Я бросился в ту сторону, где "мучилась" девчонка, но, не добегая, сразу остановился и остолбенел. Почувствовал, что лапти мои словно приросли к земле, ноги налились свинцом, самого бросило в озноб, а потом в жар. Запылали мои щеки, а сердце так сильно заходило в груди, что сперло дыхание и помутнело в глазах… С коровой билась Настя. Как я не хотел встретить ее в это утро! Да и она, увидав меня, тоже покраснела, боком отошла от коровы и выронила прут. Корова, видя, что около нее никого нет, быстро повернулась и, пригнув голову, бросилась было бежать домой. Но тут уже я опомнился, забежал корове наперерез и перед самой ее мордой так сильно и злобно захлопал кнутом, что сразу отлетело еще два узла. Корова нехотя повернула обратно и поплелась к церкви. Я не видел, шла ли сзади Настя, но я не мог, у меня не хватало сил обернуться и хоть мельком поглядеть на нее. Только чувствовал, врезалось мне в сердце, что теперь она стала еще дальше от меня и что я не только нищий, но вот и пастух. А кому нужен пастух? И кто будет невестой пастуха?
Мне хотелось сорвать злобу на их корове, хотелось ударить ее, да так, чтобы ома перегнулась, но как только я взмахнул кнутом, мне казалось, чТо я ударю не по корове, а по Насте и будто больно не этой баловливой и противной Пеструхе, а самому чернобровому сокровищу, озорной и веселой Насте, с которой мы уже два года неразлучны в училище и на улице…
Начался молебен. У колодца поставили стол, на стол положили евангелие, кропило, крест и еще что‑то, блестевшее на солнце, поставили большое зеленое блюдо с водой. Под звон колоколов бабы и мужики вынесли из церкви хоругви и иконы.
Ни слов священника и дьякона, ни пения хора, ни чтения евангелия не было слышно. Все покрывал глубокий, утробный и безостановочный рев. При виде икон и хоругвей, золоченых риз коровы заревели еще сильнее. Особенно надсаждался могучим ревом бык Агай. Он стоял недалеко от стола, за которым шел молебен, и так разливался, безостановочно и громогласно, так выворачивал свой рев из самого нутра, что священник несколько раз тревожно посмотрел в его сторону, а псаломщик качал головой и, видимо, завидовал - потому что у быка, а не у него такой здоровущий бас.
Кончился молебен быстро. Причту надо отслужить еще три молебна у остальных обществ. Священник взял кропило, макнул его в блюдо, куда до этого три раза окунал крест, и начал кропить направо и налево стоящих у стола людей. Потом махнул на стадо. Псаломщик крикнул: "Давай, подводи!" И мимо стола гуськом стали проводить коров. Первой провели высокую седую корову самого священника и еще трех его коров, затем - двух коров дьякона. Каждому хозяину хотелось, чтобы святая вода попала на его корову, а поэтому старались подводить скот поближе к священнику, тянули за веревки, но коровы рвались, мотали головами, некоторые срывались и убегали.
После коров к священнику подошли мы. Первым - дядя Федор. Покропив его лысину, священник что‑то шепнул ему. Дядя Федор поцеловал его руку, принял от него что‑то и, кивнув, не оглядываясь на нас, быстро побежал за коровами. Покропив и меня с Ванькой, священник также сунул нам свою руку для "лобызания" и коротко наказал:
- Помните, господь говорил: "Блажен, иже и скоты милует".
- Спасибо, - второпях ответил ему Ванька.
По дороге бабы выносили нам лепешки, яйца, пироги с капустой, и каждая просила: "Приглядывай за нашей‑то".
Ругаясь, подошел к нам дядя Федор.
- Ты что? - спросил его Ванька.
- Да как же: "Береги, слышь, моих коров. Запускай на хорошие корма", а сам, долгогривый, всего четвертак сунул. Небось с обчества‑то пятерку содрал, да с тех обчеств по пятерке, а пастуху четвертак.
4
Рев, крики, ругань, топот, удары плетей - все слилось в общий гул. Кого в стаде больше - людей или скота? Иные ведут коров на веревках, другие гонят всей семьей, третьи просто идут. Пестрое полчище широко движется на просохший берег Варюшииа оврага.
Мы с Ванькой подгоняем сзади. Коровы, спущен-, ные с привязи, мечутся, озоруют, бодаются, а некоторые, задрав хвосты, удирают обратно. То и дело приходится бегать за ними. Зло берет, когда не удается догнать. Я шепотом ругаюсь, мне самому страшно от моей матерщины, хочется закинуть кнут, дубинку и бежать, куда глаза глядят. Но в такие минуты, как нарочно, подходят бабы, дают лепешки, яйца, куски пирога с капустой. Уже некуда класть, и я наспех сую за пазуху. Чувствую, как тяжело мне не только бегать, но и ходить. При погоне за коровами у меня из‑за пазухи и из карманов валятся лепешки, яйца, падают в грязь. Ванька, бегает не меньше моего. Лицо у него злое, но когда сходимся вместе, он улыбается, ободряет меня.
- Ты много не бегай. Черт с ними. Это первый день. Еще два дня - и привыкнут.
Дядя Федор - впереди стада. Он идет там с мужиками. Он не бегает за коровами. Лишь изредка слышится его окрик: "Ку–д-да!"
Наконец передние коровы остановились у Варюшина оврага. Мы подгоняем отстающих. Нам помогают мальчишки, девчонки. Вот и последние коровы подошли. Почти со всех сняли веревки. Кто напоследок хлестнул свою, кто погладил. Люди вышли из стада. Они поодаль, в кучках, разговаривают. Некоторые, зная смирный характер своей коровы, отправились домой. Но рев не прекращается. Что‑то мрачное слышится в нем. И этот ветер, холодный, резкий, казалось, иглами стреляет в глаза. Запахи оттаявшей земли, навоза, перегнившей травы на луговине. Весенняя сырость…
Ванька подошел ко мне. Он весело рассказывал, кто что ему дал. Вынул сдобную лепешку. Гладит ее, нюхает, намеревается откусить, но снова кладет за пазуху.
- Это братишке. Три года ему. Белый, как барашек. Люблю его.
А я кому дам подарки? Всех перебрал - некому. Мать? Мне вспомнилось ее страдальческое лицо, когда она подошла ко мне возле церкви. Мать! Люблю ли я ее? Не знаю. Отец - тот другое дело. Хотя он мне и дает книги и вместе с ним читаем, я его не люблю. Это он виноват, что мы бедные.
Ванька зовет меня к толпе мужиков. Они стоят на берегу оврага. Среди них кузнец Самсон и богомол, друг моего отца, Василий, по прозвищу "Госпомил". Они спорят. Там же увивается сосед наш - Иван Беспятый. Нетрудно догадаться, что разговор идет о японской войне. Как сойдутся, только об этом и крик. Или о земле. Спорам этим нет конца.
- Пойдем послушаем! - зовет Ванька.
- Коровы убегут.
- Убегут - приведут, - пояснил он мне. - Первый день нам ничто.
- Если ничто, пойдем.
Только издали, сквозь коровий рев казалось, что мужики молчат. Когда мы подошли ближе, то убедились, что они кричат. И не только Самсон с Василием, но и староста, и писарь Апостол, и десятский Шкалик. Шкалик смеется:
- Эт–та, бают, прошлый год царь‑то по фабричным из пушек прямо трахнул!
Против Шкалика дядя Василий. У него одутловатое, красное лицо. Он спокойно объясняет:
- Царь все могёт.
- Могёт?! - злится кузнец Самсон. - Как же могёт он стрелять в людей? Кто такую власть дал?
Василий переступил с ноги на ногу.
- Царь вроде бога на земле. Что хоть может сотворить!
- А "не убий"? Что твоя библия на это?
- Библия - книга книг, - ответил Василий Воспомил, - все в ней, как в нотах. Десять заповедей даны Моисею на горе Синай. Брата убивать нельзя, а бунтовщиков сам бог возле вавилонской башни повалил тыщи. Не бунтуй! Все по библии применимо, куда ни поверни.
- Повернул бы я твою библию, - вспылил кузнец, но ему не дал договорить Шкалик. Он все хихикал, маленький такой, щупленький.
- О земле, Василий, скажи. Нет, слышь, хотенья у старухи барыни нам исполу землю сдать. Слышь, кокшайским отдает.
- Власть над землей дана ей от царя, - пояснил Василий.
- Власть‑то власть! - завертелся Шкалик. - А земля, по–твоему, чья?
Он круто остановился против Василия. В глазах у него забегали лукавые огоньки.
- Чья? - спокойно переспросил Василий. - Ишь, хитрый! Земля господня. Как он ее сотворил…
- Ага! - подхватил Шкалик, заметив улыбки мужиков. - Господня? Сотворил? А дворянка, коя живет в городе и не сдыхает, она что сотворила?
- Имеющий уши, да слышит! - улыбнулся и Василий. - Только не всякое ухо с понятьем. Кто барыня? Госпожа. Кто землю сотворил? Господь. Вот и есть они сродственники!
От такого ответа Шкалик даже взвизгнул:
- Эт–та ловко!
- Ну вас к черту! - плюнул кузнец. - Что в брюхе, что в голове - мякина. С попом и то легче: тот рассуждение имеет.
- С ним за такие разговоры в арестантски роты угодишь, - сказал староста. - О степи надо думать. Как бы барыня другим не сдала.
- Не в барыне дело. Всему голова управляющий! - крикнул Иван Беспятый.
- Кого пошлем о степи хлопотать? - спросил староста.
- Сам поезжай. Вон Ивана, как раненного япоиш кой, возьми.
- И Василия, - подсказал кузнец, насмешливо оглядывая мужиков.
- Ну вас к богу! - отмахнулся Василий. - Мне сеять пора.
- Ишь, ему сеять! Сев для всех один.
- Ты для опчества постарайся.
- Постарайся! - словно сговорившись, загудели мужики.
- По библии жарь старухе. Глядишь, прослезится, скастку даст.
- Не даст, пригрози адом.
Подошел отец. Он стал около Василия, вынул табакерку и начал угощать его. Василий о чем‑то шепнул ему, отец заискивающе кивнул головой. Мне стыдно за отца, за то тряпье, в которое он одет: эта поповская полукамилавка на голове, заплатанный пиджачишко, делавший отца похожим на пеструю корову, штаны из старого мешка, на ногах размочаленные лапти, из которых торчала солома…
"Господи, у всех отцы хоть на людей похожи, а мой…"
Я так пристально уставился на отца, что он заметил мой взгляд и виновато улыбнулся. Жалость и брезгливое чувство снова охватили меня. Я кивнул отцу. С несвойственной ему торопливостью, на ходу закрывая табакерку, он направился ко мне. От него пахнуло табаком и мятой.
- Ты что, Петя? - спросил он, глядя вниз.
- Зачем сюда пришел? - злобно прошипел я.
- Мать послала. Помочь, слышь.
- Помощников и без тебя много. Хоть бы лапти подковырял. Суешься на люди! Сидел бы дома!
Отек, вздохнул. Мои слова, видимо, напомнили ему укоры матери. Когда она его ругает, он молчит или печально вздыхает.
- Держи‑ка гостинцы. Неси домой ребятам, - сказал я.
- Это давай, - оживился отец.
Пальцы у него толстые, в глубоких трещинах. Трещины черные. В них не то земля, не то табак. Страшно отдавать отцу в такие руки сдобные лепешки, курники. Пока он несет, все пропахнет табаком.
- Куда положишь?
- А в карманы…
- Нет…
Я снял сумку, выложил в нее почти все, что было у меня, себе оставил три лепешки и. кусок курицы. Отец и стоять больше не стал. Я посмотрел ему вслед, и стало легче, что он ушел с глаз долой.
- Эге–ей! - раздались крики с луговины, где стояли мужики и дядя Федор.
Мы побежали туда. На поляне, немного поодаль от стада, сцепились две коровы. Их разгоняли, били, но от этого они еще более свирепели. Рога у них переплелись, словно кто спаял им лбы. Они бегали, упирались, отступали, но не могли отцепиться. Не раз я видел, как бодались коровы, но такой схватки видеть не приходилось. Это не просто "рога почесать", а настоящий бой, злобный, свирепый. Страшно смотреть. Им кричали, свистели, но никто близко не подходил. В таких случаях, когда коровы совсем освирепеют, они могут посадить на рога любого, кто вмешается. Хозяева коров ушли домой. Мужикам и парням было любопытно, какая победит. Это напоминало собачью травлю. Лишь несколько баб то и дело вскрикивали, когда одна из этих коров вдруг гнала другую, прижимая ее и стараясь сбить с ног.
- Вымя, вымя пропорет.
Старик пастух держал наготове длинную, тяжелую ременную плеть.
- Дядя Федор, разнять бы, - испуганно сказал я.
- Сейчас конец. Хоря свое возьмет.
Хоря - огромная, сухожилая корова с высокими рогами. Прозвана она по имени своей хозяйки старухи Февроньи.
Вторая корова черная. Прозвище у нее Дода. Ростом немного ниже Хори, но плотная, упитанная. Нелегко Хоре с ней бороться, но старик уверял, что Хоря одолеет Доду. И верно, скоро Дода начала отступать, скользить ногами и уже держалась не прямо, а косо, пригнувшись. Вдруг Хоря, чуть отступя, так ударила ее лбом в лоб, что у Доды подвернулась шея и она припала на передние ноги. Моментально Хоря метнулась к ней, ловко поддела огромными рогами под передние ноги, и Дода, взревев, грохнулась на бок. Заслышав какой‑то особый, жуткий рев Доды, почти все коровы, пригнув головы, бросились к ней, но Хоря сама свирепо взревела и с разбегу бросилась на первую же подбежавшую корову. Та метнулась прочь. Тем временем Дода встала и, качаясь, пошла в сторону.
Страшный поединок изумил всех. Но еще более изумились, когда эти же коровы снова сошлись, покосились, что‑то промычали, а потом принялись облизывать друг дружке шею, спину, бока.
- Ах, черт! - воскликнул Иван Беспятый. - Выходит, помирились.
- Небось и ты с японцем целовался.
- Пойди ты с косым сатаной в болото! - рассердился Беспятый.
- А все‑таки япошка отгрыз тебе пятку?
- Я ему глаз вышиб.
- Где уж глаз! Ты небось удирал от него, а он тебе по пятке шашкой.
Беспятый хвалился, что если бы Куропаткин не струсил, быть бы японцу битым. И в который уже раз повторял:
- Стены‑то крепкие были у нас, да столбы гнилые.
После разговоров о японской войне всегда переходили к разговорам о земле: даст царь солдатам прирезку или нет? Беспктый уверял, что раз царь обещал награду, землю прирежут.
- Есть такая от него бумага. Лежит у земского начальника.
- А ты сходи к нему, - посоветовали Беспятому.
Но Иван утверждал:
- Он сам к севу прискачет.
Над Беспятым посмеялись. Наговорившись, мужики и бабы постепенно разошлись. Мы остались одни.
Коровы, как нарочно, снова начали убегать домой. Мне, Ваньке и Данилке то и дело приходилось за ними бегать.
Подержав коров некоторое время в куче, мы пустили их домой. Дядя Федор и я шли передом, с первого же дня приучая стадо к порядку.
После ужина я сходил к учителю, переписал урок и, чего со мной никогда еще не было, усталый, лег спать раньше всех. Снились мне коровы, крики людей, хлопанье кнутом, матерная ругань и презрительный взгляд чьих‑то не то девичьих, не то коровьих глаз.
5
Мы пасем вторую неделю. Коровы привыкли, обнюхались, редко убегают домой. На зяби показалась молодая травка, заметно зазеленели межи. Дядя Федор мечтает о степи, но ее все еще не заарендовали. По вечерам я хожу к учителю, сдаю уроки, беру на следующий день. Скоро экзамены. На экзамене будет попечитель народных училищ, помещик Стогов - отставной адмирал. Он высокого роста, горбоносый, брови лохматые, голос зычный. Стогов каждый год устраивал в нашем селе елку, раздавал подарки. Почти все книги в школьной библиотеке с его надписью. Учитель сказал мне, что Стогов очень любит Пушкина.
- Заучи какое‑нибудь стихотворение Пушкина. Прочитаешь ты хорошо, он подарок тебе даст.
- Заучу, - обещал я.
Хороший у нас учитель! Всегда я уходил от него взволнованным. Робел перед ним и в то же время чувствовал, что он мне роднее отца и матери.
У мужиков забота не только об аренде степи под пастьбу, но и о земле под яровые. Управляющий, .сдававший всегда нашему обществу землю исполу, сейчас сдать отказался. Был слух, будто он хочет сдать ее мужикам соседнего села Кокшай. Те соглашаются взять не исполу, как мы, а из третьей доли.
Начался сев на своей земле. Кто сеет под соху, кто под борону. Нам со стадом надо переходить на пар. Дядя Федор почти каждый вечер ругается со старостой, а тот и сам не знает, что ему делать. Старуха–барыня решила степь не сдавать, а пустить ее всю под сено. И выходит - ни земли под яровые, ни степи под скот. Староста запил, отдал печать Апостолу, лег в мазанку и заперся. Мужики сами собрались на сход и вытащили старосту.
Матери я сказал, что пойду на сход. Она ничего не ответила. Теперь я уже не слушался ее, как раньше.
Я чувствовал себя самостоятельным. На деньги, взятые за меня, купили хлеба. Вся семья ела "мой хлеб". Я обзывал братишек дармоедами.
Шел я на сход вразвалку, как взрослый. Сход в сборе. Мужики что‑то кричали, некоторые предлагали выбрать другого старосту.
- Нельзя без земского выбирать старосту.
- Какой земский! Ему со становым не до этого теперь. Гляди, что в других селах идет!
Староста сидел, низко наклонив голову. Широкой бородой заслонил давно нечищенную медную бляху. Рядом с ним - громоздкий писарь Апостол. Он трезв и угрюм. Вчера они со сборщиком податей были в волости и там что‑то узнали. Сборщик сидел здесь же. Он о чем‑то тихо говорил с Харитоном. На сходах Харитон бывал редко, но, несмотря на это, всеми делами общества заправлял он. Вечерами, особенно зимними, к нему в избу часто собирался народ. Он хороший грамотей, читал книги вслух. Он же самый лучший плотник, бондарь, столяр. При случае мог и крышу железом покрыть, и дно в ведро вставить, да и печь сложить. У него "золотые руки". Иногда после весеннего сева вплоть до уборки ржаных он уходил плотничать на сторону.
Харитон был опрятен. Брил бороду, ходил чисто, работал всегда в фартуке. Роста среднего, широк в плечах. На вид ему лет сорок пять. Служил во флоте, но о службе своей мало кому рассказывал. Вообще человек он не болтливый, на слова скуповат. Матерно совсем не ругался, пьяным его тоже редко видели. Бабы очень завидовали его жене. Священник уважал Харитона. Смущало священника только то, что Харитон очень редко ходил в церковь. Полушутя упрекал в этом Харитона, но тот тоже полушутя говорил, что усердно молится дома, что бог вездесущ. Шептались, будто Харитон знает черную магию, а когда бывает в городе, видится с какими‑то людьми и от них привозит книжки, которые никому не показывает.
В мирские дела Харитон сам не лез. Когда возникали споры из‑за земли или огородов, шли к нему просить совета. Давал советы он редко, а уж если даст, лучше не придумаешь.
Вообще‑то Харитон говорил с мужиками осторожно, как бы с опаской. Лишь с несколькими людьми, в том числе с кузнецом Самсоном, беседовал охотно.
Я нередко заглядывал в сарай, где Харитон работал. Иногда я читал ему книжку, а он, работая, слушал. Книг у него два сундука…
- Здорово, дядя Харитон! - подошел я к нему.
- Здорово, Петя! Привык к стаду?
- Что ж, дядя Харитон, нанялся - продался, - ответил я, как отвечают взрослые.
- Приходи, книжку новую достал. "Три мушкетера" называется. Толстая такая.
Он знал, что я люблю читать толстые книги.
- Спасибо, завтра забегу. А вы о степи, дядя Харитон, позаботьтесь, - проговорил я, повторяя слова дяди Федора. - Пасти нам негде.
Он улыбнулся.
Мужики заполнили не только горницу, но и прихожую. Дым от курева покрыл потолок. Лампа "молния" горела ярко.
- Староста, начинай! - крикнул Самсон.
- Открывай, Никифор, будет тебе дремать!
Никифор встал и глухим голосом произнес:
- Так что отказываюсь быть старостой. Снимаю бляху.
- Почему?
- Так что малограмотный.
- О деле нам говори. Со степью как, с землей? Уйдет земля‑то!
- Уйдет! - подхватило несколько голосов.