- Вот погляди сначала на деньги всех времен - николаевские, керенки, наши тысячи и миллионы. Напоказ сберег. В двадцать третьем годе мы все миллионерами были. Да, вот эта бумажка. Читай.
На пожелтевшем толстом листе бурыми чернилами почерком школьника было написано:
В ГУБЕРНСКОЕ ВОИНСКОЕ ПРИСУТСТВИЕ
отставного нижнего чина машиниста 1 класса команды крейсера "Паллада" Никиты Ивановича Паутоеа
ПОКОРНЕЙШЕЕ ПРОШЕНИЕ
1-го января 1898 г. поступил я на действительную военную службу и находился на пароходе "Компас", а с 1901 по 1904 г. на крейсере "Паллада" во внутреннем и заграничном плавании. С 27 января по 20 декабря 1904 г. находился на театре военных действий с Японией при защите крепости Порт-Артур. Имею медаль в память русско-японской кампании и знак отличия военного ордена 4 степени. Во время моего нахождения на военной службе и театре военных действий я потерял все свое здоровье. А у меня двое детей и жена. Изба совсем обветшала, нужно приводить в порядок.
Объяснив вышеизложенное, имею честь покорнейше просить сделать распоряжение о назначении мне единовременного пособия.
К сему прошению подписуюсь отставной нижний чин
Никита Паутов.
- А резолюция-то, смотри, какая! "Ходатайство подателя не заслуживает уважения". Сукины сыны! - вспылил Евдоким Никитич и уже спокойно продолжал: - Отец был неграмотный. Прошение писал ему один чудаковатый парень на селе. Первый раз, когда отец продиктовал ему какую-то просьбу и велел прочитать, он совершенно серьезно ответил: "А я ведь, Никита Иванович, читать не умею. Написать напишу что хошь, а читать - уволь". Пришлось для проверки искать другого грамотного человека. Тот прочитал - оказалось все верно.
После таких воспоминаний Евдоким Никитич просил Ольгу:
- Заведи-ко, Оля, патефон.
Выбор пластинок был невелик, но и из тех, что имелись, Ольга знала, чем можно угодить бывшему балтийцу. Больше всего любил он "Варяга". Вначале слушал молча, потом, тихонько подпевая, ударял в такт по столу суставом пальца. А когда песня подходила к концу, подтягивал за певцом в полный голос:
Прощайте, товарищи, с богом, ура!
Кипящее море под нами!
Не думали мы еще с вами вчера,
Что нынче умрем под волнами…
Заканчивался "Варяг", Евдоким Никитич с посветлевшим лицом торжественно говорил:
- Какая песня!.. Она от жизни, Оленька. "Врагу не сдается наш гордый "Варяг", пощады никто не желает!"
Ольга спрашивала:
- Теперь "Раскинулось море широко…"?
Евдоким Никитич глазами показывал на печь: мол, не падо, старая расплачется опять. А Ульяна Павлиновна, услышав Ольгин вопрос, сама подавала голос из-за трубы:
- Давай, давай, Оля, заводи и мою.
И та ставила пластинку с "Кочегаром". Пел Леонид Утесов. Голос с хрипотцой, но проникновенный, душевный - Павлиновна еще ни разу не могла сдержать слез, как только Утесов начинал петь-выговаривать:
Напрасно старушка ждет сына домой, Ей скажут, она зарыдает…
- Да, - вздыхал Евдоким Никитич, - для души песня! Тоскливая. Поставь-ко повеселей - "Ты, моряк, красивый сам собою". Про нас со старухой, - щурился он от сдерживаемого смеха, - хоть она - Ульяна, а не Маруся, и мне чуток за двадцать перевалило.
После морских песен заводи хоть того лучше - Евдоким Никитич сразу становился равнодушным к патефону.
* * *
Ирина проснулась от неприятного сновидения. Будто бы шли они с Ольгой через Двину по вешнему, источенному талой водой льду. До берега было еще далеконько. Ольга что-то замешкалась, отстала. Вдруг Ирина услышала позади крик: "Ира-а!" Оглянулась, увидела - барахтается Ольга в воде. Кинулась к ней, а она все зовет ее, а сама тонет. Ирина не успела добежать - Ольга скрылась с головой. Льдинки вынырнули вместо нее в полынье и закрыли мутную воду. Ноги у Ирины подкосились…
Проснулась, свесилась с полатей, чтобы взглянуть на спящую Ольгу. Кровать оказалась пустой. "Уж спроста ли этот сон?" - ударила в голову шальная мысль. Ирина торопливо спрыгнула на пол, потрогала Ольгину постель - еле теплая. Босиком, в одной рубашке выскочила в сени.
Дверь на улицу была открыта. Ольга сидела на ступеньках крыльца - пальто внакидку, в шали и валенках. Подперла руками голову, не обернулась на шаги Ирины. А та обняла ее сзади и со слезами в голосе проговорила:
- Как ты напугала меня!
- Я ж совсем тихо позвала. Ты вроде и не проснулась, - сказала Ольга таким тоном, словно оправдывалась.
- Разве ты звала меня?
- Да… Лежала битый час. Не спится - и все. Такая чушь в голову лезла!..
- А мне дурной сон приснился… Сколько хоть времени-то?
- Часа два.
- Зябко. Ты не идешь в избушку? Тогда я накину что-нибудь на себя.
Стоял апрель. Днями вовсю таяло. С крыш, шурша, сползал снег, оседал перед окнами наст. На лугу засветилось озерцо талой воды. С юга потянулись извечные треугольники гусей, где-то высоко в поднебесье тревожно-радостно курлыкали журавли, грачи шумно хлопотали над гнездами в ветках осокорей… Шла весна. Ее не могла остановить наползающая ночами стынь, когда прозрачными сосульками украшались карнизы крыш и ледяной коркой заволакивало кругом снежный покров.
В сердце Ольги весна ударяла хмелем - и не было сил справиться с собой. Отрезвляла себя одним - ведь и многие другие женщины не в лучшем положении.
Ирина появилась снова - в полушубке и тоже в валенках. Села рядом, прижалась к Ольге. Спросила:
- Не застыла?
Ольга вздохнула:
- Но и не оттаяла.
- О чем задумалась-то?
- Если б можно было высказать!..
- Тошно, да? Весна виновата?
- Война виновата.
- Кончится. Теперь уж что тужить.
- Разве видать конец? Завидую твоей веселой душе, Ира.
- Хошь, я тебя развеселю? Ну, скажи, хошь?!
- Весели.
Ирина сбежала по ступенькам с крыльца, встала перед Ольгой, размахивая руками, будто большая птица крыльями, ударила рукавами в полы полушубка и громко, с надрывом, совсем как драчливый, заправский петух, прокричала:
- Кук-каре-еку-у-у!
Ольга усмехнулась:
- Ну и веселье… Придумала тоже…
- Ты погоди. - Ирина кукарекнула еще раз и, игриво прислушиваясь к чему-то, с минуту помолчала. - Ах, черти глухие! - ругнула кого-то и опять звонко, с придыхом крикнула: - Кук-каре-еку-у-у!
В соседнем дворе, должно быть, в сарае, тотчас отозвался не очень умело, но задорно, видать, молодой петушок. Потом через несколько домов, вдали, спросонок кукарекнул еще один.
- Это Нинки Пашенькиной, - хохотнув, пояснила Ира. - Ванька сейчас соскочил бы с постели: "Проспал!" Поднимала я его так не раз.
Горластая петушиная перекличка быстро ширилась. Кукареканье неслось уже с того и другого конца деревни. В урочное время это зрелище не казалось бы необычным, а тут, в третьем часу ночи… Да, затея Ирине удалась: Ольга нахохоталась до слез.
В сенях появилась Павлиновна.
- Что это, девки, петухи-то ошалели, что ли? Как разгорланились! Неужто утро? А на наших ходиках только третий час. Стояли, может, Ариша? Вы-то что поднялись такую рань? Или еще не ложились?
Ольга не вытерпела, прыснула в рукав. И тут Павлиновна смекнула:
- А-а, это ты, Аришка, напроказила с петухами-то? Что, кровь молодая играет? Ума-то сколечко! Постыдись…
- Я, мам, Ольгу веселила, - рассмеялась Ирина.
- Повеселила - и хватит, - уже ворчливо сказала Павлиновна. - Вон когда подняли…
- Пошли, Ольга, сны досматривать! - Ирина помогла ей подняться и потянула в зимовку.
* * *
Письма от Даши шли редко. Были они простенькие - с советами не хныкать, растить Сашу, с описанием своей незавидной жизни. А тут на третьем году войны вдруг - "вернулся Алексей". Будто снова оглушил Ольгу тот первый взрыв за окном на погранзаставе.
Читала Дашины строчки Ольга торопливо, с каким-то предчувствием недоброй вести. И то, что Алексей эти два с лишним года партизанил и что вернулся без левой руки, она прочла бездумно, не задержав внимания. Она металась взглядом по листку - искала слов для себя. Несколькими строчками ниже увидела: "Василий". Перескочила дальше, и тотчас другое слово - "погиб" остановило стук ее сердца. Бледнея, теряя силы, она рукой, в которой держала письмо, неловко взмахнула, чтоб сохранить равновесие, пошатнулась в сторону кровати, хотела ничком упасть на нее, но ноги сдали, скользнули, и Ольга осела на пол. Так, стоя на коленях, уткнувшись лицом в постель, она нарыдалась до изнеможения, а когда поднялась и присела на кровать, неведомой болью кольнуло сердце, и сама она показалась себе больной и старой. Снова стала читать мокрый от слез листок, но не с начала, а со средины, где увидела роковое слово о муже. В письме о нем была всего лишь строчка: "Алеша видел, как Василий в первый же день погиб". Дальше Даша утешала ее, звала к себе на Урал погостить.
Обида взяла Ольгу. Написала мимоходом, словно о каком-то общем знакомом, о чужом… Неужели Даша не могла подробнее рассказать, где погиб Василий, как? Ведь видел же Алексей. Значит, говорил еще что-то. Или уж свое счастье - муж вернулся живехонький, до других ли теперь! - ослепило, сделало сердце глухим, нечутким? Вместе жили - не такой была. Эх, Даша, Даша!.. Верно: чужое горе - не свое…
Сгоряча Ольга написала Даше об этих горьких думах о ней и очень просила как можно подробнее, все-все описать про Василия.
Заклеила конверт, остановившимся взглядом посмотрела на адрес, закрыла глаза. Ясно-ясно представила Василия. "Не вернулся… - с тоскою, с укоризной сказала мысленно ему. - Что ж ты? Приняла бы всякого. Долгожданный. Верила… Так верила! С Сашкой ждали… А я перед тобой ни в чем не виновата. Разве что видела грешные бабьи сны… Ты ж простишь мне, знаю… И еще поглядывала украдкой на чужую мужскую красу. Глупая, да?.. Третий год врозь, Васенька!.. Ни поцелуя… Никто рукой не притронулся. Легко, думаешь?!"
Она спохватилась - ведет разговор с ним, как с живым. А вдруг он и на самом деле жив? Вот так же, как Егоров?.. Но он же видел… Нет, чудес не бывает. Мертвые не воскресают, не встают… Солдатка… Вдова… В двадцать пять лет вдова… Как же теперь? Жить?.. Были силы - жила… ждала. Годы в этой невеселой избушке, в зимовке. Весной и летом в зимовке… Потолок да стены. И еще полати… Ирина пока не знает… Страшно. Уж лучше бы… А Сашка?..
Подошла к кроватке, заглянула под полог. Лежит румяный. Разметался. Все-то родное, Васино. Бровки с изломом, курносенький… Вытянулся, большущий… Что ж это она подумала!.. Ой дура, ой дура!..
Накрыла простынкой. Наклонилась. Коснулась губами пухлых ручонок. Прошептала:
- Пригожий мой… Одни мы. Горько. Осиротели. Сынулька мой. Нет-нет! Уж тебя-то я выращу. И будешь ты умный, счастливый…
Вошла Ульяна Павлиновна. Заметила слезы на глазах Ольги.
- Ты что это, Оля? Плакала опять? Дуреха ты, дуреха…
Ольга еле сдержала рыдания.
- К подруге муж… с фронта вернулся… Без руки…
- Ну и слава богу, что вернулся. Успокойся-ко. Вернется и к тебе.
- Ольга всхлипнула:
- Нет…
- Перестань. Разбудишь Сашеньку-то. Получше ему? Ой, жарок еще есть. Не води его в садик, дома скорей поправится… Пойдем поедим.
- Спасибо. Потом я…
* * *
Ольгино письмо было еще в пути, а следом за ним она сама поехала к Егоровым. Не хватило терпения ждать ответа от Даши. Да и то, что она напишет, думала Ольга, вряд ли успокоит ее. Надо самой услышать Алексея, выспросить, увериться. Она понимала - мучительным будет это свидание с человеком, который скажет ей страшные слова. Но не ехать уже не могла - она никогда не простила бы себе, если б поступила иначе.
Была страда. Ирина уехала на дальнюю пожню. Ольга было пожалела, что не с кем погоревать, а потом подумала - так лучше. Решила: пока никому не скажет, что овдовела. Чужое сочувствие тоже бередит сердце. Да еще по-всякому сочувствуют. Вон той же Ирине - сколько слышала она оскорбительных, пошлых намеков, грубых слов!
Не сказала Ольга и Ульяне Павлиновне, оставляя на ее заботы Сашу. Просто едет к той подруге, у которой муж вернулся. Раньше вместе жили на погранзаставе. Может, знает что-нибудь о Васе. Ни слова о смерти, о горе. И ни слезы на людях. Вот съездит, узнает - тогда…
К Егоровым Ольга приехала вечером. Усталая от дум, от дороги. Увидела Алексея - седого, постаревшего, с пустым рукавом гимнастерки, - не сдержалась, разревелась, А он провел широкой пятерней по сивым волосам, светло улыбнулся, пробасил:
- Вот тебе раз! Я представлял - наша Ольга такая молодчина! А она…
Ольга кинулась к Даше.
- Оленька! - обняла ее Даша и тоже заплакала.
Алексей растерялся:
- Ну вот… обе… Что мне с вами делать?
Когда успокоились, словно виноватые, Алексей по лицу Ольги понял: ждет она от него суровой правды. Теперь же, сразу. Да и о чем другом мог он говорить сейчас? И он начал рассказывать о Василии, но сперва не о том, как погиб, и даже не о том, как дрался, как воевал он, а издалека:
- Мы ведь тогда догадывались, почти твердо знали и ждали со дня на день - вот-вот нападут на нас немцы. Не на одну нашу заставу, а на широком участке, большими силами. Но то, что потом произошло, уму непостижимо было. А знать - знали. И ждали.
- А нам и виду не показывали, - покачала головой Даша. - Что бы сказать: на днях война начнется, убирайтесь, жены, подальше от границы.
Ольга подумала: "Помолчи ты, Даша!"
- Так определенно - мол, на днях война, - может, никто из нас не сказал бы, но отправить вас следовало, хотя бы тех, кто рожать собрался, - он чуть улыбнулся. - И все же мы поступили верно. Отправить вас - значит показать, что мы ждем нападения. Можно было посеять панику среди местного населения. А делать этого мы тогда не могли. Сейчас просто рассуждать, а тогда… Кому не ясно! Так вот, мы готовились. Где-то позади нас саперы строили - и не достроили, не успели - укрепления. Мы вырыли окопы, траншеи, усилили ночные патрули.
Ольга слушала молча, а Даша опять вклинилась:
- Говорили - учимся, тренируемся.
- И бойцам так говорили. Им-то, наверно, лучше бы правду сказать. Хотя, когда до дела дошло, до боев, они не растерялись, не струхнули. Думаю, что они, как и мы, командиры, все понимали еще раньше. - Алексей взял в рот папиросу и одной рукой ловко чиркнул спичку о коробок, закурил. - У нас был удобный сектор обстрела. Здорово косили фашистов! Василий был по соседству. Мы перекликались в минуты затишья. Дрался он смело, отчаянно. - Алексей глубоко затянулся, стряхнул нагар в пепельницу.
Ольга была благодарна ему за то, что вел рассказ он исподволь. Теперь она уж знала - сумеет держать себя в руках до конца.
- Бились мы почти до вечера. Донимала артиллерия. Главные потери были от нее. И еще бомбил, черт!.. Каждый раненый дрался до последней кровинки. Гитлеровцы обошли нас. Где-то справа - слышно было по грохоту моторов - прорвались их танки. К тому времени нас оставалось уже мало - по пальцам перечтешь. Василий еще был жив…
У Ольги перехватило дыхание. Нет, она должна крепиться. Вот так, закусить губу - и ни звука!
- Первым из командиров погиб начальник заставы. Еще утром. Помнишь капитана Редькина? Сергея Павловича?
Ольга кивнула. Она видела - не легко даются Алексею эти воспоминания, должно быть, он снова переживает все, что было тогда, в июньский день.
- Солнечный, распогожий был тот денек. А мне солнце казалось черным. Я даже Василию об этом крикнул. Он ответил, что и у него в глазах темно. От напряжения, от жары… Да артиллерия донимала… После того как мы отбили атаку и перебросились словами о солнце, немцы снова открыли по нашему участку артогонь. Меня за час до того ранило. Занялся перематыванием бинта. Слышу - летит снаряд. Припал я к земле. Взрыв совсем близко… Когда приподнялся, увидел: там, где был Василий… там все заволокло дымом. Сердцем чую - неладно с ним… Дым поразвеялся… Не видать Василия… Взлохмаченная, обожженная земля…
Ольга глядела не мигая в лицо Алексею, и непонятно было - верит она его рассказу или не верит. Было похоже, что до нее не дошло, о каком Василии говорит он: о ее или совсем незнакомом ей, другом Василии, воевавшем и погибшем там.
Словно почтив память минутным молчанием, Алексей продолжал:
- Даже некогда было погоревать. Горевали позже, когда грохот боя откатился на восток, а на заставу свалилась тишина. Живых нас было трое. Все раненые.
- Кто еще? - тихо спросила Ольга.
- Иван Кученков - его ты, наверно, знала - и молодой боец Ардашов. Он вскоре погиб. А Кученков потом из партизан - мы в одном отряде с ним были - в армейскую часть перебрался.
- А тебя в руку?..
- Руку оставил в белорусских лесах.
Ольга спрашивала не о том, о чем хотелось ей. А хотелось узнать, не говорил ли о ней Василий, в свой последний день, не вспоминал ли.