Она ушла к себе в спальню. Вскоре оттуда послышался звук текущей воды.
Пегги прикурила еще одну сигарету. Если Элинор собирается мыться - судя по звукам из спальни, - то с такси спешить ни к чему. Пегги взглянула на письма, лежавшие на каминной полке. На одном сверху выделялся адрес: "Mon Repos, Уимблдон". Один из дантистов Элинор, подумала Пегги. С которым она собирает гербарии в парке Уимблдон-Коммон. Милейший человек. Элинор описывала его. "Он говорит, что каждый зуб не похож на остальные. А еще он все знает о растениях…" Трудно было удержать ее на теме детства.
Пегги прошла через комнату к телефону, назвала номер. Последовала пауза. Ожидая, она смотрела на свою руку, держащую трубку. И на ногти - аккуратные, похожие на раковинки, отполированные, но без лака - компромисс между наукой и… Ее мысли прервал голос: "Номер, пожалуйста", и она опять назвала номер.
Опять пришлось ждать. Сидя на месте Элинор, она представила ту же телефонную картинку: Салли сидит на краешке стула, с пятном сажи на лице. Какая дура, со злостью подумала Пегги, и по ее бедру пробежали мурашки. И на что же она злится? Она гордилась своей честностью перед собой - она была врачом и знала, что эти мурашки означают злость. То ли она завидовала Салли, потому что та была счастлива, то ли это голос наследственного ханжества, осуждающего дружбу с мужчинами, которые не любят женщин? Пегги посмотрела на портрет своей бабушки, как будто спрашивая ее мнения. Но та напустила на себя вид ни к чему не причастного произведения искусства; она сидела, улыбалась своим розам, и ей было безразлично, что хорошо, а что плохо.
- Алло, - произнес грубый голос, сразу вызвавший из памяти Пегги образ павильона для отдыха таксистов с полом, усыпанным опилками.
Пегги дала адрес и повесила трубку, как раз когда вошла Элинор - на ней была красно-золотая арабская накидка и на волосах - серебристая вуаль.
- Как ты думаешь, когда-нибудь можно будет не только слышать, но и видеть по телефону? - спросила Пегги, вставая. Волосы у Элинор всегда были красивыми, подумала Пегги; как и ее искристые темные глаза - глаза утонченной пожилой прорицательницы, старой чудачки, почтенной и смешной одновременно. Она загорела в своих странствиях, поэтому волосы казались белее, чем обычно.
- Что ты сказала? - переспросила Элинор, не расслышав. Пегги не стала повторять.
Они стояли у окна и ждали такси. Стояли рядом, молча, глядя в окно, - потому что надо было чем-то заполнить паузу, а вид из окна, расположенного высоко над крышами, над квадратами и углами садиков, которые уходили к голубоватой кромке дальних холмов, - этот вид заполнял паузу не хуже человеческого голоса. Солнце садилось; одно облако висело красным завитком на голубом фоне, похожее на птичье перо. Пегги посмотрела вниз. Странно было видеть автомобили, ездившие туда-сюда, поворачивавшие с улицы на улицу, и не слышать звуков, производимых ими. Она как будто смотрела на кусок большой карты Лондона. Летний день угасал; зажигались фонари - бледно-желтые, пока отделенные друг от друга, потому что воздух еще был наполнен закатным светом. Элинор указала на небо.
- Вон там я впервые увидела аэроплан - между теми трубами, - сказала она. Вдали поднимались высокие заводские трубы; огромное здание - кажется, это Вестминстерский собор - господствовало над крышами. - Я стояла здесь, смотрела в окно, - продолжала Элинор. - Наверное, я тогда только переехала в эту квартиру, был летний день, и я увидела в небе черную точку и сказала - кто же здесь был? - Мириам Пэрриш, должно быть, - да, она пришла помочь мне здесь устроиться - кстати, надеюсь, Делия не забыла пригласить ее… - Это старость, заметила про себя Пегги, одно тащит за собой другое.
- Ты сказала Мириам… - подсказала она.
- Я сказала Мириам: "Это что, птица? Нет, птица вряд ли. Слишком большая. Однако двигается". И вдруг я поняла: это аэроплан! Так и оказалось! Они ведь незадолго до этого перелетели через Ла-Манш. Тогда я гостила у вас в Дорсете: помню, как прочитала об этом в газете и кто-то - твой отец, наверное - сказал: "Мир бесповоротно изменился!"
- Ну… - Пегги засмеялась. Она хотела было сказать, что самолеты - не такая уж значительная перемена: она вообще любила подтрунивать над верой старших в науку - отчасти потому, что ее удивляло их легковерие, отчасти оттого, что она ежедневно поражалась невежеству коллег-врачей, - но тут Элинор вздохнула.
- Боже, боже, - прошептала она.
И отвернулась от окна.
Опять старость дает себя знать, подумала Пегги. Порыв ветра распахнул дверь - один из миллиона порывов ветра за семьдесят с чем-то лет жизни Элинор; в голову ей пришла печальная мысль, которую она тут же постаралась скрыть - отошла к письменному столу и стала рыться в бумагах - со скромным великодушием, с болезненным смирением стариков.
- Что такое, Нелл? - спросила Пегги.
- Ничего, ничего, - сказала Элинор. Она увидела небо, а небо было покрыто для нее многими образами и картинами - ведь она видела его так часто; любая картина могла оказаться сверху, когда Элинор смотрела на небо. Сейчас - поскольку она говорила с Нортом - ей вспомнилась война, как она стояла на том же месте однажды ночью и следила за лучами прожекторов. Она только вернулась домой после налета; она ужинала у Ренни и Мэгги. Они сидели в подвале, и Николай - не тогда ли она впервые его увидела? - сказал, что война не имеет значения. "Мы дети, играющие с шутихами во дворе"… Она вспомнила его фразу и как, сидя на деревянном ящике, они пили за Новый Мир. "За Новый Мир, за Новый Мир!" - кричала Салли, барабаня ложкой по ящику. Элинор отвернулась к письменному столу, разорвала письмо и выбросила его. - Да, - сказала она, шаря среди бумаг в поисках чего-то. - Да, я ничего не знаю об аэропланах, никогда в них не летала, но вот автомобили - без них я могла бы обойтись. Меня тут чуть один не сшиб, я тебе не говорила? На Бромптон-Роуд. Я сама была виновата - не смотрела… И радио - оно так надоедает: соседи снизу включают его после завтрака; а с другой стороны - горячая вода, электрический свет и эти новые… - Она запнулась. - А, вот она! - воскликнула Элинор, вытащив листок бумаги, который искала. - Если там сегодня будет Эдвард, напомни мне - сейчас завяжу узелок на платке… - она открыла сумочку, вынула шелковый носовой платок и с серьезным видом завязала на нем узел, - спросить его о младшем Ранкорне.
Прозвенел звонок.
- Такси, - сказала Элинор.
Она огляделась, желая убедиться, что ничего не забыла. Сделав несколько шагов, она вдруг остановилась, потому что ее взгляд привлекла лежавшая на полу вечерняя газета, с широкой полосой типографской краски и неясной фотографией. Элинор подняла ее.
- Ну и лицо! - воскликнула она, расправляя газету на столе.
Насколько могла разглядеть Пегги - будучи близорукой, - это был обыкновенный для вечерней газеты нечеткий портрет жестикулирующего толстяка.
- Дьявол! - вдруг выпалила Элинор. - Негодяй! - Она разорвала газету одним движением и швырнула ее на пол. Пегги была поражена. От звука рвущейся бумаги она даже вздрогнула. Слово "дьявол" в устах тетки шокировало ее. В следующее мгновение это ее позабавило, но шок не прошел все равно. Ведь если Элинор, столь сдержанно пользовавшаяся английским языком, произнесла слова "дьявол" и "негодяй", это значило намного больше, чем если бы то же самое сказали Пегги и ее друзья. К тому же это резкое движение, когда она рвала газету… Какие они все странные, подумала Пегги, следуя за Элинор по лестнице. Край красно-золотой накидки волочился со ступени на ступень. Пегги приходилось видеть, как ее отец комкал "Таймс" и сидел, дрожа от гнева - из-за того, что кто-то что-то сказал и это напечатали в газете. Нелепо!
И как она разорвала ее! - подумала Пегги с улыбкой и взмахнула рукой, копируя движение Элинор. Та все еще держалась особенно прямо - от гнева. Было бы просто, думала Пегги, идя следом по каменным ступеням, и приятно быть такой, как она. Маленькая застежка накидки постукивала по лестнице. Они спускались довольно медленно.
"Взять, например, мою тетю, - Пегги про себя обратилась к человеку, с которым она беседовала в больнице, - взять мою тетю. Она живет в квартире, предназначенной для какого-нибудь трудяги, к которой надо подниматься по шести лестничным пролетам…"
Элинор остановилась.
- Только не говори мне, - сказала она, - что я оставила наверху письмо - то письмо от Ранкорнов, которое я хочу показать Эдварду, об их сыне. - Она открыла сумочку. - Нет, вот оно. - Письмо было в сумочке. Они пошли дальше вниз.
Элинор назвала таксисту адрес и плюхнулась в угол сиденья. Пегги посмотрела на нее краем глаза.
Ее потрясала энергия, которую Элинор вкладывала в слова, а не сами слова. Как будто она - старая Элинор - до сих пор страстно верила в то, что разрушил этот толстяк. Удивительное поколение, подумала Пегги, когда машина тронулась. Они верят…
- Пойми, - перебила Элинор ход ее мыслей, желая объяснить свою реакцию, - это означает конец всему, что для нас дорого.
- Свободе? - безразлично спросила Пегги.
- Да, - сказала Элинор. - Свободе и справедливости.
Такси ехало по респектабельным улочкам, где у каждого дома были эркер, полоска садика, свое имя. Когда они выехали на большую улицу, сцена в квартире сложилась в голове Пегги так, как она опишет ее тому человеку из больницы. "Вдруг она вышла из себя, схватила газету и разорвала ее поперек - моя тетя, которой за семьдесят". Пегги глянула на Элинор, чтобы проверить подробности. Тетка прервала ее внутренний монолог.
- Там мы раньше жили, - сказала она и махнула рукой в сторону длинной, усеянной фонарями улицы слева.
Пегги выглянула и увидела только однообразную величественную аллею с вереницей светлых портиков. Одинаковые оштукатуренные колонны, опрятная архитектура обладали даже некоторой уныло-торжественной красотой.
- Эберкорн-Террас, - сказала Элинор. - Почтовый ящик… - пробормотала она, когда они проезжали мимо почтового ящика.
Почему почтовый ящик? - удивилась про себя Пегги. Открылась очередная дверца. У старости, должно быть, много бесконечных улиц, простирающихся вдаль во тьме, предположила она, - и там открывается то одна дверь, то другая.
- Разве люди… - начала Элинор и замолчала. Как всегда, она начала не с того места.
- Что? - спросила Пегги. Ее раздражала эта непоследовательность.
- Я хотела сказать - почтовый ящик напомнил мне, - проговорила Элинор и засмеялась. Она оставила попытку восстановить порядок, в котором к ней приходили мысли. А порядок был, несомненно, но чтобы выявить его, нужно слишком много времени, а эта болтовня - она знала - надоедает Пегги, потому что у молодых ум работает так быстро. - Сюда мы ходили ужинать, - сменила тему Элинор, кивнув на дом на углу площади. - Твой отец и я. К одному его сокурснику. Как же его звали? Он стал судьей… Мы ужинали здесь втроем. Моррис, отец и я… Тогда тут устраивали большие приемы. Сплошные юристы. Он еще собирал старинную дубовую мебель. В основном подделки, - добавила она со смешком.
- Вы ужинали… - начала Пегги. Она хотела вернуть Элинор в ее прошлое. Это было так интересно, так безопасно, так нереально: восьмидесятые годы казались ей прекрасными в своей нереальности. - Расскажи о своей молодости, - попросила она.
- Но у вас жизнь куда интереснее, чем была у нас, - сказала Элинор. Пегги промолчала.
Они ехали по ярко освещенной людной улице; в одном месте толпа была окрашена в рубиновые тона - светом, падающим от кинотеатра, в другом - в желтые, от витрин, полных летних платьев: магазины, хотя и закрытые, были освещены, и люди рассматривали одежду, шляпы на шестиках, драгоценности.
"Когда моя тетя Делия приезжает в город, - продолжила про себя Пегги рассказывать своему знакомому в больнице, - она говорит: "Надо устроить прием". И тогда они все собираются вместе. Они это обожают". Сама Пегги терпеть этого не могла. Ей было приятнее посидеть дома или сходить в кино. Это дух семьи, продолжила она, посмотрев на Элинор, как будто с тем, чтобы добавить еще один штрих к портрету викторианской старой девы. Элинор глядела в окно. Потом обернулась.
- А как прошел эксперимент с морскими свинками? - спросила она. Пегги сперва была озадачена.
Затем она вспомнила, о чем речь, и рассказала.
- Понятно. Значит, он ничего не доказал. Тебе придется все начать сначала. Очень интересно. А теперь не объяснишь ли ты мне… - Ее поставила в тупик очередная проблема.
То, что она просит объяснить, говорила Пегги своему знакомому в больнице, либо просто, как дважды два, либо так сложно, что ответа не знает никто на свете. Если ее спросить: "Сколько будет восемью восемь?" - Пегги улыбнулась, взглянув на профиль тетки на фоне окна, - она стукает себя по лбу и говорит… Но тут Элинор перебила ее мысли.
- Ты очень добра, что идешь со мной, - сказала она, чуть похлопав племянницу по колену. (Я дала ей понять, подумала Пегги, что мне неприятно идти туда?) - Это способ пообщаться с людьми, - продолжала Элинор. - А поскольку мы все стареем - не ты, мы, - не хочется упускать шанс.
Они ехали дальше. А как понять вот это? - думала Пегги, стараясь добавить еще один штрих к портрету. Это "сентиментальность"? Или, наоборот, эти чувства хороши… естественны… правильны? Она тряхнула головой. Я не умею описывать людей, сказала она своему знакомому в больнице. Они слишком сложны… Она не такая, совсем не такая, - Пегги слегка махнула рукой, как будто чтобы стереть неверно прочерченную линию. В этот момент ее больничный знакомый исчез.
Она была наедине с Элинор в такси. И они проезжали мимо домов. Где начинается она и где кончаюсь я? - спрашивала себя Пегги… Они ехали дальше. Два живых человека, едущих по Лондону; две искорки жизни, заключенные в два отдельных тела; и эти искорки жизни, заключенные в отдельные тела, в настоящий момент, думала Пегги, проезжают мимо кинотеатра. Но что такое настоящий момент, что такое мы? Загадка была ей не по силам. Она вздохнула.
- Ты слишком молода, чтобы это понять, - сказала Элинор.
- Что? - вздрогнула Пегги.
- Понять, что значат встречи с людьми. Желание не упустить шанс.
- Молода? - сказала Пегги. - Я никогда не буду так молода, как ты! - Теперь она похлопала тетку по колену. - Ведь это же надо, в Индию ее понесло! - Она рассмеялась.
- А, в Индию. Нынче Индия - это ерунда, - сказала Элинор. - Путешествовать легко. Просто берешь билет, садишься на корабль… Но что я хочу увидеть, пока жива, - это что-нибудь необычное… - Она выставила руку в окно. Такси ехало мимо общественных зданий, каких-то контор. - …другую цивилизацию. Тибет, например. Я читала книгу, которую написал человек по имени… как же его звали?
Она замолчала, отвлеченная видом улицы.
- Ну, разве не красиво теперь одеваются? - воскликнула Элинор, указывая на светловолосую девушку и молодого человека в вечернем костюме.
- Да, - безучастно сказала Пегги, глядя на покрытое косметикой лицо и яркую шаль, на белый жилет и зачесанные назад волосы. Элинор все отвлекает, все интересует, подумала она. - Тебя в молодости подавляли? - спросила Пегги, вспомнив туманные образы детства: ее дед с блестящими култышками на месте пальцев, длинная и темная гостиная.
Элинор обернулась. Она была удивлена.
- Подавляли? - переспросила она. Она так редко думала о самой себе, что сейчас была удивлена. - А, я понимаю, что ты имеешь в виду, - сказала она спустя некоторое время. Картина - другая картина - выплыла на поверхность. Делия стоит посреди комнаты. "О Боже! О Боже!" - говорит она. Двухколесный экипаж остановился у подъезда соседнего дома. А сама Элинор смотрит на Морриса - Моррис это был или нет? - который идет по улице, чтобы опустить письмо… Элинор молчала. Я не хочу возвращаться в прошлое, думала она. Мне нужно настоящее. - Куда он нас везет? - спросила она, выглянув в окно.
Они уже были в деловой, самой освещенной части Лондона. Свет падал на широкие тротуары, на стены сверкающих окнами конторских зданий, на мертвенно-бледную церковь, имевшую вид чего-то устаревшего, отжившего. Вспыхивала и гасла реклама. Бутылка пива опорожнялась, гасла, зажигалась и опорожнялась опять. Такси выехало на театральную площадь. Там царила обычная мишурная неразбериха. Мужчины и женщины в вечерних нарядах шли посередине мостовой. Такси подруливали и останавливались. Их автомобилю перегородили дорогу. Он встал как вкопанный под статуей, чью трупную бледность подчеркивал свет фонарей.
- Всегда напоминает мне рекламу гигиенических прокладок, - сказала Пегги, глядя на фигуру женщины в форме сестры милосердия с протянутой рукой.
Элинор была поражена. Как будто нож прошелся лезвием по коже, оставив мерзкое ощущение; однако за живое он не задел, поняла она через мгновение. Пегги сказала так из-за Чарльза, подумала Элинор, расслышав горечь в голосе племянницы: ее брат, милый нудноватый парень, был убит на войне.
- Единственная умная фраза, произнесенная за всю войну, - сказала Элинор, прочитав слова на постаменте.
- Толку от нее было немного, - резко откликнулась Пегги.
Такси так и стояло в заторе.
Остановка как будто удерживала их на мысли, от которой они хотели избавиться.
- Ну, разве не красиво теперь одеваются? - опять сказала Элинор, указав на другую светловолосую девушку в длинном ярком плаще с другим молодым человеком в вечернем костюме.
- Да, - сухо согласилась Пегги.
Но почему ты не радуешься жизни? - мысленно спросила ее Элинор. Гибель ее брата, конечно, печальна, но Элинор всегда казался интереснее Норт. Такси пробралось между машин и свернуло на боковую улицу. Теперь его остановил красный свет.
- Хорошо, что Норт вернулся, - сказала Элинор.
- Да, - откликнулась Пегги. - Он считает, что мы говорим только о деньгах и политике, - добавила она.
Она винит его за то, что не он был убит, хотя так нельзя, подумала Элинор.
- Вот как? - сказала она вслух. - Однако… - Газетный плакат с большими черными буквами словно закончил за нее фразу.
Они приближались к площади, где жила Делия. Элинор принялась рыться в сумочке. Она взглянула на счетчик, на котором набежало довольно много. Водитель поехал кружным путем.
- Он найдет дорогу, в конце концов, - сказала она.
Они медленно ехали вокруг площади. Элинор терпеливо ждала, держа в руке сумочку. Она увидела полосу темного неба над крышами. Солнце уже село. Некоторое время небо имело умиротворенный вид неба над полями и лесами.
- Ему надо повернуть, и все, - сказала Элинор.