* * *
Ирина, ступив на двор отчего дома и увидев постаревшую хлопотунью мать, сразу сдала - горе сломило ее, она заплакала:
- Мама, милая! Осиротела я… мама…
- Ариша, доченька! Белая… седая… Горюшко мое… - Мать обнимала ее, обливая слезами, говорила еще что-то, но уже тише, одной ей, своей Арише.
Ольга смотрела на них и не могла сдвинуться с места. Ей было неловко, что она стала свидетельницей Ирининой слабости, и поэтому и еще потому, что была она тут совсем чужой, почувствовала себя неприкаянной - в пору самой разрыдаться.
Ирина быстро пришла в себя, обернулась к Ольге и, утирая ладонью глаза, сквозь слезы виновато проговорила:
- Ты извини, Оля… - Подвела к Ольге мать, сказала: - Мама… это Ольга… Ей тоже солоно пришлось… У нее муж воюет… И вот Сашенька… махонький… В дороге появился…
Ульяна Павлиновна с материнской горечью, опалившей Ольге душу, уткнулась мокрым лицом в ее плечо, снова всхлипнула:
- Мученицы… Ой, мученицы!..
Пришел отец Ирины - Евдоким Никитич. Сухонький, невидный. Только пышные усы да мохнатые, под стать усам, брови придавали лицу степенную важность.
Евдоким Никитич выслушал в пересказе Павлиновны (конечно, и на этот раз всплакнувшей), какие мытарства претерпели Ира и Ольга с сынишкой, повздыхал вместе со всеми, а потом рассудил со своей председательской точки зрения:
- Молодцы, что к нам направились. Трудовые руки колхозу теперь позарез нужны.
Ульяна Павлиновна с упреком покачала головой:
- Вот он завсегда так. Будто нет у него ни души, ни сердца.
Евдокима Никитича ничуть не задел ее тон:
- Подумай-ко сама. Неужели я должен выть от их горя? Их отвлекать надобно от невеселых-то дум. А чем? Работой, делами. Лучшее средство. За делами они все свои несчастья позабудут. Плакать некогда теперь - фронту помогать надобно.
- Ты хоть сейчас-то для приличия пожалел бы, - твердила свое Павлиновна.
- Я, старая, ничего неприличного не сказал. А жалеть можно жалкого, они же вон какие орлицы. Им нас с тобой надобно жалеть - у нас век кончается.
- Тебя не переспоришь, - в сердцах махнула рукой Павлиновна.
- Я радуюсь, неразумная, что они живые-здоровые от смерти улепетнули.
- И я ж от радости… Ну и от жалости…
- То-то… Хватит, пожалуй, болтать, - подвел итог словесной перепалке Евдоким Никитич. - Лучше топите-ко баню. Опосля недосуг будет - сенокос подопрет…
Так Ольга стала своей в чужой семье.
Под жилье ей с ребенком отвели маленькую зимовку с двумя окнами в огород. Ольга попросила Ирину поселиться вместе с нею: за время скитания привыкли быть рядом - зачем уж теперь-то врозь? Та согласилась. Облюбовала для себя полати.
В тот же день у них перебывали многие родственники и соседи. Слушали Ирину, охали, плакали бабы и, не довольствуясь рассказом, расспрашивали обеих про бои и страхи, заставляли подробно повторять, чего нагляделись и натерпелись они за длинную дорогу.
Часть вторая
Появление в доме маленького Саши вызвало большие хлопоты. Евдоким Никитич стащил с чердака закинутую до поры до времени расписную зыбку и подвесил ее в зимовке на скрипучий очеп. Ольге поначалу смешно было баюкать своего Сашеньку в этой чудной люльке, а потом привыкла, да и Саше она, должно быть, понравилась - спал в ней преспокойно.
Ульяна Павлиновна разыскала чудом уцелевший рожок, из которого она кормила молоком всех своих детей, и предложила Ольге, но та предпочла рожку обычную стеклянную четвертинку - гигиеничней, мол, - и Саша вовсю чмокал резиновую соску, с трудом раздобытую у соседей.
В Ольге сразу подметили талант портнихи, и, так как Павлиновна за свою жизнь не научилась шитью, старенькая швейная машина "Зингер" из летней избы быстро переселилась в зимовку. Ольга хоть шитьем могла отблагодарить добрых хозяев. На первых порах сшила она Павлиновне городского покроя ситцевое платье - отрез не один год лежал в сундуке; Евдокиму Никитичу смастерила выходную сатиновую рубаху; юбку и кофточку сшила Ирине - та помогала обметывать швы и петли. Успела выстегать лоскутное одеяло Саше. Все это - до сенокоса. А в сенокос ей уже начисляли трудодни: она вместе с колхозницами ворошила на пожне сено, укладывала его в копны, стояла на стогу во время метки, - одним словом, привыкала к сельским делам.
Саша днем был в детском садике под надзором старушек-нянек, куда вели и несли ребят всех дошкольных возрастов. Дети постарше играли во дворе, сосункам была отведена изба.
За сенокосом подоспела уборка урожая. Даже и дня передышки не было. Ольга вязала снопы за жаткой, крючила горох, теребила лен, копала картошку, трудилась на молотьбе. Не сразу и не все получалось у нее складно, порой своим неумением вызывала безобидный смешок колхозниц, а чаще удивляла их ловкостью, с какой спорилось в ее руках любое незнакомое ей дело.
Но однажды Ольга все же подкачала.
Как-то на втором месяце ее жизни в деревне занедужилось Павлиновне. Лежала на печке, ворочалась с боку на бок, выгоняла хворь. Ольга в тот день пораньше дернулась с поля - готовила на всю семью обед. Обедали они обычно все вместе в передней избе. Ели из одного эмалированного блюда. Еда была сытная, но по-деревенски простая: варились щи, каша или жарилась яичница, на верхосытку - кринка молока. Ольга же умела изготовить и суп отличный, придумывала на второе то запеканку творожную, то мясные биточки с овощами, то еще что-нибудь необычное. А угождала она больше всего закуской. Натрет ли редьки с морковью, приправив постным маслом, сделает ли из зеленого лука с яичком салат, нарежет ли ломтиками помидоров и украсит колечками репчатого лука - все всем правилось.
В этот раз Ольга приготовила винегрет. Евдоким Никитич ел да похваливал. Ульяна Павлиновна тоже сидела за столом.
- Учись, старбень, - говорил он ей. - Век доживаешь, а ни разу обедом вкусным не накормила. Вот ведь тот же продукт, можно сказать силос, а сделано - объеденье!
Павлиновна, конечно, огрызнулась:
- К лешаку! Поздно мне переучиваться. Возьми переженись. Теперь это модно. Молодая во всем угодит…
Евдоким Никитич останавливал:
- Э, понесла! Ей про Фому, а она про Ерему.
Ольге было неловко: она стала причиной сердитого разговора за столом. Чтоб как-то сгладить, сказала:
- Не хитрое дело - обед готовить, когда есть на чего.
Евдоким Никитич подхватил:
- Вот и я говорю: пускай перенимает, учится.
- Да хватит вам, поешьте спокойно, - вмешалась Ирина.
Павлиновна отложила в сторону ложку:
- Я что-то ничего не хочу. Пойду прилягу опять.
Пропотеть - прошло бы. - Залезла до крутому скрипучему приступку на печь, вздохнула: - Вот корову не знаю, подою ли…
Евдоким Никитич подобревшим голосом распорядился:
- Оставайся здесь, Ольга, обряжайся. Мы с Ариной вдвоем управимся.
Ольга мыла посуду, прибиралась.
Подошла пора дойки коров, Павлиновна подала голос с печки:
- Оленька, ты уж обряди сегодня Пеструху-то. Ох, кто только придумал хвори всякие! Подойница-то, Оля, под лавкой. Сполосни. Тряпочкой сыренькой не забудь вымя обтереть.
- Все сделаю, Ульяна Павлиновна, отдыхайте, - откликнулась Ольга.
Она, заслышав помыкивание Пеструхи, завернувшей во двор, когда пастух гнал стадо улицей с луга на поскотину, тотчас вышла навстречу ей с подойником. Еще с крыльца, подделываясь под голос Павлиновны, Ольга звала Пеструху:
- Иди, моя хорошая, домой, иди! Кормилица ты наша… Пеструха… Ишь как тяжело тебе! Сейчас подою. Иди сюда. - Дала ей посыпанный солью кусочек хлеба, чистой тряпкой обтерла тугое вымя и, поставив на землю подойник, уселась под корову на корточки. Брызнули звонкие струйки.
Длилась дойка недолго. Пеструха, дожевав хлеб, брыкнулась и опрокинула подойник. Молоко белой лужицей разлилось по земле.
- Да что с тобой?.. Милая… Пеструха… Стой, тебе же легче будет, - уговаривала Ольга корову ласковыми словами, какие обычно говорила ей хозяйка. И снова принялась теребить соски. И опять лягнула корова подойник. - Ты что ж, не узнала меня? Как тебе не стыдно? А ну, стой смирно! - Несмотря на этот строгий тон, в третий раз загремел подойник.
Назавтра утром, придя к колодцу за водой, Павлиновна через плетень рассказывала соседке:
- Смехота с нашей горожанкой-то. Вчерась занемогла я. Попросила подоить Пеструху. Не отнекивалась, пошла. А я лежу на печке. И взяло меня беспокойство: долгонько что-то нету ее. Не вытерпела, слезла. Смотрю с крыльца - валяется подойница в стороне, а Ольга стоит и чуть не плачет. "Что, - спрашиваю, - стряслось?" - "Лягается", - говорит. "Сроду не лягалась, а у тебя лягается. Смиреная, - говорю, - корова-то". - "Разве я вру, - хнычет, - попробуй сама, узнаешь". - "Ну-ко, садись, - говорю, - я погляжу". Уселась! "С какого боку села-то, недотепа?"- спрашиваю. А она бормочет: "Не все ли равно, с какого садиться". - "Правильно и делает Пеструха, что лягается, - говорю. - И тебя-то надо бы лягнуть". С левого боку вздумала корову доить. Смехота!
Скоро - через соседку - весь колхоз знал, как Ольга доила корову. Женщины от души хохотали. Колхозница уже с другого конца деревни, повстречавшись с Павлиновной, потешалась над Ольгиной неудачей:
- Рассказала бы, Павлиновна, как твоя постоялка, лейтенантша-то, вместо коровы под быка с подойницей уселася.
Павлиновна вскипела:
- Ты что городишь?! Кто это наплел тебе такое? А?.. Да любая из наших баб не сдюжит с ней в деле тягаться, с Ольгой-то. У ней ничто из рук не валится - кажинная наша работа складно идет. Вот тебе и городская.
Потом и свою соседку отчитала за сплетню:
- Я ж тебе по простоте душевной, а ты по всему свету ни за что ни про что охаяла бабу. Гляди-кось, как все перевернули! Быка доить уселася… Ох, и злые языки!..
Павлиновна рассказала эту историю и Евдокиму Никитичу. Тот махнул рукой:
- А, все вы - пустомели!..
* * *
Шли дни, недели, месяцы первого военного года. И хотя далеко было от "Авроры", от этого рядового колхоза, до любого фронта - на юг, на запад или на север, но жил он не обычной жизнью. Ничего в ней и похожего не было на недавнее мирное время. Вникнуть ли в колхозные дела, всмотреться ли в лица людей, заглянуть ли в душу им - все было освещено тревожными, грозными сполохами большого бедствия, постигшего родную страну.
Не могли миновать эти тревоги и тесную избушку, в которой жили Ольга и Ирина. Зверствовал враг на опаленной советской земле, измывался над женщинами, над детьми - и здесь негодовали два женских сердца. Пленили гитлеровцы новые города - росла, нагнеталась печаль в маленькой зимовке.
Горе сдружило их. Одна ждала весть о муже, не всегда веря, что весть эта будет доброй. Другой же некого было ждать - все были потеряны, все было оплакано. И той, которой нечего и некого было ждать, казалось, проще было жить. Ирина знала - ничем не поможешь своему горю, никакими слезами не вернешь ни мужа, ни дочь. Ольгины же думы до исступления бились над одним и тем же - как найти Василия, как дать знать ему, где она с сынишкой? Верила - ведь и он тоже тревожится за них, затерявшихся в страшном водовороте.
В первые же дни своего житья в колхозе "Аврора", у родителей Иры, Ольга написала Даше Егоровой по ее уральскому адресу. Рассказала о себе, умоляла ее сообщить, нет ли вестей от Алексея, не знает ли что о Василии. Баюкала в зыбке Сашеньку и под скрип очепа гадала - что-то она ответит? Минула неделя. Почата была вторая - день за днем, - молчала Даша. И когда уж потеряла было надежду получить весть с Урала, посчитала неживой свою соседку по квартире на границе, пришло от нее письмо. Оказывается, Даша долго была у больной матери в деревне. Не прибавило письмо Ольге веселья. Ничего-то нового. Только и узнала - жива Даша. А где ее Алексей, что с ним - не ведала она. И еще узнала: потеряла Даша в дороге мать начальника заставы с внучкой, с Наташей.
После этого Ольга и Даша слали запросы в управление погранвойск, в Наркомат обороны - и ничего утешительного.
Если б Саша сколько-нибудь понимал в печальных песнях матери над его зыбкой, в тихих, грустных беседах ее наедине с ним, узнал бы, как бессильна она была унять свою тоску. Забывалась лишь на работе, на людях. Но ведь и у них тоже не всегда было весело на душе. А тут еще страшная весть.
Вбежала как-то Ирина взволнованная, заплаканная. Голос срывается:
- Думано ли?! Первая похоронная - и о ком?
Ольга даже вскрикнула:
- О ком?!
- О нашем Славке!
- Да как же?!
- Пал смертью храбрых… Такой-то… трусом бы!.. Славка ты, Славка… - причитала Ирина. - Красивый наш Славка… Что же, Ольга, будет-то? Такие ребята гибнут! Ведь никогда уж не воротится. Не увидим ни через какие годы. А может, большим, полезным человеком стал бы потом… Мать, кажись, не перенесет. Один сын-то. Еще три девки. Бедная тетка Наталья! Ой… всем больно! Всей родне… Такой молодой!..
Ольгу ошеломило это известие, за живое задели слова Ирины. Плакала и вспоминала:
- Помнишь, Ира, тогда на станции… на Всполье? От себя оторвал, а нас, бедолаг, выручил. Портянки свои новенькие… Надо же! Сказал еще… Я его близко не видела, а сразу поняла - хороший он… Сказал - с уговором, чтоб крестным… Так и не привелось повидать своего крестника… Душевный, добрый был.
Ирина всхлипнула:
- Был и - нет. Нет больше Славки…
Ольга молча примерила это горе к себе и вслух сказала:
- Вот и задумаешься, что выбрать: узнать ли сразу, где твой родной человек, что с ним, или уж лучше жить, не ведая ничего, пока война идет. Каково будет, если вдруг сникнут все надежды, будто трава подкошенная?
Ирина подтвердила:
- Уж лучше так, Ольга. Не знать. Веровать.
* * *
Колхоз "Аврора" был небольшой - из трех деревень. И даже в это трудное время, когда дома почти не осталось мужчин и со всеми работами управлялись женщины, дела в нем шли хорошо. О колхозе часто появлялось доброе слово в районной газете. В различных сводках - шла ли речь об уборке урожая, о надоях молока, о поставках государству - он неизменно стоял на виду, в числе передовых. Люди его быстро, душою поняли все заботы и тревоги военной страды.
Председательствовал Евдоким Никитич чуть ли не с самой организации колхоза. Старик он был упрямый, умел настоять на своем, когда твердо знал, что правда на его стороне. И не только перед колхозниками, но и перед районным начальством. Его уважали, к его слову прислушивались. Опыт у него был богатый. Евдоким Никитич не зазнавался, умел выслушать полезный совет других. Даже Ольгу, которая в деревенских делах не очень-то разбиралась, он признавал своим советчиком.
Живя под одной крышей с Евдокимом Никитичем, Ольга подметила в его обращении с колхозницами, как ей казалось, нехорошую черту: уж слишком он строг, чересчур требователен ко всем без разбору. У многодетной солдатки, месяцами не получающей вестей от мужа, лихонько на душе. А тут еще накричал председатель. И за что? За то, что она на гумне, у молотилки, вдруг расплакалась, а остальные давай утешать. Работа остановилась. И надо же было в эти минуты появиться Евдокиму Никитичу! Нашумел…
Вечером Ольга завела с ним разговор об этом. В той солдатке она видела себя: та же печаль, которую лишь слезами и смывают на время, до новой вспышки… Говорила Ольга о душевном внимании к людям, о том, что надо порой и похвалить человека - похвала, если она заслужена, еще больше окрылит его. Работают-то женщины не жалеючи сил, до войны даже мужчины наверняка не везли на своих плечах такой ноши. Другая крепится, не просит помощи, а самой уж так тяжко - и за мужика работать в поле, и семью обиходить! Хоть разорвись. Сочувствовать надо таким…
Сначала Евдоким Никитич недоверчиво ухмылялся, потом проняли его Ольгины слова, согласился:
- Верно ты говоришь. Но народ-то разный.
- Так ты и подход разный имей, - посоветовала Ольга.
- Поглядел бы я, какой подход выбрала бы ты к нашему Венчику. Как-нибудь кликну тебя послушать его гонор.
Венчиком звали в колхозе Вениамина Жилкина. Ему не было и тридцати. Мужчина вроде бы в силе, но с каким-то, видать, большим изъяном - оказался непригодным для армии даже в войну. А главный-то его изъян, но твердому убеждению Евдокима Никитича, - лень, родившаяся раньше самого Венчика. Ленивых же председатель "Авроры" терпеть не мог.
И вот однажды Евдоким Никитич позвал Ольгу в переднюю избу.
Венчик сидел на широкой лавке, опершись локтем о подоконник, и важно потягивал маленькую трубку-носогрейку.
- По делу иль так, поболтать, Вениамин? - спросил Евдоким Никитич.
- Авансик требовается, председатель, - ответил Венчик и выпрямился.
- А я-то подумал - за нарядом на работу, - не без иронии заметил Евдоким Никитич.
- Надо сперва поесть.
- Ох, Венька, Венька! На той неделе отвешал тебе муки, мяса. Быстро что-то управился.
- Вез запасов живем, сам знаешь. Всё уже.
- Так ты бы работал…
- По силе-возможности работаю.
- Авансик, говоришь? Брать берешь, а трудодней-то твоих не прибывает. Ладно еще баба работящая досталась. Как бы ты жить стал на свои-то трудодни?.. Бывало, из последнего тебе выпишешь - на страду оставлено, а ты хоть бы спасибо колхозу сказал да на работу приналег в знак благодарности. А то, помнишь, зимусь набрал продуктов - на лесозаготовки собрался. И пока жена шила рукавицы да штаны чинила - съел все и про лес забыл. Ровно тебя не касается, какое нынче трудное для Родины время…
- Давнишнее это. Зря ворошишь. А трудодни заработаю.
- Да как не ворошить, если у тебя стыда нет? - вспылил Евдоким Никитич. - Или, по-твоему, стыд не дым, глаза не выест? Вот узнают наши фронтовики, как ты им в победе помогаешь, они ж тебя…
- Ты всегда так, председатель… с укорами. А себе?
- Что себе? - распалился вконец Евдоким Никитич.
- Да так, между прочим.
- Нет, ты договаривай!
- Нечего договаривать, сам небось догадываешься.
- Что за намеки?
- Не намеки - на самом деле.
- Ладно, на правлении скажешь. Вот бабы будут решать - дать тебе аванс или не дать, тогда и скажешь. Все! Прения закончены. А ко мне за авансами можешь не приходить - хватит мне грех на себя брать, есть правление, оно пускай и распоряжается… Лодырей покрывать мне партия не разрешает…
Ольга слушала и молчала.
- Видала, каков гусь?! - сказал Евдоким Никитич, когда Венчик сердито хлопнул дверью.
Ольга улыбнулась:
- Променять бы его на фронтовика…
- Безо всякой замены отдадим. И жена согласится. Меньше стыда. Натерпелась, бедняжка, лиха.
От Евдокима Никитича Жилкин не на работу направился, а в сельсовет за три километра. Там он заявил, что своими глазами будто бы видел, как председатель колхоза "Аврора" (Евдоким Никитич из-за недостатка людей одновременно был и кладовщиком) тащил к себе домой мешок зерна с колхозного склада. "В три погибели согнулся. Наше, колхозное. Каждое зернышко вот этими руками взращено".
Ольга-то знала: Евдоким Никитич был честен до щепетильности. На первых порах жизни в колхозе, осенью, она раз увидела такую картину, зайдя в переднюю избу. Евдоким Никитич, взяв за нижние углы мешок с картошкой, вытряхнул содержимое посередь пола - только пыль столбом.