы, чем мы привыкли замечать…
Откинувшись на стульчике, расширив глаза, словно онемев, Оксана смотрела на портрет.
Художник молча наблюдал за ней и не ждал никаких слов одобрения, видел по ее глазам, что она чувствовала.
- Я не закончил этот портрет, - сказал он глухо, - этого летчика-истребителя больше нет.
Оксана медленно повернула голову, взглянула в его глаза, он отвернулся и зашагал по асфальту, стуча тяжелыми каблуками.
"Какое странное совпадение", - подумала она и хотела рассказать о Михаиле Шумилине, о его незаконченном портрете, но сейчас же устыдилась своей неудачной попытки. Как она, бездарная дилетантка, осмеливалась писать портрет живого человека! Для этого нужен талант, чтобы человек остался жить на века и мог говорить с холста, мог поведать миру о своих стремлениях и помыслах… Нет, хорошо, что она стала медсестрой. Теперь она приносит пользу и счастлива. Как она могла считать себя художницей, раскрашивая олеографии в своей светлой мастерской, построенной на деньги отца, когда вот так живет рядом с ней настоящий художник и создает настоящее искусство.
- Когда я узнал, что Катенька погибла, - продолжал Роман глухим прерывистым голосом, - я понял, что у меня в руках бессмертие. Я оставил ее жить в искусстве. Посмотрите на ее улыбку, это не загадочная улыбка Джиоконды - это улыбка бойца грозного сорок первого года…
Странный вихрь чувств охватил Оксану, но все сильнее пробивались в нем мысли о собственном бессилии и ничтожестве. Подавленная, вышла она из мастерской художника, думая о том, что надо освободиться от всех мелочных забот… Нельзя стоять в стороне, нельзя присутствовать при событиях, надо участвовать в них. Ей стало стыдно за все тревоги о брате, о себе, об отце… Что произойдет с миром, если они погибнут в этой страшной борьбе? Ей показалось, что только теперь она воистину поняла, что погибшие за Родину - бессмертны!..
Глава девятая
Наконец от Евгения пришли сразу три открытки.
"Дорогие мои, еду. Привет всем…". "Дорогие мои, все еду… Привет всем". "Дорогие мои, приехали. Подробности письмом. Привет всем…"
Теперь уже было ясно, что Евгений принимает непосредственное участие в боях.
Но, придя в госпиталь, Оксана прочла в газете, что после ожесточенных и упорных боев наши войска оставили Ельню.
При упоминании об этом городе Лаврентий, нахмурившись, попросил газету, мельком взглянув в лицо Оксаны - понимает ли она, что значит "после ожесточенных и упорных боев…"
Оксана подала газету и молча вышла из палаты, В коридоре она услышала взволнованный голос отца, он с кем-то спорил. Она сбежала по лестнице и увидела отца, прижатого к колонне, окруженного летчиками. Прислушалась и поняла, что речь идет о капитане Миронове, летчики рвались к нему, отец не пускал.
Лаврентий развернул газету и прочел на третьей полосе: "Налет немецких бомбардировщиков на Москву…" - и такая ярость охватила его, что он сорвался с кровати и ринулся в кабинет профессора для решительного объяснения. В коридоре, услыхав взволнованные голоса, он пошел на них.
Стоявшая наверху Оксана увидела его, спряталась за колонну - ну, будет дело! Мгновение Лаврентий с радостным лицом стоял, опершись на барьер, потом перегнулся через него и закричал на весь вестибюль:
- Товарищи, скорее ко мне!
Летчики и профессор подняли голову. Сергей Сергеевич не успел произнести ни слова. Летчики штурмом взяли лестницу. Оксана даже закрыла глаза, она была уверена, что сейчас друзья сомнут капитана, но когда она успокоилась, то увидела, что вся шумная стая уже гремела в коридоре, потом скрылась в палате.
Побежденный профессор только через полчаса осмелился предъявить свои права, вошел в палату с твердым намерением попросить друзей удалиться. Но никто не обратил на него внимания, и он присел, слушая оживленный разговор. Молодой летчик, похожий на цыгана, сверкая черными глазами, рассказывал о налетах на Кенигсберг.
Лаврентий слушал его самозабвенно. Только что он был взбешен нахальством немцев, осмелившихся налетать на Москву, но его товарищи тоже не дремали, они мстили врагу. И от этого известия он ожил, почувствовал такой прилив силы, что готов был немедленно сесть в свой самолет.
Когда летчик с цыганским лицом умолк, наступило молчание. Потом заговорил седой командир с золотыми зубами. Глядя в окно, он тихо сказал:
- Горе не миновало и нас. На днях не вернулась с боевого задания Катя Бухарцева.
Лаврентий вздрогнул.
- Катя? - глухо прошептал он, медленно суживая наполнившиеся слезами глаза. Потом совсем закрыл их и поник головой.
И все летчики, отвернувшись от него, задумчиво щурились.
Вдруг Лаврентий, резко поднявшись, подошел к профессору:
- Я должен идти, я не могу больше отсиживаться здесь.
Сергей Сергеевич строго взглянул на него, сухо сказал:
- Всему свое время. - Повернулся к летчикам и тоном приказа произнес: - Прошу вас выйти.
Лаврентий ждал, что сейчас товарищи вступятся за него, но они, не поднимая глаз, встали и без единого слова направились к двери.
Вечером пришла Люся. Она начала рассказывать о своих кинематографических делах, но он все время перебивал ее, расспрашивая, бывают ли налеты на Москву, сколько самолетов прорывается…
- Конечно, бомбят, - ответила Люся, возмущенная его наивностью. - В Москве уже невозможно жить. Пойдешь в магазин - налет, тревога, пойдешь в театр - налет, тревога… Иногда целый день тревога. Все важные учреждения уже эвакуировались из Москвы.
- Что? - вскрикнул он и перестал шагать по палате. - Как ты сказала? Что за странное слово? Эвакуация из Москвы?
- Ну, конечно, - ответила она, пожимая плечами. - Женщин и детей уже эвакуировали.
- Эвакуировали? Как же так? Почему?
Она с раздражением передразнила его:
- Почему? Да потому, что немцы прут, а наши не умеют остановить их.
- Как это не умеют? Ты помолчи о том, чего не понимаешь! - Снова заходил по комнате, остановился, потер лоб, устало сказал: - Ты сегодня пораньше уйди, у меня голова болит. - Лег на кровать, уткнув лицо в подушку, до боли закусив губы.
Люся поняла, что расстроила его, но не догадалась, чем же. Самого главного она еще не сказала. Она села рядом с ним, погладила по плечу, успокаивая и ласково шепча:
- Ларчик мой, пойми, ведь это даже лучше, что некоторые учреждения уезжают из Москвы, например кинофабрики. Ну скажи, зачем торчать в Москве, когда ее бомбят? В Москве темно, тревожно, а Советский Союз велик, есть такие места, где сейчас греются на пляжах, купаются. И вот, например, ты выздоровеешь, улетишь на фронт, а что мне делать в Москве? Сидеть в бомбоубежище? Зачем, когда я смогу продолжать работу в Алма-Ате?
Прислушавшись к ее словам, он поднял голову, с изумлением посмотрел на нее:
- Разве я сказал тебе - не уезжай?
Она обрадовалась:
- Милый, ты понимаешь, я не могу отрываться от коллектива. Ведь стоит только остаться здесь, и мне не удастся моя карьера. Правда? Режиссер может найти другую. Правда?
Он кивнул, устало опустив веки.
Вдруг она о чем-то задумалась, вытянув трубочкой губы. Огромные ресницы заколыхались, как веера. Постепенно на лице появилась язвительная усмешка.
- Да, да, да, - произнесла она вслух, подтверждая свои мысли. - Мне и в тот раз показалось, что ты рад тому, что я уезжаю. Ты ни разу не поцеловал меня! Да, да, да, тогда мне показалось, а теперь я ясно вижу - ты разлюбил меня!
Он слушал и думал: "Черт побери, даже глупая женщина хитра, как умный мужчина. Ничем их не проведешь. У них на этот счет какое-то особое чутье".
- Правда? Разлюбил? - допытывалась она, обрадовавшись этой новой мысли и стараясь показать себя очень несчастной.
Он вздохнул, ничего не ответил.
- Все ясно, все ясно! Теперь я никуда от тебя не уеду. Слышишь? Чего молчишь? Солги или скажи правду! - Она взяла его за виски и повернула к себе. - Взгляни мне в глаза, взгляни, я сразу узнаю: права я или нет!
Не открывая глаз, он процедил сквозь зубы:
- Доктора мне не позволяют волноваться. Тебе пора.
Она попятилась от него:
- А-а, вот как, ты уже гонишь меня! Не уйду! Так и знай, не уйду!
Преодолевая усталость, он выдавил последние слова:
- Если ты уедешь в Алма-Ату, я буду каждый месяц посылать тебе тысячу рублей.
Она еще колебалась, подписать ли мир, еще ходила по комнате, удерживая ярость, потом сказала:
- Хорошо. Уеду. Присылай, Но когда война кончится, ты поплачешь за это у моих ног. Поплачешь. - И, не подавая ему руки, надела перчатки и вышла.
Ночью Оксана зашла к Миронову. Он сидел на табурете, облокотись на столик, и по щекам его текли слезы. Поставив лекарства, она поспешила уйти.
- Сестра, - окликнул он, - погодите. Присядьте на минуту. Я хочу поделиться с вами своим горем. - Увидел, что Оксана остановилась, медленно продолжал: - Сегодня я узнал, что погибла моя подруга, летчица Катя Бухарцева. Это был такой верный, такой прекрасный товарищ!
- Да, да, - тихо ответила Оксана, - я знаю ее, прекрасная девушка…
- Вы были с ней знакомы? - оживился он.
- Нет. Но я видела ее у одного своего знакомого. Видела и запомнила.
Оба замолчали, углубившись в свои воспоминания. Потом он спросил внезапно дрогнувшим голосом:
- Неужели это верно, что должны погибнуть самые лучшие?
- Не знаю, - ответила она, - но я знаю, что самые лучшие всегда были впереди.
- Это, пожалуй, так, - в задумчивости произнес он. А она, хотя и понимала, что это неудобно, все не могла оторвать своего взгляда от этого большого плачущего мужчины.