"Сколько сил бесчисленного множества гвардейцев, мушкетеров и просто армейских офицеров было отдано этой погоне за тенью, за миражом величия, – продолжил свои размышления лейтенант д’Артаньян. – Сколько крови пролито. Сколько прекрасных юношей легло в землю во время тысяч и тысяч совершенно бессмысленных дуэлей!
Но даже теперь, когда враг теснит французские войска из Фландрии, когда его десанты высаживаются чуть ли не на всем северном побережье, а с юга и востока границам угрожают союзники Испании по венской коалиции… Когда все труднее заполнять бреши в рядах измотанных боями полков, а необученные новобранцы, оказывающиеся под орудийным огнем, имеют весьма смутное представление о законах войны и владении оружием… количество дуэлей не уменьшается. Наоборот, схватки стали ожесточеннее, поскольку закаленные в боях дуэлянты все чаще отказываются сражаться "до первой крови". Их устраивает только смертельный исход".
– Что вы так побледнели, виконт? Как вы заметили, только что я мог проткнуть вас.
– Почему же не сделали этого? – не стал отрицать очевидный факт де Морель.
– Вы же знаете, что даже в Париже трудно теперь найти хорошего портного и как дорожают их услуги.
– Пусть дороговизна вас не огорчает, граф; все равно портной вам уже не понадобится.
…Да, в то же время здесь, в столице, во многих других городах и замках благословенной Франции ежедневно гибнут или оказываются в госпиталях сотни лучших витязей Шампани, Гаскони, Бургундии, Нормандии. Дуэли, интриги, любовные похождения и… по любому пустячному поводу "затронутая честь".
– Кажется, вы уронили рапиру, виконт? Подберите, подберите.
– Проклятая трава, – потянулся за своим клинком юный дуэлянт, стараясь при этом не смотреть на графа. – Не думал, что она такая скользкая.
…Впрочем, довольно часто честь эта действительно оказывается затронутой. С этим д\'Артаньян тоже не мог не согласиться. Однако годы службы, война и жизненный опыт все чаще заставляли его задумываться над тем, как прожиты лучшие годы его жизни, к чему он должен стремиться в будущем и поддерживает ли его "незатронутую" честь репутация повесы-мушкетера и дуэлянта.
– Я не ранил вас, виконт?
– Не надейтесь, что все обойдется "первой кровью".
Может быть, вовсе не случайно боевые офицеры, прошедшие через десятки битв этой многолетней войны, не раз отмечали в нем командирский талант и предрекали будущее полководца? Предрекали ту карьеру, к которой в душе, – само собой разумеется, скрывая это, – он стремился уже давно.
– Если вдруг раню, не судите строго, виконт, иногда даже я бываю неловким.
– Что-то я слишком увлекся фехтованием, граф. Пора отдохнуть. Вы уж извините.
– А ведь, оказывается, виконт неплохой фехтовальщик. Впрочем, они не на уроке фехтования. Спасая жизнь этому нагловатому юноше, он и так уже несколько раз демонстративно упускал возможность пронзить его рапирой.
Но замечает ли это, черт возьми, сам виконт? Или же он настолько ослеплен яростью поединка, что и рану на теле противника заметит лишь после того, как тот упадет в траву после третьего укола? Если все же замечает, то почему не ищет способа помириться?
"Вот только легкость, с которой ты фехтуешь сейчас, дается тебе все труднее и труднее, – предупредил себя д\'Артаньян. – Поэтому решай…".
Да, он и в самом деле устал. Устал в стычках с испанцами в армии де Конде, устал от пути, который пришлось проделать из-под Дюнкерка до Парижа в качестве гонца; от всей той суеты, которая порождена появлением посольства из Украины.
– Осторожно, виконт, лягушка. Не оступитесь!
– Как же вы мне надоели, граф!
Другое дело, что беседы с Хмельницким, и особенно с полковником Одар-Гяуром, не проходили для него бесследно. Его приятно поражало, что даже здесь, в центре Европы, в Париже, эти люди с волнением думали о том, что происходит в Украине. Что их искренне волновала судьба своего народа, своей державы.
Волновала ли его, д\'Артаньяна, когда-нибудь по-настоящему судьба Франции? Конечно, он был патриотом. И если бы в его присутствии какой-либо иностранец осмелился неуважительно выразиться по поводу Франции или ее короля, он, конечно же, схватился бы за клинок. Но вообще… Вообще он никогда не ощущал ни способности, ни готовности по-настоящему служить Франции.
Другое дело – казаки, эти степные рыцари, обрекшие себя на жизнь без дома, без крыши над головой, без семьи, без состояния, в вечных боях и походах… Они казались людьми из иного мира. Д\'Артаньяну еще только предстояло понять философию их бытия, обычаи, нравы, кодекс казацкой рыцарской чести…
Граф д\'Артаньян редко прибегал к подобным душеочистительным размышлениям по поводу своего бытия. А еще недавно просто-напросто начал бы презирать себя, если бы вдруг пал до подобного философствования, простительного разве что студентам да монахам.
Но, очевидно, в жизни каждого мыслящего человека наступает пора и таких грустных размышлений-исповедей. И сейчас они тем более сладостны, поскольку в любое мгновение могут быть прерваны. Навсегда. Как и сама его жизнь.
Он с силой отбил в сторону рапиру виконта, сделал выпад, но, едва прикоснувшись к куртке де Мореля, тотчас отдернул клинок и, проделав нечто подобное легкому реверансу, снова отступил к ограде, давая юному тщеславцу возможность прийти в себя.
– Граф, это оскорбительно! – не выдержал наконец де Морель. – Вы уже трижды имели возможность проткнуть меня.
"Пять раз, виконт, пять…" – про себя уточнил д’Артаньян, изображая на лице легкомысленную ухмылку.
– У нас честный поединок, – горячился виконт. – Он должен быть исключительно честным.
– Но если бы я пронзил вас при первой же возможности, мой дорогой виконт, каким образом вы смогли бы убедиться, что наш поединок проходит "исключительно честно"?
– В любом случае учтите: я своего шанса не упущу.
– Кто бы в этом мог усомниться, виконт?!
– Я не упущу ни малейшей возможности сразить вас – будьте в этом уверены.
– Могу воспринять ваши слова как угрозу, виконт, – процедил д’Артаньян, с усилием отбивая коварный и совершенно неожиданный выпад Мореля.
– И что тогда? – запыхавшись, спросил виконт.
– Тогда придется вызвать вас… на дуэль. Но уже по-настоящему, клянусь пером на шляпе гасконца.
"Ну что ж… это последний твой выпад. Все, что я смог сделать для того, чтобы спасти не очень ценимую тобой жизнь, виконт, я уже сделал, – сузились глаза д\'Артаньяна. Меняя позицию, он внимательно следил за тем, как виконт, словно молодой барс, вытаптывает траву у небольшого пня, рассчитывая в нужный момент вскочить на него и оттуда, сверху вниз, с очень выгодной позиции, нанести противнику удар. – В конце концов, лично я добывал себе славу благодаря клинку, а не благодаря снисходительной жалости завистников".
49
– Прекратить дуэль! – неожиданно, словно ангелы-хранители, появились из-за угла ограды два всадника-гвардейца. – Именем короля, – крикнул офицер, – приказываю прекратить дуэль!
– Слышите, виконт, вам приказывают, – иронично улыбнулся д\'Артаньян. – И, как всегда, именем короля. Любой гвардейский лейтенантишко – и обязательно именем его величества. Что поделаешь: Франция, мой виконт.
– Я выполню его приказ не раньше, чем проткну того, кто оскорбил меня, – пытался отдышаться де Морель.
– Это вы и есть – господин д\'Артаньян? – обратился гвардейский офицер к графу, буквально вклиниваясь своим конем между остриями рапир.
– К вашим услугам, лейтенант. О, да это вы, "слуга Мишель"?! В мундире гвардейского лейтенанта вы смотритесь куда внушительнее, клянусь пером на шляпе гасконца.
– Когда увижу вас в одежде своего слуги, граф, попробую сравнить. Позвольте полюбопытствовать: что здесь происходит? Опять дуэль?
– Кстати, как себя чувствует этот тайный агент всех полиций и жандармерий мира?
– Великолепно, граф. Как и тогда, когда идиоты-гвардейцы вносили его в дом.
Д\'Артаньян вопросительно посмотрел на гвардейца, пытаясь понять, что он имеет в виду.
– Ранен-то наш агент не был. Этот хитрый барсук, тайный агент, как вы изволили выразиться, всех полиций мира, попросту притворился, чтобы всех нас одурачить.
– То есть как это "не был"? Все происходило на ваших глазах.
Рапира хоть и проткнула его одежды, но прошла мимо тела.
– Притворился, значит?! Не может такого быть?! – расхохотался д\'Артаньян. – Что, в самом деле притворился? Браво! Все было в моей дуэлянтской практике. Учитесь, виконт, как нужно жертвовать одеянием, чтобы не вспотеть, фехтуя с мушкетером, которого трижды в течение дня пытались оскорбить. А вы – все всерьез, все норовите нарваться на мой клинок.
– Не смейте так обращаться со мной, граф! – взвизгнул худощавый долгообразый виконт, обходя лошадь гвардейца. – Не сметь!
– Извините, господа, – решительно вмешался лейтенант. – Выяснение отношений придется отложить. Господин д\'Артаньян, вас срочно требует к себе его высокопреосвященство кардинал Мазарини. – Именно срочно.
Виконт попытался обойти его лошадь, но лейтенант вновь вклинился между ним и д\'Артаньяном. Его гвардеец тоже приблизился и, на всякий случай, обнажил оружие.
– Извините, виконт, – вежливо произнес д\'Артаньян. – Похоже, нам опять суждено отложить сей бескомпромиссный поединок. Или забаву, это как вам удобнее произносить. Меня, как вы слышали, ждут более важные, государственные дела.
– Однако я протестую, господин лейтенант! – попытался апеллировать виконт к гвардейцу. – В конце концов, – нервно постукивал он кончиком клинка по валявшемуся возле его ноги камню, – это уже четвертая попытка дуэли, которую мы никак не можем завершить.
– Четвертая попытка дуэли?! – изумился гвардеец.
– Представьте себе, – еле сдерживал ярость де Морель. – Четвертая в течение двух недель.
– И вы оба до сих пор целы? – улыбнулся в усы толстяк-лейтенант. – Вы когда-либо слышали нечто подобное, Шале? – обратился он к своему солдату. – Такое возможно только тогда, когда за оружие берутся мушкетеры.
– Все бывает, мой лейтенант, – рассмеялся в ответ гвардеец.
– Но-но, господа! – возмутился теперь уже д’Артаньян. – Мы можем прервать свою дуэль лишь для того, чтобы научить вас манерам, принятым в нашей благословенной Гаскони. Клянусь пером на шляпе гасконца.
– Но тогда, по крайней мере, один из вас не сможет насладиться пятой дуэлью, – снял шляпу лейтенант. – Впрочем, я беру все свои слова обратно, господа мушкетеры. Как и мой друг Шале. Кардинал Мазарини предпочитает лицезреть нас в седлах, а не на катафалках.
– И все же позвольте узнать причину ваших столь жестоких дуэлей, – не удержался Шале, полнолицый рыжеволосый северянин, чьи черты лица явно указывали на его то ли английское, то ли скандинавское происхождение.
Он спросил об этом, убедившись, что мушкетеры наконец вложили рапиры в ножны и направились к стоявшим неподалеку лошадям.
– Действительно, виконт, – с улыбкой обратился д\'Артаньян к виконту де Морелю, – не напомните ли вы нам, с чего, собственно, все это началось? Клянусь пером на шляпе гасконца, я никак не могу вспомнить этот прискорбный эпизод.
– С того, что вы имели наглость заявить, что, даже после перевода в мушкетеры я будто бы так и остался сержантом Пьемонтского пехотного полка, – по-мальчишески клюнул на эту словесную приманку де Морель.
– Вот видите, господа, я имел наглость заявить, что этот пылкий юноша так и остался сержантом Пьемонтского пехотного полка. Коим он действительно до недавнего времени являлся.
Гвардейцы недоуменно переглянулись. И так же недоуменно пожали плечами.
– Так вы все же являлись сержантом этого самого… пехотного полка? – тоном судьи, наконец-то сумевшим нащупать нить истины, попытался уточнить гвардейский лейтенант.
– Да, в свое время я был определен именно туда, в Пьемонтский пехотный полк. Это произошло по настоянию моего отца, который служил капитаном этого полка, – мрачно признал виконт. – Но из этого еще ничего не следует.
– Не спорю, на вашем месте, господин де Морель, любой обиделся бы, – поддержал виконта Шале. – Назвать мушкетера не гвардейцем, а сержантом какого-то там Пьемонтского полка.
– Вы, господа, наверное, удивитесь, что в свое время именно из-за дуэли и непослушания я был изгнан из роты "черных" мушкетеров, – горделиво заявил гвардейский лейтенант. – Однако подтвердите, Шале: не было случая, чтобы я обиделся, когда кто-либо вдруг напоминает мне, что когда-то, по ошибке молодости, я имел неосторожность целый год проходить в плаще мушкетера.
– Подтверждаю: никогда, – торжественно проговорил Шале, на всякий случай вытянув руку так, словно клялся на Библии.
– Вот видите, виконт. А вы стесняетесь своей "пьемонтской родословной". Объявляю вам обоим об акте вашего окончательного примирения. А теперь по коням, господа!
50
Уже дважды Гяур встречался с греком Озарисом, торговцем и врачевателем, который держал несколько лавок и аптеку в одном из богатых районов Парижа, недалеко от замка Тюильри.
Как оказалось, грек был хорошо знаком с отцом Гяура, причем в последний раз они виделись буквально месяц назад. И теперь Озарис охотно рассказывал, как живется Одар-Гяуру II на Крите, куда он уехал по настоянию Тайного Совета Острова Русов, но еще охотнее расспрашивал самого Гяура о его походе в Украину, о ситуации в Речи Посполитой, об отношениях казаков с татарами.
Гяура даже удивило, сколь основательно, со всеми подробностями, Озарис пытался выяснить, что представляет собой Богдан Хмельницкий, есть ли у него шансы на гетманскую булаву или какой-либо высокий государственный пост в Варшаве. В каких он отношениях с Сирко. Способен ли полковник Хмельницкий возглавить, если не всю Украину, то хотя бы запорожское войско. И сможет ли заменить его, в случае гибели или тяжелого ранения, полковник Сирко.
Как выяснилось, полковник Сирко вообще неизвестен был Озарису и людям, которых он представлял. Судя по вопросам, они не могли взять в толк, откуда он появился, каким образом очутился во Франции в составе посольства.
Гяур понимал, что грек расспрашивает его не из любопытства. Как понимал и то, что интерес его не был вызван всего лишь желанием при случае пересказать все услышанное Одар-Гяуру II. За Озарисом, несомненно, стояли влиятельные византийцы, которые, оставшись без государства, с надеждой взирали именно на Украину как на землю, сохранившую их, греческую, веру; а следовательно, и на украинцев как на своих будущих союзников.
– М?не хотелось бы передать отцу письмо, – сказал Гяур, улучив момент между очередными вопросами. – Оно со мной.
– Охотно передал бы лично, однако есть человек, который сделает это значительно быстрее. Важный для нас человек. Тем более что ваше письмо станет для него хорошим поводом для знакомства с вашим отцом, а значит, и с другими членами Тайного совета Острова Русов. В том числе и с вами, полковник.
– С членами Тайного совета? В связи с чем они могут интересовать этого вашего "важного человека"? – насторожился Гяур. Он знал, что даже само существование Совета сохранялось в тайне, не говоря уже о его составе.
– О, нет-нет, если уж я рекомендую, то лишь абсолютно надежных людей. Человек, с которым я вас сведу, еще много раз понадобится; он будет очень полезен делу, которому вы служите.
– Вы меня заинтриговали! – шутливо воскликнул Гяур. – Кто же этот человек? Где я могу встретиться с ним?
– Зовите его просто "Греком". – Но у него должно быть…
Я – грек Озарис; мой аптекарь – грек Афанасопуло. Человек, который придет к вам сегодня вечером, будет зваться просто Грек. Таковыми будут его фамилия и имя. – О чем бы ни говорил Озарис, он говорил с улыбкой торговца, который даже сейчас, сидя в углу небольшого ресторанчика, расположившегося между его магазином и аптекой, пытается что-то сбыть долгожданному покупателю.
– Он тоже торговец? – сделал Гяур последнюю попытку заполучить хоть какие-либо сведения о Греке [42] .
– Можно согласиться и с этим утверждением, – коварно улыбнулся Озарис. – Вопрос в том, что считать товаром. Замечу, что он так же молод, как и вы. Так же мудр и честолюбив.
– Хотите сказать, что у меня появился двойник-соперник?
– Точнее будет сказать: единомышленник-союзник. Он не настолько знатен, чтобы рассчитывать на высокий пост при каком-либо дворе. Но достаточно талантлив и коварен, чтобы со временем стать отличным дипломатом. Сами сможете убедиться, что Грек – прирожденный посол и посредник.
– Он где-то обучался?
– Скорее всего у него будет сан священника. Только потому, что священникам чаще всего доверяют самые сложные дипломатические миссии. Кстати, несмотря на свою молодость, Даниил Грек уже имеет опыт миссионерства. К тому же его включали в состав шведского посольства в Константинополь. А еще утверждают, что он пришелся по душе правящей шведской королеве Христине, которая, как вам известно, владеет греческим языком и буквально пленена историей Эллады, ее культурой.
Гяур вежливо промолчал. До сих пор он считал, что в Швеции правит король. Но то, что королева принимала Грека, уже возвышало его в глазах Гяура.
– Вечером, в назначенное время, Грек на встречу не явился. Однако на следующий день Озарис сам разыскал Гяура, извинился и, назначив новое время и место встречи, как бы между прочим заметил, что было бы намного лучше, если бы на этой встрече присутствовал Богдан Хмельницкий.
– С чем это связано? – удивился князь.
– Мне трудно объяснить. Но знаю, что это желание не только Грека. Хотя идея такой встречи исходит именно от него.
– Все, что вы делаете, уважаемый Озарис, окутано романтической завесой таинственности, – заметил Гяур. – Стоит увидеть вас, как я сам себе начинаю казаться рыцарем какого-то таинственного ордена.
– Причем участвующим в заговоре против всех королевских тронов Европы, – с неизменной улыбкой ответил Озарис. – Если только вас устроит репутация бунтаря.
– Репутация храброго воина, в моем понимании, предпочтительнее. Впрочем, все может быть…
Приземистый, с крупной, совершенно лысой головой и крючковатым серпообразным носом, этот пятидесятилетний торговец напоминал старого, потерявшего оперение коршуна, который, хотя и не был способен взлетать, однако добычи своей не упустит.
"Не упустит – это уж точно", – утвердился в своей мысли князь Гяур.
51
Хмельницкий встретил его предложение довольно охотно. Вообще Гяур заметил, что полковник ценит любые парижские знакомства и как мудрый политик в каждом из своих новых знакомых ищет будущего союзника. Очевидно, с такой же меркой и таким же настроением подошел Хмельницкий и к предложению Озариса.
– Будущий дипломат – это хорошо. Особенно хорошо, что будущий, – философски рассудил он и сразу же поинтересовался, когда и где они могут встретиться.
– И время для этого нашел без каких-либо оговорок.
– Почему "особенно хорошо, что будущий"? – несколько запоздало не удержался Гяур. Вот уже полчаса они прохаживались аллеями скверика, прилегающего к резиденции, которую им отвели.