– Следи за каждым их шагом. Ты – моряк, тебе удобнее крутиться возле них. Особенно вон возле того, черноусого, – кивнул в сторону стоявшей на баке группы казачьих старшин, – что ближе к нам. Это полковник Хмельницкий. Рядом с ним – полковник Гяур. И сотник Гуран. А с полковником Сирко ты только что разговаривал. Все понял?
– Пока что я понял только то, что вы до сих пор не дали мне ни злотого задатка.
– Слезы девы Марии! Вот тебе злотый. Но знай: в тебе нет ни капли польской крови, – прошипел ротмистр.
– Если бы она была, разве я брал бы у вас эти сребреники? Но я – вольный человек, не признающий ни наций, ни веры, ни королей. Единственное, что я признаю, это деньги.
Поняв, что разговор закончен, Сирко незаметно отошел назад, на трап, и поспешно спустился вниз.
Он не сомневался, что по их следу обязательно кого-то пустят. С этой минуты ему известны были уже двое.
32
Франция встретила их густым туманом. Тяжелые серые клубы его волна за волной, будто колесницы неисчислимой армии, накатывались с пролива Па-де-Кале, постепенно поглощая прибрежье, порт, город и сливая воедино промозглое небо с продрогшей влажной землей. Даже булыжник припортовых улочек казался настолько разбухшим, что стоит ступить на него, как он тотчас же раскрошится и разверзнется, словно хрупкие осенние льдины.
– Опять эта Англия с ее идиотскими туманами, – вальяжно проворчал встречавший послов полковник д\'Ордэн.
Маленького росточка, располневший и округлившийся до такого состояния, что никакой мундир уже не в состоянии был придать его фигуре хоть какое-либо подобие воинской выправки, полковник, тем не менее слыл храбрецом и любимцем кардинала Мазарини. И с этим вынужден был считаться даже главнокомандующий, принц де Конде.
Впрочем, в Кале д\'Ордэн прибыл не из ставки главнокомандующего, а прямо из Парижа. Поскольку при полковнике был лишь слуга-ординарец, кардинал приказал прикомандировать к нему для сопровождения послов шестерых мушкетеров. Случайно или нет, но выбор при этом пал на оказавшегося в этот раз под рукой лейтенанта д\'Артаньяна.
– Все туманы Франции приходят из Англии. И мы не знаем, чем отомстить англичанам, из-за которых французы по несколько дней в году не видят солнца, – прояснил недовольство полковника д\'Артаньян. Когда Гяур перевел его слова своим спутникам, все понимающе рассмеялись.
Выходя из порта, Сирко осмотрелся. Он пытался понять, куда девался майор Корецкий. Пока они высаживались с корабля и в кабинете коменданта порта ждали прибытия полковника д\'Ордэна, о появлении которого в городе Кале комендант уже знал, майор куда-то таинственно исчез. Ничего не сказав, не попрощавшись.
"Поспешил в Париж, – терялся в догадках полковник, – готовить нужных ему людей к переговорам? Все-таки спокойнее, когда видишь этого человека при себе".
В узкой припортовой улочке их ждали кареты и оседланные лошади. Полковник д\'Ордэн как вежливый хозяин подошел к первому из экипажей, своему, и жестом пригласил Хмельницкого.
– Через несколько миль от Кале мы оставим английские туманы англичанам и будем наслаждаться виноградным французским солнцем, – заверил он, давая понять, что путешествие должно быть вовсе не таким мрачным, каким может показаться в погребенном под клубами туманов северном порту.
Засмотревшись на эту церемонию, Сирко не сразу обратил внимание на появившихся из ближайшей подворотни двух плечистых субъектов: то ли бродяг, то ли прокутившихся портовых грузчиков.
– Эй, ты, позолоти на похмелье, – сипловато прохрипел один из них, преграждая путь полковнику. Однако д Артаньян вежливо, но решительно придержал его рукой, открывая Сирко путь к задней карете.
– Мы сами разберемся, – заверил его мушкетер, безбожно искажая польские слова.
Вот только взяться за рапиру этот детина ему не дал. Ухватив огромным кулачищем за лацканы, он подтянул худощавого мушкетера к себе и пробормотал что-то злое и по-хамски обидное.
– Я вызываю на дуэль! – крикнул д\'Артаньян, ударом кулака в грудь заставив грабителя отпустить его. – Сотник! – обратился по-польски к Гурану, – дайте ему саблю.
– Саблю? – удивленно спросил Гуран. Он шел последним и понимал, что все будет зависеть от того, сколь быстро они вдвоем с мушкетером уладят эту ссору. – Ему? Для дуэли?!
Решив, что повод для драки уже есть, бродяга выхватил нож, но Гуран перехватил его руку, завел себе за спину и, поднырнув под него, с поразительной силой швырнул через себя на мостовую.
Второй, более смирный, бродяга попятился, но Гуран успел захватить его одной рукой за грудки, другой за штанину между ногами, и, приподняв над собой, сбил им того, что пытался подняться.
– А ты сразу: "Саблю ему, дуэль", – похлопал сотник мушкетера по плечу и, не позволяя даже оглянуться на бандитов, погнал их впереди себя к уже оголившим оружие мушкетерам и казакам.
– Но он должен ответить мне на дуэли. У нас так принято.
Гуран через плечо бросил взгляд на бродяг. С трудом поднявшись с земли, они растерянно мялись, так и не поняв толком, что произошло. Но не их самочувствие интересовало сейчас сотника. Он успел заметить, что в подворотне, из которой вышли эти двое бродяг-драчунов, стояли еще несколько таких же любителей кровавых приключений. И уж совершенно не удивился после этого, когда из двора, что напротив их кареты, как-то несмело, воровато, с конем на поводу, вышел майор Корецкий.
– Отправляясь в Польшу, я всегда оставляю здесь своего скакуна, – объяснил он, так же воровато улыбаясь Гурану и д\'Артаньяну, – у знакомых.
– Знакомые, значит, завелись? – кивнул Гуран, красноречиво посматривая на ватагу бродяг. – Могли бы подобрать более ловких наемников, господин майор.
– Неужели вы решили, что я имею в виду этих полупьяных голодранцев? – побагровел Корецкий. – Я, майор, советник посла…
– Только не хватайся за саблю, – перехватил его руку Гуран.
И мушкетер поневоле вздрогнул, представив себе, как через несколько мгновений на мостовую шлепнется еще и тело польского офицера.
– Ах, эти изысканные по своему ритуалу казачьи дуэли, – задержал он Гурана за предплечье. – В Париже вы бы прослыли первым дуэлянтом, господин сотник. Клянусь пером на шляпе гасконца.
33
– Решено, господин Хмельницкий, – устало вздохнул первый министр Франции кардинал Мазарини. – С вашего позволения, мы занесем в договор пункт о том, что командование армии его величества нанимает на службу тысячу восемьсот пеших и восемьсот конных казаков.
Мазарини вопросительно посмотрел на Конде. Но молодой полководец почему-то не сводил взгляда с Гяура. Очевидно, принцу, как и ему, Мазарини, пока что не совсем понятна была роль этого полковника в делегации, на переговорах, да и там, у него на родине. Кроме того, завораживали его невозмутимое молчание и атлетическая, невероятной мощи фигура. Все время переговоров князь горделиво, с королевским величием, восседал за столом – мужественный и молчаливый, словно смирившийся с отведенной ему судьбой атлант.
– Можете не сомневаться, что две тысячи шестьсот казаков будут в распоряжении главнокомандующего войсками Франции, – с готовностью ответил Хмельницкий.
– Истинно так, – важно подтвердил Сирко.
– Но сколько времени понадобится вам, чтобы набрать такое количество желающих в своих краях?
– Через месяц после нашего возвращения в Украину все пешие и конные воины будут готовы для отправки из Гданьска в порт…
Мазарини опять выжидающе посмотрел на принца.
– Кале, – спохватился командующий, все еще искоса, ревниво посматривая на князя Одар-Гяура, почти своего ровесника. – Они нужны нам в порту Кале. Прямо оттуда мы двинемся на Дюнкерк, предоставив казакам два-три дня отдыха, естественно.
Мазарини одобрительно кивнул: Кале – так Кале.
– И еще одно условие, господа, – продолжил главнокомандующий. – Мы ценим доблесть польских воинов, особенно гусар личной гвардии коронного гетмана. Однако нам бы хотелось, чтобы в составе наемных войск были исключительно украинские казаки.
– Это непременное условие, ваша светлость?
– Непременное.
– Оно полностью совпадает с нашим желанием, – победно улыбнулся Хмельницкий, и, пока переводчик переводил эти слова французам, с наслаждением прислушивался, как недовольно ерзал и что-то бормотал сидевший чуть позади казачьих послов советник Корецкий. Эта оговорка явно оскорбляла его шляхетские чувства.
Однако принца Конде они интересовали еще меньше, чем украинских полковников.
– Не будете ли так добры сообщить, кто предоставит нам корабли: Франция или Польша? – взял инициативу в свои руки Хмельницкий.
Теперь уже принц де Конде с ленцой на пухловатом лице взглянул на Мазарини, давая полковнику понять, что решение этого вопроса всецело вверяет первому министру. В свою очередь Мазарини обменялся взглядами с Корецким: нет ли у него соответствующих указаний от польского канцлера.
– Я сегодня же посоветуюсь с послом, – поднялся со своего места Корецкий. – А до этого нам нужно прервать переговоры.
– Вы тоже так считаете? – обратился Мазарини к Хмельницкому.
С какой стати прерывать их? – пожал тот плечами. – Зачем терять время?
– Но что мы можем решить сейчас? Если речь идет о польских кораблях, нужно советоваться с канцлером Польши и с коронным гетманом.
Корабли должны быть французскими, – твердо заявил Хмельницкий, уловив замешательство кардинала. – Только тогда будет уверенность, что мы отплывем вовремя. Польское правительство – уверен – станет затягивать предоставление нам кораблей… Само собой разумеется, из-за трудностей, которые переживает сейчас Польша, – уточнил Хмельницкий, дабы соблюсти этику дипломатических переговоров.
– Вы правы, господин полковник, – согласился с ним принц де Конде. – В конце концов, мы больше заинтересованы в прибытии ваших воинов, нежели польский канцлер Оссолинский – в их отправке.
– Правительство Франции выделит необходимое количество кораблей, – добавил Мазарини. – Наш посол в Варшаве граф де Брежи сообщит вам, когда они прибудут. Но просим учесть: все казаки должны быть со своим вооружением и с таким запасом пороха, какой вы обычно имеете, собираясь в поход. Конные, кроме того, погружаются на корабли со своими лошадьми.
– Справедливо, – согласился Хмельницкий. – Если Франция обеспечит нас кораблями, то я не вижу больше никаких преград, которые помешали бы казакам отправиться в Кале, Фландрию или куда укажет Его Величество король Людовик XIV.
– Но мы еще не договорились о жалованье! – вполголоса напомнил ему Сирко, явно занервничав от того, что не услышал из уст переводчика ни слова о деньгах.
Сирко чувствовал себя наиболее неуютно на этих переговорах. Князь Гяур великолепно владел французским. Хмельницкий, хотя и не мог свободно общаться с французами, однако хорошо понимал их, поскольку отлично знал латынь. Только он вынужден был ловить каждое слово, молвленное по-польски переводчиком – молодым офицером, чье детство, как оказалось, прошло недалеко от Варшавы, где его отец проектировал и строил мосты.
– Не торопись, полковник, это ведь переговоры, а не сватанье, – так же, вполголоса, остудил его пыл Хмельницкий.
– А мне почему-то сдается, что нас уже засватали. Как бедную вдову – в разгар косовицы.
Мазарини и де Конде так и не поняли, о чем говорят между собой казачьи полковники. Переводчик не расслышал их слов, а Гяур, вместо того, чтобы дословно перевести смысл диалога, объяснил ситуацию довольно просто:
– Господина Хмельницкого интересует размер жалованья офицерам и рядовым казакам. А также срок пребывания казачьих полков во Франции и условия их содержания между походами. Когда он вернется в Украину, казаки потребуют от него ясности во всех этих вопросах.
– О, да-да, конечно. Это естественно, – согласился Мазарини. – Передайте полковнику, что мы нанимаем его казаков на два года. Пока на два, – уточнил он, подняв вверх указательный палец. – При этом жалованье будет… довольно высоким, – кардинал прокашлялся и заглянул в лежащую перед ним бумагу, в которой были наброски договора. – По десять талеров каждому казаку и по сто талеров полковникам. – Уверен, что такие условия удовлетворят всех.
* * *
Выслушав переводчика, Хмельницкий несколько мгновений нарочито внимательно смотрел на него, потом, обращаясь к Гяуру, извиняющимся тоном попросил:
– Переведи-ка ты, полковник. Переводчик, очевидно, не совсем точно перевел суммы жалованья. Он сказал: по десять талеров на казака и по сто – на полковника. Что, действительно так?
– Прошу прощения, перевод был правильным, – поджал губы Мазарини, узнав от своего переводчика, что именно смутило полковника.
Такой выпад Хмельницкого показался ему даже оскорбительным.
– Мне не хотелось бы осложнять наши переговоры базарными торгами, ваше высокопреосвященство, – жестко улыбнулся Хмельницкий. – Но позволю себе заметить, что мы сразу же сошлись бы в цене, если бы вы предложили по пятнадцать талеров каждому казаку и по сто сорок – каждому полковнику и сотнику.
– И сотникам?! – воскликнул Мазарини.
– Истинно так, – даже приподнялся со своего кресла Сирко, – истинно. Во время переговоров он вообще предпочитал изъясняться с помощью одной этой фразы.
– То есть речь идет о жалованье младшим офицерам: капитанам и лейтенантам, – по-своему уточнил де Конде. – Мы действительно забыли о них. Но когда речь идет о младших офицерах, о названных вами суммах не может быть и речи.
– Сотники тоже не должны чувствовать себя обиженными его величеством королем Франции, – возразил Хмельницкий. – Они хотят знать, что их жизнь и раны ценятся надлежащим образом.
– Побоялись бы вы Бога, – по-французски возмутился Корецкий. – За эту голытьбу, сотников, платить по сто сорок талеров!
– За опытнейших наших воинов, лучших воинов Европы, – не оборачиваясь, уточнил Хмельницкий по-латыни, вполне понятной Мазарини. – И прошу вас не вмешиваться в наши переговоры, майор. Иначе мы вынуждены будем прервать их и продолжить уже без вас.
– Я понимаю, полковник, понимаю… Но сейчас французская казна просто-напросто не в состоянии так высоко оценивать храбрость ваших солдат и офицеров, – опустил глаза Мазарини, значительным усилием воли сдерживая свое раздражение.
– Тем более что никто из французских генералов ни разу не видел их в бою, – добавил главнокомандующий.
– Лично вы как еще, простите, довольно молодой полководец, конечно, вряд ли могли видеть их на поле боя. Но разве во Франции не осталось ни одного из тех генералов, которые испытали на себе натиск казачьих полков под Ивром, Ландау, под стенами крепостей Корби, Руа, Модилие, когда казаки воевали под знаменами австрийского императора? Неужели все они уже вложили свои шпаги в ножны?
– Если французская сторона станет настаивать на столь мизерной плате, мой конный полк вынужден будет наняться к испанскому королю. Не далее как накануне отплытия сюда из Гданьска я уже получил такое предложение. Только мое уважение к королеве Речи Посполитой Марии-Людовике Гонзаге графине де Невер не позволило принять условие испанских агентов, – резко произнес он, снова удивляя всех присутствующих французов чистотой своего французского. – Извините, но я не могу разочаровывать своих воинов, которые уже настроены на то, чтобы прогуляться по землям европейских правителей.
– Да и сама весть о том, что казаки не пошли на службу к принцу де Конде из-за мизерности платы, которую Франция предлагала им, тоже не прибавит чести ни командованию французской армии, ни двору Бурбонов, – ненавязчиво напомнил Хмельницкий. Он не пытался брать этим французов за горло. Но они должны были понимать, что коль уж казачьи полковники прибыли в Париж, исход переговоров скрыть не удастся.
– Ис-тин-но так, истинно, – со всей возможной важностью подтвердил Сирко, очевидно, твердо решив, что вся его миссия в переговорах состоит именно в том, чтобы как можно важнее произносить эту одну-единственную фразу, которую, впрочем, переводчик уже давно счел возможным не переводить.
Корецкий вновь что-то проворчал, однако все три полковника взглянули на него так, что майор предпочел промолчать.
34
На какое-то время за столом переговоров воцарилось тягостное молчание. Мазарини сидел, откинувшись на спинку кресла и опустив подбородок себе на грудь: то ли закрыл глаза, то ли перевел взгляд куда-то под стол.
Хмельницкому казалось, что он просто-напросто задремал.
– Слезы девы Марии. Ваш гонор, господин Хмельницкий, и ваше, прошу пана, упрямство могут сорвать переговоры, – вполголоса, но довольно резко бросал в спину Хмельницкого советник Корецкий.
Как этот поляк мешал им сейчас! Как он им мешал!
К чести переводчика, он не стал переводить слова майора первому министру Мазарини и принцу де Конде, очевидно, сочтя неэтичным хвататься за каждое слово, брошенное кем-либо из польских подданных в пылу полемики. Послы имеют право посовещаться, прежде чем обратятся непосредственно к кардиналу и принцу.
– Пятнадцать талеров на каждого вашего оборванца! – все еще не мог угомониться Корецкий. – Кто и когда платил им такие деньги?! Кто там, в степи, вообще платит им?!
– Если вы имеете в виду польскую казну, – парировал Хмельницкий, – то, по бедности и жадности своей, реестровых казаков, состоящих на службе у короны, она, действительно, содержит в убожестве – что правда, то правда. Но казаки, – те, вольные казаки, что из Сечи, добывают себе за один удачный поход столько, что им вполне хватает на целый год.
– Это вы говорите о службе реестровцев?! – изумился Корецкий. – Это они служат польской короне? Да они спят и видят, как бы эту корону, вашмосць, исполосовать саблями. За такую службу, будучи королем Польши, я вообще не платил бы им ни злотого.
– Чтобы не разочаровывать вас, господа полковники, – тихо, неожиданно тихо, заговорил Мазарини, – мы согласны уступить. За каждого солдата мы готовы платить не по десять, а по двенадцать талеров. А за каждого полковника и сотника, или как вы там называете своих офицеров, по сто двадцать талеров.
Мазарини бросил взгляд сначала на де Конде, который тотчас же согласно кинул, затем на Гяура, явственно ища у него поддержки, и лишь потом – снова на Хмельницкого. Но вместо ясного ответа генеральный писарь лишь разочарованно хмыкнул.
– Поверьте, это все, что я как первый министр правительства его королевского величества, могу предложить вам. Хотя и так рискую вызвать гнев наших министров и банки – ров, не говоря уж о генералах, которые не устают заявлять, что проигрывают войну из-за постоянной нехватки денег на закупку оружия, провианта и оплату жалованья французским солдатам.
Мазарини и Хмельницкий посмотрели друг другу в глаза. Это были мгновения искренности, переступать через которую полковник не мог. Полковник понял: пойти на большую уступку кардинал просто не имеет права, а ставить его в положение дипломата, вынужденного сорвать им же затеянные переговоры с казаками, не имеет морального права уже он, Хмельницкий. Тем более что сотни казаков надеются, что он вернется в Украину с добрыми вестями.