* * *
Нет, Ольга была жива. Она сидела все на том же месте в густом вереске. Измученная, бледная. Оперлась рукой о мшистую землю, устало склонила к плечу голову. На коленях лежал неумело завернутый в Дашин халат живой комочек. Вот и появился ее долгожданный Сашко. Сын… Они с Василием верили, что будет сын. Но разве думано, что в такой страшный день увидит он свет? Несмышленыш, выбрал же времечко!
Работяга-шмель пробасил над головой. Домой торопится. А куда пойдет она со своей дорогой ношей? Да и как она пойдет? Хоть бы встать… Ноженьки, уж не подведите вы молодую мать! У нее еще такой трудный путь впереди!
Ольга, не выпуская из рук ставший родным теплый комочек, привстала на колени, затем с трудом поднялась на ноги и, держа ребенка на левой руке у самого сердца, сделала первый, тяжкий шаг. Она не верила, что сможет без чьей-либо помощи пройти ту сотню метров, которую до родов, в бомбежку ("Сегодня ли это было?"), пробежала от вагона до леса в странном беспамятстве. А там еще насыпь - неприступная гора… Если бы рядом Даша… Как же они оказались врозь?.. А может, с нею случилось что?..
Еще шажок, еще. И странно: с каждым новым шагом Ольга становилась упрямее, сильнее вроде бы… Нет, она дойдет и до насыпи, и взберется на нее, и пойдет дальше, куда ушел поезд. Пойдет вот ради него, сына. Пойдет, пока не иссякнут силы. А если не сможет идти - поползет…
Трудный был этот короткий путь до насыпи! И особенно мучительно, долго карабкалась Ольга на нее. И когда, обессилевшая, не дойдя одного шага до шпал, свалилась на бровку, в кровь были искусаны губы, и кровь сочилась из ссадин на коленях. Но лицо светилось счастьем: она теперь видела перед собой рельсы, прямехонько убегающие вдаль. Туда ушел ее поезд. Туда сейчас пойдет и она. Там, впереди, ее спасение. Их спасение. Вот только минутку посидит на выступе широкой шпалы - и пойдет.
Ольга услышала завывание чужих самолетов в небе и тотчас увидела их. Летят стаями. И в ту же сторону, куда идти ей. Она не представляла, не могла представить, если б даже захотела, что несут они, какую беду. Все ее внимание было сосредоточено на ребенке. Она приоткрыла личико. Синенькое, сморщенное, некрасивое, чмокающее губенками, оно умилило мать. Ей захотелось-поговорить с сынишкой.
- Глупенький, - нежно сказала она, точно он, ее Сашка, хоть капельку что-то смыслил. - Недоносочек мой. Кроха моя. Может, узнаешь когда-нибудь… потом-потом… как тяжело достался ты маме…
А он, малыш ее, все чмокал губенками. И Ольга догадалась: "Он же есть хочет!" Откинула полу шинели на груди, неумело направила тугой лиловатый сосок в маленький смешной ротишко сына. И он ухватил, захлебывался и все сучил ножонками, как сегодня утром, до войны, на кровати, под ее сердцем.
- Бедняжечка… - сказала она, вспомнив утренние страхи на заставе. - Увидишь ли ты папу, родной мой Сашко? Это он, папа, Сашком тебя назвал… Сашенькой… Папка это… А ну-ка, покажись. - Она развернула его так, чтобы видны были руки. - Все ли у тебя пальчики? Раз, два… пять. И на этой - пять…
Она услышала, как заныли рельсы. А вскоре с запада, с той, тревожной стороны, где остался Василий, налетел товарный поезд. "Вот оно, наше спасение!" - обрадовалась Ольга. И когда пышущий жаром, грохочущий колесами паровоз поравнялся с нею, стоявшей с Сашкой на руках на скосе бровки, она крикнула:
- Останови-ись!
Или машинист не услышал ее, или не понял, что кричала обессилевшая, больная женщина, роженица с ребенком, - так подумала в тот миг Ольга, - он не сбавил хода. Поезд прогрохотал перед самыми ее глазами, обдал ее паром и пылью. Ни живой души. И только к площадке последнего вагона словно прирос кондуктор. Он все уменьшался, а потом и совсем слился с вагоном.
Слезы текли по щекам Ольги от обиды на равнодушие к ее нескладной судьбе. Опять она одна с малышом. Лес да небо. И рельсы, убегающие вдаль… Отчаяние охватило ее.
И вдруг над головой, где-то совсем низко, задрожала, полилась нежная и голосистая трель жаворонка. Ольга тотчас нашла его на фоне бездонного синего неба. Благодарно прошептала:
- Веселишь, милый?.. Хоть ты с нами…
И ей стало смешно над своей обидой на машиниста - разве мог он на таком ходу ради них остановить поезд?
Песня жаворонка вернула ей решимость. "Что ж это я стою? Вечереет. Надо идти… - Поглядела на свои босые, в крови ноги. Она лишь сейчас увидела, какие они страшные. - Все равно надо идти…"
Она пошла по шпалам. Нет, по шпалам она сделала всего несколько шагов и поняла - до чего ж они редко положены! И она уже ступала наугад - когда на шпалы, когда между них. Было больно ступням, а она шла, шла…
Кружилась голова. Ольга останавливалась, переводила дыхание. Хотелось сесть, отдохнуть, но сделать это боялась - а вдруг не встать? - и снова шла, пошатываясь, еле держась на ногах.
Так она оказалась на деревянном мосту с низенькими перилами. Под мостом бежала, торопилась речка. Ольга остановилась.
Сзади послышались шаги.
Она еще не успела оглянуться - вздрогнула от сердитого окрика:
- Кто такой?! Что тут делаешь?!
Обернулась - увидела приземистого старикашку. Он догадался, что перед ним женщина с ребенком. Подобрел:
- Не одна… Отстала, что ль?
- Да. От поезда, - тихо ответила Ольга и неожиданно для самой себя расплакалась.
- А реветь-то пошто? Дите вон молчит… Умнее матки, видать. - В вислых усах старика застряла ухмылка. Оглядел Ольгин наряд, спросил: - Раздела мужа-то, - без шинели укатил?
- На границе он…
- Вон ты откудова… Нескладно… Ну, горемыка, пошли. Тут близенько будка моя. Обходчик я путевой… Давай ребеночка-то.
Ольга крепче прижала Сашу к груди.
- Нет, нет! Я сама.
- Сама так сама.
Обходчик пошел впереди. Ольга спотыкалась о шпалы, торопилась, боялась отстать. Старик обернулся:
- Умаялась, не поспеешь? Как звать-то?
- Ольгой, - с трудом выдохнула, остановилась.
- А меня Иваном Михайловичем. - Взглянул из-под кустистых седых бровей цепкими глазами и ахнул: - Да на тебе лица нет!
- Тошно… Посидеть бы…
- Давай, говорю, мальца-то. Спит, умненький.
Ольге не мил был свет. Она, безразличная ко всему, передала с рук на руки Сашу. Спросила:
- Далеко еще?
- Да уж доплетемся потихоньку. Вон видать, - кивком головы показал вперед Иван Михайлович. - Держись за меня. Вот так…
Она пошла рядом с ним, уцепившись за рукав его старенькой, выцветшей гимнастерки.
* * *
В будке обходчика сразу стало тесно.
Маленький гость быстро показал свой характер - покричал звонко и требовательно, пока мать не устроилась на табуретке и не сунула ему в рот грудь, приговаривая:
- И ты обрадовался, маленький мой?.. Думала, упаду, не дойду.
Иван Михайлович стоял в сторонке, рассказывал:
- Мои давненько вот так-то откричались. Выросли. Разлетелись по белу свету - кто куды. Старший в армии отслужил, поезда водит, машинист. На другой дороге, на юге. Дочь замуж выскочила. За командира. Под Ленинградом теперь. В гости звали… Да… Младший ко мне собирался. Любит лес, а живет на воде, в Заполярье. Рыбак. Все планы, похоже, рухнули. Как, видать, и у тебя… Первенький?
- Да.
- Сколько ему?
- Первый день.
- Что "первый день"?
- На свете первый день.
- Как это… первый?!
- Так вот. Сегодня родился. В лесу, в бомбежку.
- Что ж ты, растяпушка, безъязыкая, что ль? Сказать надо было! Разве тебе можно так?.. - Он захлопотал, устраивая постель для Ольги. - История-то какая… Покушам - и ложись-ка давай… Неужли одна в лесу была?
- Сразу-то много повыскакивало из вагонов. Потом… ушел поезд. Одна осталась.
- А пуповину-то как же?
- Перегрызла.
- Смотри-ко, догадливая. Перевязала хорошо?
- Кромкой от рубашки. А сейчас вон ниточку суровую у вас взяла.
- Не загрыжел бы. Поглядывай.
- Слабенький. Не доходила.
- С волненья, знать. Со страху. - Иван Михайлович подошел к Ольге, взглянул из-за плеча на маленького. - Курносенький, ух ты! В мамку. Ничего, выходим.
Она возразила:
- В папку он.
- Пускай в папку… - Задумался. - У меня тоже такие будут. Внучата. А покудова не дедушка. Бобыль! Зовут все к себе, а мне, вишь, эта хижина дорога. Не решусь кинуть. А нынче как, в заваруху?.. Ложись ты!
- Спасибо, Иван Михайлович. Мне бы чего-нибудь на постель… вроде клееночки.
- Сейчас найдем. - Перебирал в сундучишке тряпье, не умолкал: - Все оборудуем - пеленок накроим, подгузников, свивальник смастерим. Дай срок. И мне, старику, веселее… Вот парусинка - клеенки-то нету.
Ольга перебралась на кровать. Иван Михайлович укутал ее байковым одеялом.
- Спасли вы меня, Иван Михайлович… - Ольга, тронутая его заботой, не знала, какие слова сказать, чтобы он понял, как благодарна она.
- На таганке быстренько сварю что-нибудь, воды согрею - побулькаешь мальца. Они любят. И себя обрядишь. Лихорадит, поди?.. Я живехонько…
Взял ведро, вышел на улицу.
Длинным кошмарным сном показался Ольге день, начиная с суматошного часа, когда Кученков стуком в окно увел Василия на заставу. И вот сейчас где-то в лесу, на неведомом ей перегоне, хотя и чужом, но все же в домашнем покое, она могла перебрать в памяти все безрадостные события дня. И она перебрала их по порядку, чтобы увериться, что не сон все это, а дурная действительность, что ей уже не вернуться в свою, утром впопыхах кинутую квартиру, не вести тихий, спокойный разговор с Васей и вообще уж не быть тому, что совсем недавно было. Случилось что-то очень, очень страшное. И она предчувствовала, что это еще не все, что должно произойти с нею, с Василием, со всеми нашими людьми, - самое горькое еще будет. Она не боялась своего теперешнего положения - пускай босая, раздетая, - и не за себя она волновалась. У нее появился сын. Сашко. Он ей стал дороже собственной жизни. Подумав так, она удивилась неведомо когда родившемуся в ней новому чувству - материнству. Ведь он был еще такой махонький, слабенький, жалконький, этот посапывающий комочек. Лежал рядышком… Как только дала грудь - поняла: роднее, дороже нет никого. А то, что повстречался им Иван Михайлович, путевой обходчик, это просто их счастье. Ольга сказала об этом и Сашку:
- Счастливый ты, малыш мой. Нашелся добрый дедушка. Может, и оклемаемся мы с тобой. И поедем к нашей бабушке. Тогда будет все хорошо-хорошо.
Вернулся Иван Михайлович. Спросил:
- Не спится? А надо бы соснуть, сразу бы отлегло. Вот пообедаем - усни. Варится там… Потом ты сама хозяйничать будешь. Хозяйство у бобыля нехитрое.
- Мне к свекрови надо, - задумчиво сказала Ольга. - В Смоленск.
- Что ж, давай езжай, - шутливо отозвался Иван Михайлович. - А не подумала, как ты поедешь такая? Нет, видно, придется пожить тут, покудова не поправишься… Как звать мальца-то?
- Сашкой.
- И ему в дорогу не того. Поживите. Картошка есть, молока надою - козлуха у меня заведена. Была бы жива Прохоровна, старуха моя, она обошлась бы поприветливей. В ту зиму схоронил. Да… А я, вишь, какой…
- Спасибо вам за все. Обидно, от поезда отстала.
- Э-э, мы с тобой еще не знаем - плохо это или хорошо. Разговаривал сегодня по телефону. Что там повсюду творится! Горюшка-то!.. Ой-её… Видно, всерьез лезет, проклятущий!..
Ольга, слушая старого обходчика, опять унеслась на погранзаставу, к Василию, и сердце сжалось, заныло.
- Пойду я - скоро поезд на Москву, - сказал Иван Михайлович все тем же ровным голосом.
- Он остановится?!
- За всю мою службу тут ни один не опнулся, милая.
Ольга безвольно опустилась на постель, закусила губу.
* * *
Было раннее тихое, будто и не военное, утро.
На железнодорожном полотне напротив будки путевого обходчика стояла небольшая дрезина, какие обычно гоняют ремонтные рабочие по ближним перегонам.
Торной тропкой от будки шли Ольга и Иван Михайлович. На Ольге по-прежнему была мужнина шинель. Полы распахнуты. Под нею виднелось синенькое платье, на ногах - полусапожки с резинками. Подарки Ивана Михайловича. В правой руке она несла плетенный из ивовых виц саквояж, в левой - жестяной чайник. Обходчик, словно заправский дедушка, держал на руках по всем правилам запеленатого Сашу.
Ольга оглядывалась, волновалась и, похоже, ничуть не радовалась, что покидала гостеприимную будку. Напротив. Если внимательно приглядеться, можно было заметить - она грустная. Да и почему бы немножко не взгрустнуть? Незнакомый, чужой старик приютил ее, уберег от беды, помог набраться сил, все эти дни, что жила она у него, был доброй, заботливой нянькой ее Саши и вот снарядил их в дорогу… Наверное, только родной отец еще мог быть таким.
У дрезины их ожидали две женщины из ремонтной бригады.
- Сюда, на скамеечку, усаживайся, - указала Ольге одна из них, та что постарше.
И когда Ольга села, Иван Михайлович велел ей застегнуть шинель и только потом подал ребенка.
- С ветерком погонят. Не застудится?
- Уж так хлопочете, Иван Михайлович! Мне даже неловко.
- Об чем разговор! - Обернулся к женщинам. - Бабоньки, вы уж подсобите ей в поезд-то устроиться. С ношей ведь.
Та, что постарше, успокоила:
- Разве мы не понимаем бабью долю, Михалыч?
Вторая, востроглазая, усмехнулась:
- В другой раз будем здесь - полный отчет дадим тебе.
Женщины взялись за ручки дрезины. Иван Михайлович совсем растерялся:
- Так… Оленька… Счастливо тебе. Лихом-то старого…
- Ой, что вы, Иван Михайлович! - перебила она. - Век не забуду! - Дотянулась губами до бороды, поцеловала, всплакнула - слезы у нее в те дни близко были.
Дрезина тронулась, начала набирать скорость. Затрепыхался на ветру красный флажок. Ольга помахала свободной рукой Ивану Михайловичу, горячо прошептала:
- До свидания!..
Обходчик долго смотрел из-под руки вслед дрезине, щурился, пока она не скрылась из виду. И казалось ему: умчало безвозвратно что-то дорогое, ненадолго осветившее его одинокую жизнь. Опять будет глядеть он на проходящие мимо поезда, проверять путь на порученных ему километрах и целыми днями молчать, потому что никого не будет рядом.
* * *
Добрая, бескорыстная душа у русского человека. Потому ли, что в своей жизни многое вынес он, по-всякому жил - знавал лихолетье, когда защищал свободу родной земли от вражьего нашествия, когда боролся с разрухой, настраивал на лад жизнь, - русский человек всегда чуток к чужой беде, к чужому горю.
Вот так, с душевным участием, обошлись и с Ольгой незнакомые ей люди. Теснота в вагоне была страшная, пассажирами были забиты все углы, тамбуры, люди ехали на крышах вагонов, а ей все же нашлось местечко: быстро поняли ее положение случайные попутчики, такие же, как она, несчастьем спугнутые из родных гнезд.
И разве утерпишь, не поплачешься на свою долю тем, кто участливо спросит про наряд странный, про то, откуда и куда гонит несчастье, возьмется понянчиться с маленьким, напросится сбегать на остановке за кипятком, поделится куском хлеба?
Так Ольгу свела судьба с одной сердечной женщиной.
Укачивала на руках Ольга Сашу извечной нехитрой песенкой:
- О-о! О-о! Баю-бай!.. Спи-и, засыпай… О-о!
А его не брал угомон - все плакал.
Сидевшая рядом в вагоне женщина посоветовала:
- Он ведь сырой. Перепеленала бы.
Ольга в тон песенке, нараспев ответила:
- Ни одной пеленки сухой… Баю-баюшки-баю…
- Надо подсушить. Где они?
- Вот…
Женщина тотчас нашла на стенке какие-то крючки, развесила пеленки. И Саша, словно почуяв заботу о нем, задремал. Женщина пристально поглядела на него вдруг погрустневшим взглядом, спросила Ольгу:
- Куда ж ты, милая, с таким направилась?
Та устало ответила:
- В Смоленск. Там - свекровь…
- Гляжу - наряд-то…
- С границы… В минуту снялась…
- Я вот тоже… Как только с ума не сошла! Видишь, какая?
- Седая…
- А мне тридцать два…
Да, оказывается, не годы нужны для этого: женщина поседела за один страшный час.
Звали ее Ириной. Был на ней поношенный сарафан, который она надела в то воскресное утро, чтобы заняться домашними делами. Муж и десятилетняя девочка еще спали. Ирина решила угостить их летним салатом - направилась за овощами на рынок. И не дошла. Зловещий гул самолетов остановил ее на полпути. Было ли то предчувствие беды, но она как вкопанная стояла посреди улицы, глядела в небо, вдруг потускневшее, и ждала чего-то необычного. Нет, ей никогда не удастся забыть, выкинуть из памяти жуткую картину того утра. Она увидела, как от самолетов отделились черные капли и полетели вниз, к земле, на город, который еще не совсем проснулся, услышала дальний и близкий грохот взрывов…
Домой Ирина бежала обезумевшая: она поняла, что это - война, которую ждали когда-то, но только не вчера и не сегодня.
Она не увидела дома, в котором жила годы, из которого недавно выходила на улицу. Не было и той улицы, по которой она двадцать минут назад шла: улицу завалило рухнувшими домами, заволокло не осевшей еще пылью. Кругом горело, вихрило. А муж?! А дочь?! Ирина хватилась их почему-то не в первые секунды. Эта мысль ударила в голову вместе с догадкой - они ведь тут, под осевшими стенами!..
Минск пылал, рушился, стонал…
Горе ее было пострашнее Ольгиного. В усталых глазах Ирины, казалось, все еще виднелись отсветы взрывов бомб и пожаров, в сердце застыло, окаменело свое и чужое горе. Виденное, пережитое и потерянное в растерзанном Минске посеребрило ей волосы, но не лишило сил и воли к жизни. За скупым разговором с Ольгой она наплакалась по-бабьи, а узнав ее положение, начала утешать. Да, ей надо было встретить Ольгу, чтобы ее тревогами заслонить от самой себя свое неизбывное горе. Ей легко было проникнуться тревогами Ольги.
Хорошо, что ехала Ольга в город, в котором бывала, к своим. Знала: мать мужа - близкая родня - примет с радостью. Свекрови невдомек - бабушкой стала… Вот только сразу спросит о Василии. Невеселый будет разговор…