Провожал один Василий. Настя не пошла - сослалась на боязнь толчеи. На самом же деле потому не пошла, что понимала - бессердечно будет не дать побыть одним Василию и Ольге хотя бы в минуты расставания.
Ольга чувствовала себя будто виноватой. Нагрянула, взбудоражила жизнь хороших людей. А ведь покой-то себе они добыли трудно… Смешная!.. В ней росла жалость к Василию - стоит он, покорный, притихший, грустный, глядит ей в лицо, не сводит глаз… Все равно они не смогут ни о чем поговорить тут, на перроне, и Ольга предложила:
- Пойдем, Вась, в вагон… к Сашке.
- Пойдем… Хорошо, - согласился он.
Ольга знала, что Василий будет потом мучиться, корить себя виной перед нею, тосковать по ней, страдать оттого, что никак не помог ей в жизни, и, наверное, тоже станет несчастнее. Ей хотелось как-то успокоить его, сказать ему, что у нее есть друзья, которые всегда выручат в беде. Тот же Виктор… Она же обещала ему дать знать о себе из Минска. А что, если вот сейчас послать телеграмму? И поручить отправить ее Василию. А написать что-то такое, чтобы и он понял - есть у нее друг. Только хорошо ли это? Не будет ли обидно Василию? Но ведь надо же как-то избавить его от ненужных переживаний да и себя убедить, что так все и должно быть, не иначе. Другого-то выхода нет. Может, и рады бы они устроить все по-иному, а в их ли это воле? Нет, нет, только так… Как отрезанные!..
Вошли в вагон.
- Скучаешь без нас, Саша? - спросила Ольга сына.
- Немножко, - признался он. - Долго не отправляют что-то.
- Торопишься домой? Эх ты!..
Василий сел между Ольгой и Сашей, старался завязать разговор с сыном:
- Саша, ты маму не обижай, не расстраивай, заботься о ней, люби.
- Я ж люблю ее… очень, - буркнул Саша.
- Помни, она у нас хорошая.
- Я знаю…
Ольгу обжег их короткий разговор. Вот и сыну не смог ничего дать отыскавшийся отец. Ни радости, ни отцовской ласки, ни заботы. Как чужие…
Времени до отхода поезда оставалось мало, Ольга поняла, что не успеет написать Виктору телеграмму. Подумала: "И хорошо. Напрасно обрадовался бы Виктор". В самом деле, разве кинется 'она после всего этого сразу к нему? Нет, не бесследным будет для нее свидание с Василием. Безрадостное, тяжкое свидание… Если б она нашла холмик его могилы, понятны были бы ее печаль, ее слезы. А то ведь живой… На могиле, мертвому, она, пожалуй, сказала бы слова теплее, сердечнее… Надо же! Собственными руками, как будто и не больно сердцу, ровно и не было горьких вдовьих лет и зим, без ряды, без долгих разговоров, проще простого отдала она свое счастье, свою любовь другой…
Василий повернулся к Ольге. Сказал тихо:
- Я буду помогать вам…
- Зачем? - перебила Ольга. - Не надо. Ничего не надо, Вася. У тебя своя семья.
- А вы? Не мои разве?..
Все оборвалось. Нужен был лишь голос в репродукторе: "До отправления поезда Минск - Москва остается пять минут. Просьба провожающим…"
Василий поднялся. Встала и Ольга. Поглядела ему в повлажневшие глаза. Щека его судорожно дернулась.
- Провожу… - сказала она и почувствовала в горле щекочущий комок.
- Ну, Саша, до свидания! - Василий хотел казаться бодрым. Притянул к себе, обнял.
- До свидания, - ответил Саша, растроганный.
Уж пять ли минут было у них в запасе? Василий успел лишь выйти из вагона на перрон - и почти сразу поезд вздрогнул, двинулся медленно, нехотя, словно понимал - так желают двое: та, что стоит в тамбуре, ухватившись за поручни, и тот, что, похрамывая, идет рядом по перрону.
Ольга глядела в глаза Василию и ничего больше не видела, кроме его лица, его невеселых глаз. Поезд ускорил ход. Василий, сильно припадая на одну ногу, старался бежать, махал рукой над головой, похоже, улыбался. А глаза!.. Такая печаль и мольба застыли в них, что сердце Ольги сжалось в жесткий кулак, перестало биться. Дыхание перехватило, руки ослабли… Она попятилась. Василий вмиг пропал. Из горла Ольги готов был вырваться истошный крик. И он вырвался бы, если б она не закрыла рот ладонью. Так с рукой у рта, шатаясь, ничего не видя, прошла в купе.
Саша, оторвавшись от окна, успел сесть раньше ее. Она повалилась к нему на плечо и зарыдала. А он сквозь слезы уговаривал ее:
- Мама!.. Ты же простила сама… Не надо!.. Я же с тобой, мама… Я никому не дам обижать тебя… Мама, не надо!..
Колеса под вагоном, чудилось ей, Сашиными словами - тоже для нее - выговаривали: "Не на-до! Не на-до!"
Солнечногорск - Москва 1957–1964
Моя и твоя судьба
рассказы
Зоренька
Это были огненно-рдяные маки. Росли они у перекрестка двух дорог близ деревни Грибошино, за Невелём. Кто бы из крестьян ни проходил мимо, все любовались цветами.
- Экая красотища! Экая зоренька! - скажет иной и мысленно поблагодарит того, кто придумал эту радость для людей. Другие-то радости затмило горе: деревня была занята фашистами - несладко жилось людям.
Вскоре грибошинцы увидели, что этот жаркий маковый костер очень похож на пятиконечную звезду, и еще пристальней глядели на трогательную красу цветов, еще нежней думали о том смельчаке, что посеял мак: ведь при виде его у каждого становилось светлей на душе.
А маки цвели и цвели. Незаметно роняли лепестки одни, распускались бутончики других, а от земли, глядь, подымались новые, припоздавшие. Так день за днем и не гасла эта алая звезда.
Особенно был красив мак в солнечную погоду, когда пробегал над ним ветер. Задрожат, затрепещут лепестки, как язычки пламени, такие веселые да задорные, будто зовут: "Держитесь, люди! Не унывайте! Наша возьмет!"
Заметили жители Грибошина, что кто-то ухаживает за маком. То, видят, сорняки выполоты - чистенькая, цветок к цветку, красуется необычная клумба-звезда, то после сухой - без дождя, без росы - ночи, политый заботливыми руками, искрится маков цвет весь в солнечных радужных капельках.
До самой осени, до прихода Красной Армии, мак веселил бы души советских людей в неволе, но и эта последняя маленькая радость была отнята у них. Должно быть, фашистам донес какой-то предатель о красных цветах у дороги, а может, сами догадались, что это наша советская звезда горит-пламенеет, - они устроили там, недалеко от цветов, в кустах, засаду и того смельчака в одну из ночей схватили.
Кто бы, вы думали, был этим человеком с храбрым сердцем?
В доме на краю деревни жила с матерью и бабушкой ничем не приметная девчушка Наташа - дочь красноармейца-фронтовика. Когда-то она ходила в школу, носила алый галстук. Вломились в ее родной край враги. Закрылась школа, не стало пионерского отряда. Но Наташа по-прежнему считала себя пионеркой и очень любила Родину - еще сильнее, чем раньше. Цветы у дороги - это ее красивая смелая выдумка.
Когда фашисты спросили у Наташи, почему она посадила мак в виде звезды, Наташа гордо подняла голову и ответила:
- Потому, что я люблю Красную Армию. Она все равно всех вас перебьет! Всех, всех!..
- Ты есть партизан?! - заорал фашист.
У них в то время где-то на этих дорогах на партизанской мине подорвалась машина с важным начальством, и им в каждом советском человеке мерещился партизан.
Наташу повесили на осокоре посреди деревни.
Уже с петлей на шее она, глядя в ту сторону, откуда народ ждал прихода родной Красной Армии, крикнула:
- Папочка, родненький, бей их, гадов!.. Бей!..
Мертвая Наташа весь день висела лицом к дороге, где недавно полыхал мак, незадолго перед ее смертью дико вытоптанный, смятый сапожищами.
Ночью кто-то снял девочку-патриотку с осокоря и похоронил на ее цветнике. С восходом солнца, будто брызги крови, заалели на могиле редкие, сникшие, но живые маки.
А когда пришли советские войска, жители Грибошина рассказали бойцам печальную историю юной односельчанки, показали ее могилу, консервную банку с дырочками на дне и ведерко, из которых она украдкой поливала цветы. Глаза бойцов потемнели. Они поклялись отомстить врагу за смерть отважной пионерки.
В Грибошине на том месте, где похоронена Наташа, в память о ней каждое лето цветет мак. И теперь никто не проходит мимо, не остановившись у полыхающего мака, не поглядев на маленький портрет Наташи, врезанный в обелиск такой же рдяный, что и лепестки цветов.
Нет, не погасла их зоренька…
1950
Колыбельная
Сотников обрадовался, когда полковник объявил ему:
- Можете собираться. Разрешили вам командировку. - Улыбнулся и добавил: - Как хотели - в знакомые места, в Прибалтику.
Знакомые места… Перед Сотниковым будто всплыли вместе с ветром и солнечным светом те дни, тревоги, люди… Странно, прошло столько лет, а почти ничего не исчезло из памяти. Даже как-то яснее стало…
* * *
Первое, что почувствовал, очнувшись, старший лейтенант Сотников, была досада на себя за какую-то непоправимую ошибку. И, не удивляясь тому, что лежит в незнакомом подвале, даже не замечая этого, стал напряженно вспоминать: в чем же провинился он перед собой?
Но ведь он все время был не один - с бойцами. Тогда если уж виноват, то скорей перед ними, перед людьми своей роты, - не перед собой. А он все-таки в чем-то виноват - иначе не было бы таким дурным его настроение.
И Сотников, до боли напрягая память, продолжал пытать себя.
Прежде всего он припомнил, как началось сегодняшнее боевое утро.
Вспышки двух красных ракет - сигнал для атаки - прорезали легкий туман, и тотчас опустели окопчики. Он шел на правом фланге. Бойцы знали, что в атаку их ведет командир роты. Озорное, пьянящее удальство вдруг наполнило его сердце, подмывало на что-то ухарское, бесшабашное. Никакого страха. Удивительная легкость.
Сотникову хотелось, чтобы такое же чувство владело в эти минуты каждым бойцом.
"Ура" перекатывалось то справа, то слева, сливаясь в немолчный гул. На высотку, выраставшую впереди, шла не только его, старшего лейтенанта Сотникова, рота. Шел весь первый батальон. Простое вроде бы дело - высотка. Но там, где-то за нею, - Рига. И бой шел в одно и то же время вот за эту высотку и за город. Вместе с его ротой сейчас атаковали врага вся их дивизия, Третья Ударная армия, весь Второй Прибалтийский фронт!
Они хорошо, смело шли, его бойцы. Сначала он не замечал ничего, кроме мелькания пестренького мелкотравья под ногами да еще ветра в лицо, пахнущего смесью порохового дыма и вспаханной земли: наша артиллерия долго долбила передний край гитлеровцев. Потом он увидел, как его обогнал сержант Мельчаков с автоматом в руках, и широкая спина сержанта в потемневшей от пота гимнастерке на минуту заслонила обзор впереди.
Должно быть, в эту минуту откуда-то с фланга бешено полоснул оказавшийся неподавленным немецкий пулемет. Сотников понял это не сразу. Даже когда перед ним споткнулся и рухнул Мельчаков, старший лейтенант крикнул ему на ходу: "Не отставай, сержант!" И тут только он увидел, как впереди на земле вырастали дымки, будто лопались старые дождевые грибы. А он, поняв, что это такое, уже не в силах был унять себя - бежал на эти дымки. Одновременно с чьим-то вскриком по левую руку от него он словно налетел на невидимый канат, туго натянутый в траве, - упал ничком, ударив с маху автоматом оземь. Упал раньше, чем рота достигла вражеских траншей…
А, вот почему взяла его досада: он отстал от своих людей. Гул ушел, умчал вперед, а он… Почему же он упал?.. Каната, конечно, никакого не было под ногами… "Н-ноги!"- простонал он и не узнал свой голос, глухой и хриплый. Попытался шевельнуть ногами - и не смог: неодолимый груз придавил их. Хотел приподняться на локте, взглянуть, целы ли ноги. И лишь чуть отделил голову от пола - замельтешили перед глазами цветастые круги, все куда-то поплыло, и он потерял сознание…
Когда Сотников снова пришел в себя, мысль его стала яснее. Он уже знал, что ранен в ноги - об этом напоминала боль, - и теперь беспокоило его другое: почему он лежит тут, не забыли ли?
Наверху, где-то поблизости, гулко ухнуло. Затем разрывы снарядов превратились в сплошной грохот. В него вплетались торопливые пулеметные очереди, винтовочные выстрелы. Сотников то различал огонь своих, то ему чудилась стрельба гитлеровцев. Но его не страшил этот вдруг закипевший бой. Стрельба лишь взволновала его как сигнал, зовущий к действию. Теперь он думал о том, о чем должен был подумать раньше всего - что рота осиротела, воюет где-то без него, без командира, он даже не знает, кто возглавил ее. И еще досадовал - рано выбыл из строя. А какое там рано! Сколько уж боев позади! Леса Калининщины, опаленная земля Белоруссии - много пройдено, трудно взято с бою. А он ни разу не был ранен, ни дня не лежал на госпитальной койке, все три года войны не знал покоя.
… В подвал через узкий лаз вдруг брызнуло солнце. Сотников зажмурился. А когда открыл глаза, увидел - впереди, справа, еще кто-то. Изогнулся, как мог, разглядел бледное лицо ребенка. Ребенок лежал на коленях женщины, раскачивающейся из стороны в сторону. Заметив солнечный луч на личике малыша, женщина подвинулась дальше в угол, и солнце оставило ребенка в покое.
У входа послышались возня и стон.
- Осторожней! - предупредил густой бас.
- Хорошо, хорошо, - устало отозвался женский голос, по которому старший лейтенант узнал ротного санинструктора Аллу Комаревцеву.
"Еще кого-то ранило", - подумал Сотников.
Раненого положили к противоположной стене. Он стонал прерывисто и торопливо, словно во сне, когда неудобно лежишь и видишь страшный сон, а пробудиться не можешь.
Боец, помогавший санинструктору, молча вышел. Алла, поправляя бинт на голове раненого, нараспев уговаривала его:
- Успокойся, родимый. Все будет хорошо. Скоро поедешь в медсанбат. Там твою боль враз уврачуют. Потом - в госпиталь. И петь снова будешь!
А он все стонал.
Раз сквозь стон прорвалось что-то похожее на "пить". Алла сняла с пояса флягу. Прежде чем приложить ее к губам бойца, поднесла к своему уху и встряхнула. Убедившись, что вода есть, стала поить раненого. Воды оказалось лишь несколько глотков.
- Вся, дорогой, - виновато произнесла Комаревцева, когда вода кончилась, и отложила флягу в сторону.
Раненый, должно быть, понял свою спасительницу - утих.
Алла подошла к Сотникову и, встретив его взгляд, обрадовалась:
- Очнулись, товарищ старший лейтенант?! А это - наш Петька… Капустин… В голову угодило…
Сотникову хотелось расспросить ее, как там бой, и он пытался заговорить, но, ощутив во рту жаркую сухость, лишь прохрипел что-то невнятное.
- Тоже пить? - невпопад догадалась Алла и, схватив флягу, исчезла.
Некоторое время в подвале было тихо. Потом Петька Капустин заметался. В его несвязном лепете несколько раз слышалось слово "мама".
Женщина встала и шагнула с ребенком на руках к Петьке. Он отчаянно крикнул: "Не смей ма… маму!" - и застонал, скрежеща зубами. Женщина попятилась, опустилась на прежнее место и, тихо напевая, стала снова покачиваться. Пела она или без слов, или на другом, нерусском языке. Сотников прислушался. Мотив показался знакомым. Чтобы отвлечь себя от боли в ногах, он начал мысленно подпевать. И на память пришли слова, когда-то давно, еще в школе, выученные наизусть:
Спи, младенец мой прекрасный,
Баюшки-баю.
Тихо смотрит месяц ясный
В колыбель твою.
Стану сказывать я сказки,
Песенку спою;
Ты ж дремли, закрывши глазки,
Баюшки-баю…
Больше слов он не знал. Помнилось, что дальше было что-то про Терек, про отца, закаленного в бою, но эти отрывки так и не уложились в певучие строки.
Сотников понял, что убаюкивала женщина не малыша - он и так спал, - а Петьку, ротного запевалу, самого юного в дивизии бойца. И Петька угомонился: он-то больше всего на свете любил песни.
Наверху согласно застучали наши орудия. Старший лейтенант повеселел: если подтянули артиллерию, значит, фашистов здорово шуганули.
А женщина, заслышав орудийную стрельбу, тотчас оборвала свой колыбельный напев и крепче прижала к груди малютку.
Вернулась Алла, сердито кинула флягу в угол.
- Колодец завалило взрывом! И - ни ручейка…
Петька Капустин будто понял эту ее неудачу - снова застонал.
- Пи-ить! - выговорил он уже внятно и настойчиво.
- Вот горюшко! - вздохнула Алла. - Где же мне ее добыть? Нету воды. - Говорила она устало, словно про себя. - Ездовой еще заблудился…
Женщина бережно положила ребенка на тряпье, подняла кинутую Аллой флягу и направилась к выходу.
Наверху с грохотом и треском, как близкий удар молнии, разорвались один за другим три снаряда.
- Э, дьяволы, нашу батарею засекли! - процедила со злостью Комаревцева и, спохватившись, крикнула вслед женщине: - К-куда?!
Та не обернулась, выскользнула из подвала:
- Нашла время!.. Вот поперечная, - проворчала вслед ей Алла.
Сотников скоро впал в странное состояние: вроде и не заснул, а сны видел. Опять шел вместе со своими бойцами в яростную атаку. Легко-легко, будто летел, не задевая ногами взбугренной земли, и неистово кричал: "Впе-ре-ед!.. Впере-е-ед!.."
Алла, склонившись над ним, тормошила:
- Что вы, товарищ командир! Успокойтесь. Ведь все хорошо. Высоту наши у гитлеровцев отвоевали… Разве я не сказала вам?..
Она еще что-то говорила. А он вдруг почувствовал прилив сил, хотел круто подняться - и чуть не взревел от адской боли в ногах.
- Ноги… что ноги? - услышал он свой хрип, будто это не он, а кто-то другой, со стороны, спрашивал Комаревцеву.
- Ранены ноги, но не так уж… Вы только крови много потеряли, - ответила она. - Скоро встанете. Не сразу, конечно, не сейчас. И танцевать снова будете, товарищ старший лейтенант! - добавила Алла, словно он когда-то уже танцевал с нею.
- Кто… за ротного? - спросил он.
- Говорят, политотдельский лейтенант. Смело шли - вы ж разгон-то дали, - улыбнулась Алла.
"Лейтенант… помощник по комсомолу… - думал командир роты. - Как же он подоспел? Он вроде бы и в атаку-то не шел…"
Сущей пыткой было для Сотникова переселение из подвала на повозку. Казалось, нервы вытягивали из всего тела. Немилосердно, безжалостно. А ведь он понимал, что несли его очень осторожно.
Рядом положили Петьку. Он не унимался - просил пить.
Ездовой приготовился хлестнуть по лошадям возжами, как увидел запыхавшуюся женщину с флягой в руках.