Он часто говорил, что стал писателем, поскольку ничего другого хорошо делать не умел. Курт действительно не умел работать под чьим-то началом. В середине 50-х годов прошлого века он недолго служил в "Спортс иллюстрейтед". Как-то он пришел на работу и получил задание кратко написать о скаковой лошади, которая прыгнула через ограду и пыталась убежать. Курт все утро смотрел на чистый лист бумаги, потом выстучал на машинке: "Лошадь сиганула через гребаный забор", вышел на улицу - и снова стал свободным художником.
Я никогда не встречал человека, которого бы до такой степени не интересовала пища. Возможно, причина в том, что Курт был заядлым курильщиком. Как-то он сказал, что зажился на этом свете, а я ответил: Богу просто любопытно, сколько сигарет способен выкурить человек; к тому же Ему хочется знать, чем еще Курт порадует читателей. Когда он говорил, что иссяк и сказать ему больше нечего, это трудно было принимать всерьез. Дело в том, что о своей несостоятельности Курт начал говорить, когда ему слегка перевалило за сорок, но и в восемьдесят с лишним он продолжал радовать читателей своим литературным мастерством.
Можно смело предположить: если ты энергично работаешь, мыслишь, читаешь, пишешь и пытаешься быть полезным людям - это приносит плоды.
Как писатель, Курт верил в магию процесса - эта магия творила чудеса и с ним, и с читателем. Читательское время и внимание были для него священны. С людьми он общался на каком-то интуитивном уровне, потому что понимал: содержание - это еще не все. Курт был и остается подобен легкому наркотику, рожку для обуви. Читателю, если он проходил тест на Курта, открывался доступ к другим писателям.
- Меня за пределами средней школы кто-нибудь читает?
Он учил мастерству рассказа, учил читателей читать. Эту миссию его писания будут выполнять еще долгое время. Курт был и остается подрывником, но не в общепринятом смысле слова. Меньше всего он соответствовал образу бунтаря. Никаких наркотиков. Никаких скоростных машин.
Курт всегда пытался быть на стороне ангелов. В то, что Америка начнет войну с Ираком, он не верил до последней минуты. Однако это произошло и повергло его в крайнее уныние - не из-за трепетного отношения к Ираку, а потому, что Курт, любя Америку, считал: земля Линкольна и Твена найдет верный путь. Подобно его праотцам, он верил, что Америка может стать путеводной звездой и раем на земле.
Курт был искренне убежден: все деньги, предназначенные для того, чтобы что-то взрывать и кого-то убивать в дальних краях, заставляя людей во всем мире бояться и ненавидеть нас, куда полезнее потратить на государственное образование и библиотеки. Трудно представить себе, что история не подтвердит его правоту, собственно, она уже подтвердила ее.
Читать и писать - эти действия сами по себе подрывают устои общества. Подрывают идею о том, что все должно оставаться таким, как есть, что ты - один и никто и никогда не испытывал того, что испытываешь ты. Читая Курта, люди понимают, что могут получить от жизни гораздо больше, чем им прежде казалось. Они прочитали какую-то книжку - и мир стал немного другим. Представляете?
Общеизвестно, что Курт был подавлен, но есть серьезные основания сомневаться в этом - как и во многом таком, что считают общеизвестным. Он не хотел быть счастливым и часто говорил то, что удручало его собеседников, но сам он не был подвержен депрессии.
Этот экстраверт желал быть интровертом, человек весьма общительный, стремился к одиночеству, счастливчик, предпочитавший чувствовать себя несчастным. Оптимист, представлявшийся пессимистом ради того, чтобы люди проявляли осмотрительность. По-настоящему мрачным Курт стал из-за войны в Ираке в конце жизни.
Однажды произошел странный, противоречащий характеру отца случай. Приняв слишком много таблеток, он попал в психиатрическую лечебницу, но при этом не испытал ощущения, что ему угрожает опасность. Уже на следующий день он носился по комнате отдыха, играл в пинг-понг и активно общался с обитателями больницы. Казалось, он не слишком убедительно пытается изобразить душевнобольного.
Тамошний психиатр сказал мне:
- У вашего отца депрессия. Будем ему давать антидепрессанты.
- Хорошо, но по-моему, у него нет симптомов, обычно характерных для депрессии. Нет замедленной реакции, нельзя сказать, что у него печальный вид, соображает он отлично.
- Но он пытался покончить с собой, - заметил психиатр.
- Ну, как сказать. Все таблетки, которые он принял, до высокого уровня токсичности недотягивали. Терапевтический уровень тайленола - не более того.
- Вы считаете, что сажать его на антидепрессанты не надо? Мы ведь должны сделать хоть что-то.
- Просто я решил вам сказать - не похоже, что у него депрессия. Что вообще происходит с Куртом, определить трудно. Я же не говорю, что он в полном порядке.
Мои поклонники в отличие от поклонников Курта точно знают, что у них нарушена психика.
* * *
Бросать мяч Курт умел лучше, чем принимать. Провокационные, не всегда добрые высказывания - письменные или устные - по поводу членов семьи были для него нормой. Мы научились относиться к этому спокойно. Курт был таким, каким был. Но когда в какой-то статье я написал, что Курт, работая над своим образом законченного пессимиста, наверное, завидовал Твену и Линкольну, потерявших детей, - он взбесился.
- Я просто пытался привлечь побольше читателей. Ни один человек, кроме тебя, это не примет всерьез.
- Я знаю, что такое шутка.
- Я тоже.
Клик, клик - мы разбежались.
- Если я умру, не дай Бог.
Раз в несколько лет отец посылал мне письмо с инструкциями: что делать, если он умрет. Каждый раз, за исключением последнего, за письмом следовал звонок, и Курт пытался уверить меня, что это - не записка перед самоубийством. За день до последнего письма на тему "Если я умру", он закончил речь, с которой намеревался выступить в Индиане - открыть год Курта Воннегута. Через две недели он упал, ударился головой - и его драгоценная голова уже не восстановилась.
Последнюю речь отца я изучил гораздо внимательнее, чем все предыдущие, потому что выступить с ней предстояло мне. И не мог не спросить себя: "Как такая чушь сходит ему с рук?" Но потом понял: все дело в слушателях. Я читал эту речь людям, бесконечно влюбленным в моего отца и готовым следовать за ним куда угодно.
"Я не более холост, чем половина римских католических гетеросексуалов" - в этом предложении нет никакого смысла. "Недоумок - это тот, кто пристегивает вставные челюсти себе к заднице и пытается откусить пуговицы с обивки заднего сиденья в такси". "Гурман - это человек, который нюхает сиденья на девичьих велосипедах". Господи, ну куда заносит моего дорогого отца? Но тут же он говорит что-то абсолютно по делу, что-то яростное и подлинное, и ты в это веришь, отчасти потому, что он только что вел речь о гетеросексуалах, недоумках и гурманах.
"Доктором я не стал бы ни за что на свете. Хуже этой работы в мире нет".
* * *
Один из наших последних разговоров:
- Сколько тебе лет, Марк?
- Пятьдесят девять, папа.
- Это много.
- Да, папа.
Я любил его без памяти.
Дата написания приведенных ниже текстов почти нигде не указана, все они публикуются впервые. Эти тексты способны постоять за себя и не нуждаются в моих комментариях. Даже если содержание какого-то конкретного рассказа не увлечет вас, обратите внимание на его структуру, ритм, подбор слов. Если Курт не может научить вас читать и писать, возможно, деятельность такого рода вам противопоказана.
Его последние слова в последней написанной им речи очень хорошо подходят для прощания в его стиле.
Спасибо за внимание - и счастливо оставаться.
Выступление в Клаус-холле,
Индианаполис, 2 7 апреля 2007 года
Спасибо. Я сейчас стою перед вами, как ролевая модель - благодаря мэру Барту Петерсену, да вознаградит его Бог за то, что он предоставил мне такую возможность.
Это ведь чудесно - что может быть чудеснее, ума не приложу.
Подумайте вот о чем: всего за три года, во время Второй мировой войны, я прошел путь от рядового до капрала, а это звание в свое время имели и Наполеон, и Адольф Гитлер.
Я действительно Курт Воннегут-младший. Именно так и сейчас меня называют мои дети - сами уже, как и я, люди глубоко среднего возраста, - когда говорят обо мне за моей спиной: "Младший то и Младший это".
Прошу вас: всякий раз, когда будете смотреть на часы Эйрс на пересечении Южного меридиана и Вашингтон-стрит, подумайте о моем отце, Курте Воннегуте-старшем, который эти часы спроектировал. Правду сказать, он и его отец, Бернард Воннегут, спроектировали это чертово здание целиком. Курт Воннегут-старший также был основателем школы Орчард-скул и детского музея.
Его отец, мой дед, архитектор Бернард Воннегут, среди прочего спроектировал The Athenaeum; до Первой мировой войны это здание называлось Das Deutsche Haus. Ума не приложу, зачем понадобилось это название менять на The Athenaeum - разве для того, чтобы поцеловать в задницу несколько американцев греческого происхождения.
Наверное, вам известно, что я подал в суд на производителей сигарет "Пэлл мэлл", поскольку их продукт меня не убил, а мне уже восемьдесят четыре года. И вот еще что: я изучал антропологию в Чикагском университете после Второй мировой войны - последней, в которой мы одержали победу. И антропологи, которые изучали человеческие черепа разных исторических эпох, скопившиеся за тысячелетия, пришли к выводу: человеку полагалось жить лет тридцать пять, потому что именно столько способны продержаться наши зубы без вмешательства стоматологов.
Вот уж было времечко: тридцать пять лет - и счастливо оставаться! Как все было продумано! А сейчас несчастные дети времен бума рождаемости, у которых есть деньги и на стоматолога, и на медицинскую страховку, должны мучиться до ста лет!
Может, стоит объявить стоматологию вне закона? А докторам запретить лечить пневмонию, которую раньше называли "другом пожилых"?
Но меньше всего я хотел бы сегодня вгонять вас в депрессию. Вот и придумал некое совместное действие, которое обязательно поднимет нам настроение. Мы с вами подготовим заявление, и под ним с готовностью подпишутся все американцы - и республиканцы, и демократы, и богатые, и бедные, и сексуальное большинство, и меньшинство, - все, несмотря на то, что наша страна столь трагично и безоговорочно разделена.
Первое ощущение, объединяющее всех американцев, звучит, мне кажется, так: "Сахар сладкий".
В трагичном и безоговорочном разделении Соединенных Штатов, особенно здесь, в моем родном штате Индиана, нет ничего нового. В мои детские годы в этом самом штате находилась штаб-квартира ку-клукс-клана, здесь же состоялся последний суд Линча над гражданином афроамериканского происхождения, к северу от линии Мейсона - Диксона, если не ошибаюсь, в Мэрионе.
Но в нашем же штате, в городке Тер-Хот, который нынче может похвастаться ультрасовременным устройством по умерщвлению с помощью укола, родился лидер рабочего движения Юджин Деббс, дом, где он жил, стоит и поныне. Он жил с 1855 по 1926 год и возглавил национальную забастовку против засилья железных дорог. Какое-то время он даже провел в тюрьме, потому что был противником нашего вступления в Первую мировую войну.
Он несколько раз баллотировался в президенты США от Социалистической партии и прославился заявлениями вроде этого: "Пока существуют низшие классы - я с ними, пока существуют преступные элементы - я один из них, пока хоть один человек сидит в тюрьме, я не могу считать себя свободным".
Деббс здесь многое позаимствовал у Иисуса Христа. Но ведь быть оригинальным так трудно. Уж кому, как не мне, это знать!
Ну ладно, так с каким же заявлением согласятся все американцы? "Сахар сладкий" - конечно, тут спору нет. Но раз уж мы с вами находимся на территории университета, надо бы предложить нечто, имеющее культурную весомость. Вот мой вариант: "Мона Лиза, картина кисти Леонардо да Винчи, висящая в парижском Лувре, - образец живописи".
Пойдет? Прошу поднять руки. Мы ведь все с этим утверждением согласны?
Хорошо, руки можно опустить. Как я понимаю, мы единогласно проголосовали за то, что Мона Лиза - это образец живописи. Есть, впрочем, одна проблема, которая возникает практически со всем, во что мы верим: это неправда.
Смотрите: нос у нее повернут направо, так? Это означает, что правая сторона ее лица представляет собой удаляющуюся плоскость, как бы уходящую от нас. Верно? Но черты ее лица на этой стороне не уменьшаются, и возникает эффект трехмерности. Между тем Леонардо вполне мог эти черты уменьшить. Просто поленился, вот и все. Будь он Леонардо да Индианаполис, мне было бы за него стыдно.
Неудивительно, что у нее такая скособоченная улыбка.
У кого-то может возникнуть вопрос: "А вы серьезным бываете?" Торжественно отвечаю: "Нет".
Когда 11 ноября 1922 года я родился в методистской больнице, - кстати, наш город в те времена страдал от расовой сегрегации не меньше, чем нынешние команды баскетболистов и футболистов, - акушер шлепнул меня по попке, мол, давай, новорожденный, дыши! Думаете, я заплакал? Ничуть не бывало.
Я сказал: "Пока я тут опускался по родовым путям, док, со мной приключилась смешная штука. Ко мне подошел какой-то бродяга и сказал, что три дня у него и кусочка во рту не было. Ну, я взял и укусил его!"
И все же, если говорить серьезно, дорогие земляки-индианцы, у нас сегодня есть хорошая новость, а есть и плохая. А именно: мы живем в самое лучшее из времен - и одновременно в самое худшее. Ничто не ново под луной, так?
Плохая новость: марсиане высадились на Манхэттене и поселились в "Уолдорф-Астории". А вот и хорошая: они едят только бездомных, независимо от цвета кожи, а писают бензином.
Религиозен ли я? Вообще-то я исповедую спонтанную религию. Я принадлежу к церкви порочного беспорядка. Мы называем себя "Богоматерь вечного оцепенения". Мы исповедуем безбрачие, как пятьдесят процентов гетеросексуалов из римской католической церкви.
Фактически - когда я вот так поднимаю правую руку, это означает, что я не шучу, и даю вам слово чести, что сейчас скажу истинную правду. Так вот, фактически я почетный президент Общества американских гуманистов и заменил на этом совершенно бессмысленном посту ушедшего от нас великого писателя-фантаста Айзека Азимова. Мы, гуманисты, стараемся вести себя хорошо, не ожидая каких-то поощрений или наказаний в загробной жизни. Мы изо всех сил служим единственной абстракции, с которой у нас есть реальное сходство, - сообществу себе подобных.
Мы не боимся смерти, да и вам не советуем. Знаете, что однажды сказал о смерти Сократ, разумеется, по-гречески? "Смерть - это лишь еще одна ночь".
Будучи гуманистом, я люблю науку. И ненавижу всякие предрассудки - они едва не помешали людям создать атомную бомбу.
А науку люблю - не только потому, что она позволила нам загадить собственную планету, которая мне совсем не нравится. Наука дала ответы на два животрепещущих вопроса: как началась Вселенная и как мы и другие животные получили такие чудесные тела с глазами, мозгами, почками и так далее - и вселились в них.
Ладно. Итак, наука запустила в космос телескоп Хаббла, чтобы он там выловил свет и его отсутствие с самого начала времени. Что телескоп и сделал. И теперь мы знаем, что когда-то не существовало вообще ничего и это "ничто" было таким абсолютным, что сказать "было" было просто не о чем. Можете это представить себе? Не можете, потому что представлять просто нечего.
А потом произошел великий БОЛЬШОЙ ВЗРЫВ! После него и начался весь этот балаган!
Но как же мы все-таки получили наши замечательные легкие, брови, зубы, ногти, задние проходы и так далее? Благодаря миллионам лет естественного отбора. Это когда одно животное умирает, а другое - совокупляется. Выживает сильнейший!
Но внимание: если вы кого-то убьете, случайно или намеренно, улучшая род людской, - пожалуйста, после этого не совокупляйтесь. От совокупления появляются дети, надеюсь, ваша мама говорила вам это.
Да, мои дорогие земляки-индианцы, и, кстати, я никогда не отрицал, что являюсь одним из вас: это уже апокалипсис, конец всего, в соответствии с пророчеством Святого Джона Божественного и Святого Курта Воннегутского.
Вполне возможно, что прямо сейчас, пока мы тут беседуем, последний белый медведь умирает от голода из-за изменения климата, происшедшего из-за нас с вами. Лично мне будет недоставать белых медведей. Их малыши такие тепленькие, уютные, такие доверчивые - как наши малыши.