- Страшный был тот день, - вернулся Алексей к своему рассказу, - первый день войны. В какие-то считанные часы потерять всех друзей и товарищей, понять - началась война, вдруг оказаться в тылу у фашистов, где выстрелить не в кого… и не знать, не ведать, что стало с вами в дороге… Такое было состояние - хоть пулю себе в лоб пускай! Но уж потом хватило ярости на все бои с гитлеровцами. Поколошматили мы их - счет потеряли. И в открытых схватках, и в ночных налетах на их тылы, и в пущенных под откос эшелонах. Они запомнили партизанские леса Белоруссии!..
Алексей увлекся - говорил о тех, с кем свела его тогда судьба, называл имена, рассказывал о храбрости партизан, а Ольге все виделся тот взрыв, который похоронил ее Василия. Дым и вздыбленная земля заволокли все перед глазами и никак не оседали, не развеивались…
Егоров заметил Ольгин отрешенный взгляд и понял, что ей сейчас не до его рассказов. Спохватился:
- Прости. Я все о себе. Ты-то как? Сынишка большой уж? Третий ему?
Ольга глубоко вздохнула, как будто до этого ей что-то мешало дышать, ответила:
- Третий… с двадцать второго июня.
- Когда я показала снимок Алеше, - сказала Даша, - он даже вздрогнул: "Вылитый отец!" Верно ведь, на Василия похож, Ольга!
- Похож. Очень, - с тихой грустью ответила она. И тотчас невольно подумала: "Без меня-то как он там?" Вместе с тревогой за Сашу в сердце вошла радость - у нее ж есть сын, похожий на отца! Радость эта, не вытеснив печали, навеянной рассказом Алексея о смерти мужа, поселилась где-то рядом и не таяла, пока Ольга гостила у Егоровых. Правда, гостила она недолго - двое суток. Но и за это время наплакалась над своим горем. Даша отвлекала расспросами о том, как тогда, в сорок первом, Ольга мучилась в пути после разлучившей их бомбежки, о ее жизни на Севере, хотя и знала все из Ольгиных писем. Ольга подробно рассказывала о днях, проведенных в будке путевого обходчика, об Ирине и ее родных, о деревенских подругах, о своих трудовых успехах на колхозной земле, - где с грустью, где с прибауткой.
- Какой хороший старик-то! - похвалила Даша путевого обходчика. - Вот бы теперь повидать тебе его! И Сашку ему показать.
- Жив ли уж? - высказала сомнение Ольга, и до того не однажды вспоминавшая добрым словом Ивана Михайловича.
Алексей не мешал их беседам - днем уходил на службу в райвоенкомат, а вечером сидел в сторонке.
Но как бы они ни отвлекались в разговорах, все же нет-нет да и возвращались к погранзаставе: то Ольга спрашивала о чем-нибудь Алексея, то он вспоминал или слова Василия, или его какую-то озорную выходку, или что-либо касавшееся всех защитников заставы.
И оба дня Ольга была недовольна собой. Странной казалась она самой себе: печаль не захватила ее сердце так, как должна захватить. Будто что-то мешало ей поверить в смерть Василия. Слова Егорова были убедительными, а словно где-то живой Василий все твердил ей: "Не верь ему, не верь!" С этим необъяснимым неверием в сердце она уезжала от Егоровых.
На вокзале, провожая Ольгу, в последние минуты перед отходом поезда Алексей мечтательно произнес:
- Кончится война, непременно съезжу на нашу заставу. Вот с нею, с Дашей…
Ольге в его словах послышалось приглашение в эту поездку. Она помешкала и сказала:
- А я уж потом, когда подрастет Сашка…
* * *
Еще две зимы и лето жила Ольга в "Авроре".
Однообразные дни, похожие один на другой обычными делами и неспадающей тоской, скрашивал Сашенька. От первого лепета, от несмелых самостоятельных шажков до веселого, остроглазого, умненького парнишки - каждый день его жизни был дорог и необходим Ольге. С ним, с Сашей, не так страшилась она житейских невзгод, словно вешней водой смывало порой дурное настроение - стоило увидеть ей, прижать к себе самого дорогого, самого близкого, родного человечка. Должно быть, муки, в каких дался он матери, да отцовские, Васины, черты в лице сказались на той бескрайней любви, какая вспыхнула в ней к сыну.
Рос Саша, как и все деревенские ребята, на просторе. На четвертом году своей жизни он зимой, в серой шубке из старого овчинного спорка, в подшитых, немного великоватых, не по ноге, валенках, в шапке-ушанке, сшитой мамой, походил на медвежонка. Ольга любила наблюдать, как он перед окнами взбирался на сугроб, еле волоча за собой санки, как топорщился, чтоб сесть на них, и мчался по ледяной горушке вниз. Летом он бегал босиком, в коротких штанишках - вихрастый, белоголовый, как пушистый одуванчик. Ребята постарше, когда возили навоз со скотного двора в поле, усаживали его к себе на лошадь и разрешали править ею. А то забирали с собой пасти коров в лугу. Иногда же целыми днями пропадал Саша с ребятами на реке - плюхался на отмелях, валялся на горячем песке. Потому-то был он смелым крепышом.
Ольга втянулась в сельскую жизнь, познала все женские - и мужские тоже - работы, но осталась прежней, городской. Несмотря на вдовье положение, она выглядела всегда ухоженной, нарядной.
В "Авроре" застало Ольгу и окончание войны.
Эта радостная весть залетела сюда майским вечером, когда вся страна уже не один час ликовала, празднуя великую победу. При встрече с Ольгой бабы плакали - все от общей радости и многие от безвозвратных потерь близких - мужей, братьев, сыновей. Но печали эти тогда же потонули в песнях, в веселье. Большим праздником стал тот вечер в колхозе для всех - и для недавних фронтовиков, что в ратном труде хлебнули соленого до слез и вернулись с переднего края, лишь став калеками, и для тех, кто проводил на фронт кормильцев и не дождался их, но рад был, что советский народ не попал в фашистское ярмо, выстоял, выдюжил, победил.
Ольга все понимала, а побороть в себе полынную горечь не могла. Люди радовались. Для нее же свое горе было безутешным. Саша уже знал, почему плачет мама: она не раз говорила ему печальными и нежными словами о папе, убитом на войне.
К первому послевоенному сенокосу в "Аврору" начали возвращаться демобилизованные фронтовики. Среди них был и Иван, муж Нинки Пашенькиной. Ольга узнала о его возвращении от Ирины. Возбужденная, счастливая, вошла она как-то в их зимовку и с порога сообщила:
- Ванька вернулся, Оль!
- Какой Ванька? - не поняла Ольга.
- Да мой-то давнишний ухажер.
- А-а…
- Помнишь?
- Помню. Но ты так обрадовалась…
- Все-таки свой вроде. Любил ведь.
- Разговаривала с ним?
- Да. Старшиной стал. "Сравнялся, - говорит, - с твоим". - "А моего, - отвечаю, - нет уже". Рассказала про Минск… про все…
С этого дня Ольга стала замечать перемену в поведении Ирины: она больше прежнего следила за собой, даже губы подкрашивала, вынула из сундука наряды, сшитые Ольгой.
Вскоре из-за Ирины произошел забавный случай. Для Ольги он обернулся незаслуженной обидой.
Колхозницы табунком спешили домой на обед с ближней пожни. Была тут и Ольга. Перед тем как разойтись по домам, Нинка Пашенькина вскрикнула:
- Бабы, вор!
Думали, в шутку она. Посмотрели - не улыбается.
Ирина даже хихикнула:
- Перестань пужать!
- Ей-богу, вор! - с серьезным видом подтвердила. Нинка. - К вам, Ирка, на сеновал он…
- Не померещилось тебе?
- Видела же, как сиганул!
Началось тут!
Одна с ехидцей заметила:
- Вор-то, видать, не дурак, знает, где можно поживиться.
Другая намекнула:
- А может, миляш чей?
Третья, повоинственней, предложила:
- Пошли, бабы, окружать!
И всем шумным табуном кинулись к дому Евдокима Никитича.
Забрались на сеновал и давай шуровать вилами, приговаривая:
- А ну, вылезай, ворюга, а то худо будет!
- Приколем, вылазь!
- Ой, дайте мне пырнуть в него!
И вот в дальнем углу зашуршало сено. Перед бабами появляется не кто-нибудь, а муж той самой Нинки, что первая узрела вора. Ухмыляется:
- Вы что, сдурели, бабы? Кишки могли выпустить. У меня - дети, жена вон…
Шутливую речь его тотчас оборвала Нинка:
- Ты же в город уехал! - Двинулась к нему - руки в бока.
- Уехал и приехал, - ответил Иван, отряхивая с себя сухие былинки.
Семейный разговор продолжал накаляться.
- А зачем на чужой сеновал пожаловал?! Поманили, что ли?! - сверкнула Нинка злыми глазами в сторону Ольги. - Не она ли, не Оленька ли?
Иван одернул жену:
- Да ты что, рехнулась?!
- Говори при всех, кобелина! - требовала Нинка.
- Пошутил же я. Разыграл вас.
На помощь Нинке вышла вперед ее тетка:
- Ты, бригадир, дурам каким скажи, а мы…
Иван не дал договорить:
- И верно - дуры! Другие спасибо сказали бы, что повеселил… Заместо кино… А вы - вилами… Брюхо распороть могли.
- Правда, что мы напустились на бедняжку? - деланно жалостным голосом обратилась к соседкам Лиза Крошкина, подруга Нинки, женщина крупная и дебелая - явная противоположность своей фамилии. - Бригадир, может, оповещал по наряду, а мы его… Много ли у нас мужиков-то, грех обижать.
Еще одна встрянула:
- Ты-то, Ольга, почему не заступишься? Хотя что я!.. Ты ж о Васеньке своем горюешь…
Ольга готова была провалиться сквозь землю - будто виноватая, раскраснелась, потеряла дар речи. Шутки сыпались со всех сторон:
- А у тебя, Вань, губа-то не дура…
- Посмотреть бы, бабы, в щелочку это самое кино. Поте-еха!..
- Заикаться еще начнет - оставьте его в покое…
Нинка поняла, что бабы радешеньки случаю потешиться над ее Иваном, и грубовато потянула его за рукав:
- Пошли отсюдова! Свой сор, сами и подметем…
Когда Ирина и Ольга вошли в свою зимовку, Ольга сказала:
- Я ведь все знаю, Ира. Любитесь вы с Иваном.
- Мое дело вдовье, - задумчиво проговорила Ирина.
- А они на меня накинулись. Что ж ты не остановила: "Зря вы… Не к ней он шел"? Струсила, да?
Ирина тихо ответила:
- Мне, Ольга, жить ведь тут. Бабы съедят. А к тебе не пристанет… Ты уж прости. Верно, струхнула. Черт попутал…
И все же к Ольге пристало. Сплетня пошла гулять по колхозу. Судачили старухи. Нинка, ревнуя, не упускала случая, чтоб при встрече с Ольгой не сказать какую-нибудь гадость, не задеть частушкой.
Однажды Ольга, звякнув ведрами, остановилась у колодца. В это время колхозной улицей шли четыре женщины. Была тут и Нинка. Заметив Ольгу, она запела:
Я иду, а Ваня пашет
Черную земелюшку.
Подошла да и сказала:
"Запаши изменушку".
Перед домом Евдокима Никитича, на виду у Ольги Нинка затянула новую частушку:
Я любила, ты отбила,
Так люби облюбочки.
Ты целуй после меня
Целованные губочки.
Сзади Нинки, поотстав чуть, шла Ирина. Перед тем как свернуть в свой двор, она остановила женщин:
- Постойте-ка, бабы!.. Видно, пора признаться мне. - Говорила она громко, чтобы слышала и Ольга у колодца. - Ведь тогда не к Ольге приходил Ванька-то, а ко мне.
Лиза Крошкина сделала гримасу на лице:
- Не смеши, Ирка!
- Ей-богу, не к ней!
Не поверила и бригадирова жена:
- Не ври! Не выгородишь. Знаем!
Ирина кинула ей:
- Глупая ты, Нинка!
Ольга из бадьи наполнила водой ведра, понесла. Ирина встала на пути ее. Предложила:
- Давай помогу.
Та ровно не слышала. Спросила:
- Ну что, не удалось выгородить?
А Нинка никак не могла угомониться. Уже удаляясь, пела во весь голос:
Свою горькую тоску
За рекой оставила.
Не хотела песен петь,
Изменушка заставила.
- Ну и горло у Нинки! - не удержалась, качнула головой Ирина.
Ольга вздохнула и тихо, как бы самой себе, сказала:
- Пора мне, кажется, уезжать в город. Ирина заглянула Ольге в глаза:
- Зря ты к сердцу все принимаешь.
- Не только в этом дело. Надо же когда-нибудь и совесть знать. Прилепилась…
- Еще что придумаешь? Да хоть словом мы тебе намекнули?
- Добрые вы все. Спасибо. Большущее спасибо. А расставаться придется.
- Заскучаю я.
- Мы ж будем видеться с тобой - тут близко…
Ольга и до этого случая подумывала перебраться из колхоза в город, а тут окончательно решила уехать. И уехала. Работа в городе нашлась по ее довоенной специальности.
Часть третья
Городишко небольшой, грязноватый, а Ольге пришелся по сердцу. Сняла она маленькую комнатушку и стала понемногу привыкать к своей новой жизни.
Работала в городском почтовом отделении на телеграфе. Работа нельзя сказать, чтоб была очень уж интересной, но все же нравилась ей. Ольга вспоминала свои девичьи годы, Васину любовь. Да и другими глазами глядела она теперь на телеграммы - и на те, что из-под ее руки шли во все концы, и на те, что принимала она. Вместе с адресатами радовалась каждому маленькому счастью или горевала, тревожилась. Сообщение ли о выезде, поздравление ли с рождением нового человека, приглашение ли на свадьбу, укоры ли - почему молчишь, не пишешь? - страшная ли строчка о смерти близкого - на все откликалась она в душе. Может, только деловые - многословные, холодные, нудные - депеши разного рода командировочных не трогали ее.
Работали на почте в основном одни женщины. Даже начальником была женщина - спокойная, душевная, милая. У Ольги с нею сразу установились добрые отношения, да и со всеми в коллективе она ладила.
И самой себе Ольга казалась теперь совсем иной, не похожей на ту, что жила в деревне, - стала какой-то встрепенувшейся, повеселевшей, причастной к важному делу.
Зимой она уже была старшей телеграфисткой, получила комнату. Егоров помог ей выхлопотать на Сашу пенсию. А Саша - как время-то бежало! - стал школьником. Вот потому-то и оставил метку в памяти Ольги сорок восьмой год, вернее, сентябрь в том году, когда проводила она в первый класс своего Сашеньку и всплакнула от радости.
На второй день на пути в школу с ним приключилась маленькая история, изменившая Ольгину жизнь. Тогда пошел он в школу один. Дорога не дальняя - всего три квартала, автомашин почти нет, парнишка он смышленый - дойдет, думала мать.
Сначала Саша увидел незнакомую тетеньку, рассыпавшую из сумки яблоки. Помог ей собрать их. Она похвалила Сашу и подарила ему самое красивое краснобокое яблоко. Саша откусил яблоко, прошел немного и залюбовался рыжей лошадью - она везла телегу, в которой позвякивали бидоны из-под молока. Саше хотелось угадать, как звать лошадь. Он вспомнил несколько кличек деревенских лошадей, но ему показалось, что ни одна из них к этой рыжей не подходит. Дальше его внимание привлекла афиша на заборе. На ней нарисован дяденька в накидке. Он шпагой пишет какую-то непонятную букву. Саша стал читать надпись:
- З… нак… Зо-р… а… Знак Зора, - повторил он и пожал плечиками: - Хм… Кино!
Дошел до переулка, подумал: "Тут школа" - и свернул. Зашагал широко, весело размахивая портфелем. Долго шел, а школы все не видать. Саша остановился, опустил портфель к ноге, огляделся по сторонам - и заплакал.
К нему подошел дяденька в пальто и шляпе, протянул руку:
- Здравствуй, танкист.
Саша, размазывая кулачком по лицу слезы, возразил:
- Я не танкист. Я Саша.
- А меня зовут дядя Витя, - сказал дяденька. - Давай руку!
Лицо у дяденьки было в шрамах, и Саша, протягивая руку, нерешительно спросил:
- Вы танкист?
- Угадал. Настоящего танкиста издалека видно. Только я теперь отставной танкист. Понял?.. А ты почему плачешь?
Саша снова хныкнул:
- К маме хочу.
- Заблудился, что ли?
- Да.
- А к папе не хочешь? - улыбнулся дяденька.
- Папу на войне… убило.
Дяденька перестал улыбаться.
- Вот оно что… А живешь далеко?
- Не знаю.
- Ну ничего, не горюй, Саша. Найдем твой дом. Как фамилия-то твоя?
- Федяев.
- А маму как звать?
- Тетя Оля. Она не дома. Она на почте работает.
- Пошли на почту тогда…
Ольга сидела у окошка "До востребования" - замещала отпускницу. Вслух прочла на конверте:
- Васильевой Вере Павловне. - Протянула старушке в окошечко: - Пожалуйста, получите письмо.
- И тут же Ольга услышала, будто кто-то передразнил ее:
- Пожалуйста, получите сына.
Приподнялась - Сашка! Догадалась:
- Ты что, школу не нашел, Саша?
Тихохонько ответил:
- Ее там и нету совсем.
- Куда же подевалась она?
Потупил взгляд, промолчал. Вмешался Виктор:
- А что ж ты, Саша, не сказал, что в школу тебе надо? Я довел бы.
- Он, видать, по маме соскучился. Эх ты! - пристыдила мать.
Саша плаксиво буркнул:
- Я долго шел, а ее все нет.
- Значит, виновата я - плохо тебе дорогу показала вчера. Сегодня уж нечего идти. Завтра вместе отправимся…
Саша вдруг повеселел:
- Мама, его зовут дядя Витя. - Впился взглядом в своего спасителя. - Он был танкистом!
- Вот и скажи спасибо дяде Вите, а то и маму свою не нашел бы. Город - не деревня. - И уже к Виктору: - Спасибо вам, Виктор… - улыбнулась: - Отчества-то но знаю.
Тот махнул рукой:
- А! Просто Виктор…
И снова - к Саше:
- Попрощайся с дядей Витей и иди сюда - раздену. Скоро домой…