- Какие мерзавцы… какие мерзавцы… - тихо вдруг, жалобно прошептала Елена Ивановна, тоскливо заглянув в глаза Турбы.
- Не надо плакать… - так же неожиданно сказал скрипач, участливо притронувшись к ее плечу.
Она не плакала, но оттого, что он сказал ей об этом, Елена Ивановна почувствовала, как вцепилась вдруг щекочущим пауком в горло минутная горячая спазма и стало трудно смотреть глазам от застлавшей их пузырьком душной слезы…
- Д-жарь, музыканты!…
- Для души звякни!… - бросил на пианино надорванную рублевку щедрый барышник и, наклонившись, дружески ткнул пальцем в живот виолончелиста, подбросив смешно на лбу пиявки черных бровей и вытянув при этом свое загорелое, с серыми каплями пота лицо. - Звякни, красавец!…
- Сволочь!… - угрюмо буркнул в сторону Исаак Моисеевич и отчего-то густо и протяжно-грубо, - как будто хотел разорвать что-то крепкое, мешавшее, - провел воющим смычком по струнам виолончели.
- Музыку… Музыку!… - кричал уже десяток голосов.
- Танцевальную чтоб… - мутно улыбалась Турбе сплюснувшая о стол свою грудь, покачивавшаяся бессильно женщина.
- Цыпонька, танцевальное… Я не хухрю-мухрю… Она отяжелела и с трудом могла бы встать.
- Давайте… коротенькое… - сказал Турба и взял со стула скрипку. - Ну!… - он взмахнул смычком.
И сразу же, услышав знакомый мотив, кто-то из сидевших в глубине кафе чуть хриплым^ и надтреснутым, но верным голосом громко запел:
Я гимнази-истка
Шесто- ого клас-са,
Пью самогонку Д
а вместо квас-са!…
Ах, шарабан мой,
А- амери-иканка!
А я девчонк-ка
Да шарлатанк-ка!…
И тотчас же десятки рук захлопали одобрительно и десятки голосов слились в один широкий пьяный крик:
- Молоч-чага!… Даешь еще!…
- Даешь, товарищ!… - старался перекричать всех вставший на стул барышник.
- Не шумите… не шумите, граждане! - волновалась выскочившая из кухни Марфа Васильевна.
Она уже два раза за этот вечер торопливо покидала кафе, чтобы отнести наверх обильную выручку.
- Парень поет ничего… - подмигнул рыжий виолончелист Елене Ивановне.
- Грустно только… - сказала она. - Хорошо, но только напрасно при всех…
Но самой было уже приятно, и когда играла, пальцы ставила теперь осторожно и тихо, словно боялась заглушить печалившую удаль чужого пения.
- Даешь!… - прыгало по залу.
- Н-ну! - взвился смычок в руках Турбы. И парень опять запел:
Звените струны
Моей гита-ары,
Мы уезжа-аем
Да из Сама-ры!
Ах, шараба-ан мой,
Да шараба-ан!…
А я мальчи-ишка
Да-а шарлат-тан!…
И теперь уже из-за всех столиков громко и разухабисто подтягивали:
Ах, шарабан мой,
Да шарабан…
А я мальчишка
Да-а шарлатан…
- Люблю музыку!… - ни к кому не обращаясь, тряс разгоряченной головой барышник. - Удовольствие для души: будто в баню она сходила… На п-последнюю п-полку!…
Но вдруг музыка, а за ней - невольно - и пение прекратилось: не слышно ни для кого лопнули у скрипки сразу две струны.
- Играй - потребовал кто-то, но Турба поднял высоко над головой скрипку, спускавшую теперь вниз беспомощно вьющиеся тонкие локоны оборванных струн.
- А-а… - разочарованно дохнул охмелевший зал. - А-а…
Пока Турба чинил свою скрипку, Елена Ивановна поспешила пробраться наверх в гостиницу; девушка почувствовала себя очень плохо: начинался приступ той болезни, о которой насмешливо рассказывала давно Абраму Нашатырю квартирная хозяйка Елены Ивановны…
На обратном пути она хотела наскоро забежать в свою комнату - за каплями…
В слабо освещенном коридоре она наткнулась на шедших быстро и молчаливо мужчину и женщину, а сзади них, покуривая, следовал Абрам Нашатырь.
- Куда? - спросил он, когда Елена Ивановна поравнялась с ним. - А играет кто?…
- У скрипача струны лопнули… Я сейчас… сию минуточку…
И она хотела пройти мимо.
- Постойте… - пошел он с ней рядом. - Я вам что-то скажу… Чтобы вы ничего не рассказывали моей дочке: тут надо было двоим интеллигентным людям поговорить по делу… Ну, так я им позволил побыть в Розочкиной комнате!… Рассказывать тут не приходится, - вы поняли?…
И он повернулся и направился к лестнице.
Вошла в комнату, торопливо зажгла свет. И первое, что бросилось в глаза, - своя растрепанная смятая кровать: белое одеяло и такая же беленькая - еще материнская - подушка были словно истоптаны и скрючены; на чистенькой подушке тонким усом - след от оставленной чьими-то губами яркой краски.
Поняла все…
Схватила загаженную материнскую подушечку, прижала ее чистой стороной к лицу и громко, судорожно заплакала.
И повторяла, как всегда, свое ласковое, сиротливое имя:
- Леночка… Леночка… что сделал, что сделал негодяй?! Леночка!…
И упала, рыдая, на нетронутую Розочкину кровать.
А внизу ее уже дожидались, а потом на некоторое время внимание всего зала и музыкантов было привлечено неожиданным обстоятельством, и о ней в тот момент никто не вспомнил.
Услаждавший весь зал тоскливым и задористым "Шарабаном" пьяный парень, бессмысленно растревоженный и до-вольный своим успехом, теперь уже громко кричал, встав со стула:
- Все могу… Удивить могу: я русский!… Во!… Пью, а завтра - по Днепру… во!…
- Хы-хы-ха!… - захлебывались смехом столики.
- Голым встать?… Могу!… Все могу… Что ни захошь - во!… Все могу: я - рыжий…
- Рыжий?! - хохотали вокруг.
- Н-да… рыжий… Все могу… и рыжий могу… Что, нет?…
У парня была наголо выбрита голова, но бровь была темная, густой тушью.
- Хы-хы-ха-а! - не умолкали столики,
- Все можешь?… - крикнул вдруг барышник и ударил тяжело по столу кастетом своих колец?… Все?!
- Что хошь - могу… Я - легкий!…
- Все?… А-а, все?… - барышник словно не знал, что ему пожелать, и мутно вглядывался во всех окружающих.
- Дур-рак! Дур-рак! - вдруг гортанным коротким криком упало в зал: это кто-то из присутствующих раздразнил, тыча пилкой в грудку не уснувшего еще попугая Карла.
- Ха-ха-ха!… Слыхал, парень: это - про тебя!…
- Птица - и та измывается!…
- Убей птицу, - не грешно!… - расхохотался барышник; его оплывшая мутная мысль никак не могла ответить на пьяные, смешные выкрики парня; попугай словно толкнул ее.
- Не убьешь… Даю заклад за птицу, - а не погубишь!… Йи-менно… легкий ты!… Йименно…
И он вытащил из кармана пачку бумажек.
- Все могу… Удивить могу… я - русский! Даешь его подлому горлу могилку!!
И, растолкав присутствующих, сильно пошатываясь и опрокидывая стулья, парень быстро очутился у висевшей на стенке клетки и с силой рванул ее дверцу.
- Что вы делаете?! - крикнула из-за стойки не ожидавшая этого Розочка. - Я милиционера позову…
- Хы-хы-ха-а!… - взрывом ответил зал.
- Деньгами отвечаю, если он птицу попортит!… - кричал барышник.
Парень просунул руку к попугаю, но Карл больно, до кости, укусил его руку.
- А-а-а… двенадцать богородиц и тридцать три лярвы!… И он сбросил клетку на пол.
Пронзительно застонав, попугай вывалился на землю. И тут бедный Карл нашел свой мучительный конец: тяжелый исступленный сапог человека несколько раз подряд ударил его по умной голове, по мягкому животу.
И человек потом, заметив кровь на пыльном сапоге, поставил его на стул и вытер своим цветным, в горошках, носовым платком.
- Могу… Все могу!… Видал?! - задыхаясь, не говорил, а стонал уже парень.
Одну секунду никто ему не отвечал, - все были поражены. И неожиданно истерическим, визгливым голосом раздалось:
- Сволочи… искариоты!… Ведь человека зарезали?! Невин-ненького!…
И сидевшая за одним столом с барышником проститутка в яркой, вывалившей тесто тяжелой груди, кофточке закрыла руками судорожно покачивающуюся голову и жалобно, по-бабьи завыла.
- Человека зарезали… невинненького!… Тьфу на вас, ироды… И она плюнула, брызнув плевком в густые усы барышника.
- Тьфу!…
- Почто человека? - глухо упавшим голосом спросил он. -Птица, кажись…
Он не спеша вытер рукавом усы.
- Человека!… Человека!… - кричала женщина. - Мне чижик, и тот человек!… Все - человеки!…
Она, грузно ступая, направилась к выходу.
- Хватила, хэ-хэ, баба! Нахухрилась… Никто ее не понял.
- Платите за попугая… ах, изверги!… - злобно кричала барышнику Марфа Васильевна. - Вы подстрекали пьяного мальчишку…
Она выбежала уже из кухни и наводила порядок в зале:
- Граждане, попрошу здесь не шуметь, а то я позову милицию… Здесь не кабак…
- Хуже - убийцы! - тихо, еле сдерживая себя, сказала стоявшая у дверей Елена Ивановна.
Спустившись вниз, она натолкнулась на сцену с попутаем.
- Убийцы… убийцы… - повторяла она, забыв уже на минуту свое горе, но никто не слышал ее слов.
- Платить… а?… - тихо бормотал пьяный барышник, схваченный за руку Марфой Васильевной. - Плачу!
Вдруг вырвал он руку и крепко ударил ею по столу.
- Сколько… а?… Плачу!…
И он быстро, с ожесточением, начал выбрасывать из кармана бумажки, и одну из них, упавшую на пол, подняла украдкой и спрятала за чулок оставшаяся сидеть за столом проститутка.
- Довольно?… плачу!… Половину жеребца своего уплачу… На! Нa! На! - бросал он Марфе Васильевне мятые бумажки, - тут тебе и за кофе… на!… И за пиво… и за пирожки… и за смерть птицы… на!…
Он, расталкивая присутствующих, направился к двери. За ним поднялась и проститутка.
- Прощай, честна компания! Где парень… где парень тот? Одолел он меня…
Но парня уже не было в зале.
…Многие уходили из кафе, но их место занимали другие, загнанные сюда упавшим на город ночным тяжелым дождем, перешедшим на время в раскатистую короткую грозу.
Ветер бросал в окна крутые потоки воды, и казалось, что вот-вот прорвут они тонкую похрустывающую пленку захлебнувшегося стекла.
- Как ярмарка, так завсегда дождь… - сказал кто-то за столиком. - Уж замечайте: как Спас, так и льет сверху. А говорят еще - Бога нету! А?…
Громыхал гром, - и вздрагивали, мерцая, желтые, испуганные ресницы в стекле электрических лампочек. И пока была гроза, - люди заметно притихли, и медленно, нерешительно текло пиво в слегка подпрыгивающие при ударах грома стаканы. И не решался Турба взять с пианино свою исправленную уже скрипку.
Но вот гром сменился только глухим, шедшим издалека басистым ворчаньем, а потоки дождя - мелкой бессильной слюной, и хлынуло опять по залу, оживленно и радостно, десятком голосов:
- Кофе… десяток пирожных!…
- Пива три!…
- Пять мороженого…
- Маэстро, вдарь раз!…
И кто- то, -молчавший и ежившийся во время грозы и нерешительно улыбавшийся соседям и вздрагивавший при каждом ударе грома, - сказал теперь громко, с сухим и вьющимся, как стружки, смешком, словно только теперь услышал чьи-то недавние слова про спасскую ярмарку и Бога:
- Хэ-хэ… Боженька и есть неприличие и один мираж несущественный. И не Спас, как по старому режим-с, а число девятнадцатое-с новым стилем!
И он ущипнул выше колена подававшую ему кофе молоденькую кельнершу.
- Музыку!… Музыку!… - шумели за столиками. И чей-то - уже женский - голос вдруг затянул:
На окраине где-то города
Я в убогой семье родила-а-ась…
Лет пятнадцати, горемычная,
На кирпичный завод наняла-ась…
- Не буду играть того, что поют! - вспыхнул вдруг, повернувшись к музыкантам, скрипач Турба.
И он дернул озлобленно вынесенной кверху костью плеча.
- Русскому человеку, когда пьян, совсем нельзя петь: после песни ему всегда хочется смерти.
И музыканты оборвали песню шумом редко исполняемого ими военного марша.
Рыжий виолончелист широко размахивал басящим смычком.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
…Там, где раньше пил с двумя проститутками конский барышник, почти у самого пианино, сидели теперь трое людей: двое мужчин и одна женщина.
На их столике не было ни одной бутылки (они ели только горячие сосиски), и молчаливо расхаживавший по залу Абрам Нашатырь мог бы быть недоволен этими трезвыми невыгодными посетителями и поручил бы Марфе Васильевне попросить их не занимать долго столика, если бы не знал, кто за ним сидит.
Эти трое только сегодня заняли два наилучших номера в "Якоре", и Абрам Нашатырь, просматривая их паспорта, прочел в них те же три фамилии, которые вот уже целую неделю выцветшими на солнце большими, красными буквами афиш извещали всех жителей Булынчуга о завтрашнем интересном концерте.
Эти трое были московские артисты. Один из них - бритый, с темными, большими зрачками, с густой волной седых полос - ел медленней остальных, часто откидываясь на спинку стула и обводя неторопливым и внимательным взглядом посетителей "Марфы".
Иногда он наклонялся к своим спутникам, короткими и меткими фразами делился с ними впечатлениями, и сидевшая почти вплотную к нему Елена Ивановна слышала его приятный грудной голос, слегка протяжные, но круглые, как кольца, сочно произносимые слова.
Второй из артистов - худощавый, со смуглым, цыганского типа лицом и курчавой узкой головой, - оживленно и часто смеясь, разговаривал со своей молодой и красивой спутницей, называя ее на "ты" и "Элен", и Елене Ивановне было почему-то приятно, что у этой красивой артистки и у нее - одно и то же имя.
В антракте рыжий виолончелист наклонился к пианино и прогудел:
- Если я кому-нибудь завидую в этом… заведении, так вот этим троим. У них жизнь в прислугах ходит! И можешь
сколько угодно шуметь, а они твой крик своей тишиной покроют… У них шум в жизни особенный!… Образованные, конечно: не то, что мы с вами!
Исаак Моисеевич устало пожал плечами: даже и ему сегодняшний вечер отдавил плечи непосильным грузом.
Тусклое и серое, как известь, лицо Елены Ивановны покрылось вдруг минутными лишаями краски: о, как возненавидела она сейчас рыжего виолончелиста, видевшего в ней только тапершу в этом душном кафе!… О, будь проклят сегодняшний тяжелый и жестокий вечер!…
И когда она услышала за своей спиной мягкое и чуть тоскливое:
- Ici tout le monde boit et se rejouit, mais je vois ici seulement des visages tristes et malheu-reux!… - она вдруг обернулась и, дрожа всем телом, запинаясь, сказала:
- Mais ici il у a des fiers, fiers dans leurs souf-frances!…
- О-о-ох!… - изумленно вскрикнул изумленный виолончелист. Он был поражен теперь не меньше, чем во время дикого убийства ничем не провинившегося попугая.
- А-а-а?! - не мигая, смотрел он на Елену Ивановну. - Вы умеете?…
Девушка была бледна, а плечи и руки ее лихорадочно дрожали. Она не знала теперь, почему вдруг ворвалась в чужой разговор: то ли толкнула ее на это тоскливая певучая фраза седоволосого артиста, то ли противен был в своей грубости всегда пахнущий чесноком рыжий виолончелист…
Турба и сидевшие за столиком с любопытством рассматривали девушку.
- Вы правы, конечно, милая моя, - услышала она тот же певучий и ласкающий голос. - Но и я был прав, - обращался уже к своим спутникам актер. - И я был прав, когда говорил вам, что человека можно узнать только тогда, когда между вашими и его глазами - не меньше метра…
- И когда у обоих свободны языки!… - рассмеялся худощавый артист.
- Пригласите девушку к столу… она, очевидно, из интеллигентных, - шепнула седоволосому соседу красивая артистка. - Нет, постойте, - я… Это может оказаться очень интересным. Особенно вам, - такому же большому психологу, как и артисту!…
Она громко сказала:
- Мы очень просим вас отдохнуть за нашим столиком. Мы - ваши коллеги: мы - актеры…
И ее синие молодые глаза были ласковы и лучисты, - Елена Ивановна искала тепла: она робко и застенчиво кивнула головой.
Когда, через четверть часа, Абрам Нашатырь вошел в зал, он увидел, что вместо девушки сидел за пианино худощавый артист, а за столиком - раскрасневшаяся Елена Ивановна.
- Что это значит? - удивленно спросил он у Розочки. Она улыбнулась.
- Это - артисты. Они пригласили ее поужинать с ними, а этот пианист, - это он на афише! - сел позабавиться вместо нее. Ой, как он играет! Нашим музыкантам стыдно вместе с ним…
- Та-ак… - словно растерявшись, протянул Абрам Нашатырь. Та-а-ак. Они даже пьют теперь вместе с ней пиво, - ну, пусть себе пьют.
И он отошел в сторону… чтоб через несколько минут вновь уже заинтересоваться, как и все тогда в зале, тем, что неожиданно приключилось за этим столиком.
Но пока его не покидала, как и все это время, упрямая мысль о требованиях крепко осевшего у него в доме брата, Немы…
Крутой и настойчивый, Абрам Нашатырь не знал теперь, как избавиться от Немы; в угрожавшем и шантажировавшем его калеке он уже не видел брата, и Нёма стал для него злейшим врагом.
"Напился пьяным, проигрался сегодня в карты и распутствует теперь с девкой в саду. Зверюга, циркач!…" - Абрам Нашатырь чувствовал от охватившей его злобы внутреннюю колющую дрожь.
Часы пробили одиннадцать с половиной; еще полчаса, -и можно будет вместе с Марфой Васильевной подсчитать сегодняшнюю обильную выручку.
И вдруг - прыгающий, как мяч, взрыв раскатистого хохота, чей-то жалобный заплетающийся стон, шум от опрокинутого стула, голоса: "Вот ужас… фу! безобразие!… она чересчур выпила", и опять оглушительный смех.
- Что такое? опять скандал?… - Абрам Нашатырь бросился на шум.
- Леночка… Леночка… я не переживу… простите меня! - И мимо него, пошатываясь и рыдая, цепляясь за стулья, пробежала на кухню, закрыв руками лицо, Елена Ивановна.
- Фу, скандал… Несчастная… Вот приключение… - красивая артистка, натягивая спавшее с плеча платье, поспешно направилась к выходу.
- Обыкновенная история с обыкновенными последствиями…
Седоволосый актер криво усмехнулся.
- Ха-ха-ха!… - хохотал, багровея, рыжий виолончелист. -Они ее в свою интеллигентную компанию… ха-ха-ха!… разговоры порядочные, угощение… ха-ха-ха!… а она возьми и… неприличие громко при всех… Ой, я не могу больше!…
- Она больна, очевидно… - мягко сказал актер. - Бедняжка!… Она только что рассказывала про свою убитую мать… она боялась встречаться тут с каким-то человеком, похожим на того самого убийцу… Ах, бедняжка!
- По-французски сначала… ха-ха-ха!… а потом вдруг - звук по-деревенски!… Ой, не могу!… - не унимался виолончелист. - Поэзия в прозе… ха-ха-ха!…
…И когда пробегала по кухне, опьянев с непривычки от пива и раздавленная, казалось, непоправимым своим, оскорбительным для других поступком, - отчего-то схватила лежавший на табурете топор и горячую, полную воды кастрюльку и бросилась бежать в сад. Горячая вода, выхлюпнувшись, ошпарила ногу, и уронила Елена Ивановна кастрюльку, а топор крепко зажала в окостеневших руках.
Шарахнулась в сторону, наткнувшись сначала - у самого дома - на какую-то женщину, оправлявшую юбку, а потом - в темной аллее - на Нему, которого теперь не узнала.
Он увидел в ее руках блеснувший топор и отскочил в сторону. А когда она, громко рыдая, побежала в глубь сада, неслышно прыгал за ней на костылях - от пьяного любопытства.
… Было двенадцать, и кафе закрывали.