Жалко Пильняка, но может все образуется, выяснят что-то и отпустят? А вот арест Добраницкого вызвал панику в душе Булгакова… Добраницкий часто бывал в доме Булгаковых, подолгу беседовал, пытаясь понять причины неблагополучного положения столь одаренного человека… Познакомились случайно, на приеме у кого-то из близких друзей, а потом как-то незаметно вошел в душу, покорил тем, что признал вину партийных верхов в травле Булгакова, обругал Авербаха, Киршона, Литовского, Афиногенова, пообещал сделать все для того, чтобы вернуть пьесы Булгакова в театры. Все время намекал, что он говорит не только от своего имени, но и… Кто за ним стоял, он так и не назвал, да Булгаков и не спрашивал, обещал достать любые книги, нужные для работы… Так и вошел в жизнь… Умен, сметлив… Конечно, Булгаков понял, что и Добраницкий склоняет его к тому, чтобы он написал если и не агитационную, то хоть оборонную пьесу. Это не Владимир Владимирович Дмитриев, который, не успев войти, можно сказать, с порога, сразу бухнул: "- Пишите агитационную пьесу. Довольно! Вы ведь государство в государстве! Сколько это может продолжаться? Надо сдаваться, все сдались. Один вы остались. Это глупо". Нет, Добраницкий избрал совсем иную тактику. Он начал с того, что прочитал все пьесы Булгакова, вскоре убежденно заявил:
- Вы увидите, я не исчезну. Я считаю долгом своей партийной совести сделать все возможное для того, чтобы исправить ошибку, которую сделали в отношении Булгакова". Потом еще не раз бывал в доме, приносил книги о гражданской войне, расспрашивал Михаила Афанасьевича о его убеждениях. Можно ли было довериться мало знакомому человеку в столь тяжелое время? Ясно было, что Добраницкий был подослан, чтобы агитировать Булгакова. Но кто стоял за ним? Кто он сам? Эти вопросы так и остались неотвеченными. И вот Добраницкий арестован… А между тем ходили слухи, что его хотели назначить директором МХАТа… Сколько загадок не удается разгадать…
А дни мелькали за днями, полные хлопот и ожиданий. Каждый день возникало что-то новое. По-прежнему бывали гости, слушали, главы "Театрального романа", романа о Христе, задумывались о только что услышанном, высказывали свои замечания, пожелания, свое восхищение. Играли в шахматы, в карты, подолгу засиживались за праздничным столом, отдавая дань с любовью приготовленным Еленой Сергеевной яствам. Конечно, в эти дни ей помогали домработница и воспитательница Сережи, но, естественно, все готовилось под ее руководством.
Бывали и в гостях… Ольга и Федор Калужские получили новую квартиру, пригласили на новоселье. Как же не пойти? Но лучше бы не ходить: Ольга подарила Михаилу Афанасьевичу книгу о МХАТе, составленную Марковым и переведенную на французский для Парижа, Булгаков тут же стал листать ее, книга прекрасно издана, на хорошей бумаге, но ни одного слова о "Турбиных". Да и в итоговых статьях, интервью никто из мхатчиков не обмолвился ни единым словом о спектакле, который многих из них сделал знаменитыми. А ведь спектакль идет до сих пор, и со всегдашним успехом. Как же тут не расстроиться…
А ведь совсем недавно Елена Сергеевна была на спектакле, Хмелев был болен, но и без него спектакль прошел прекрасно. ""Дни Турбиных" живут, - рассказывала Елена Сергеевна после спектакля, - принимается каждая реплика, раскаты смеха в смешных сценах, полнейшая тишина, напряженность внимания - в гимназии, в приносе Николки. Слышала, как Боярский в антракте спрашивал у Феди: "Что это - всегда так принимают спектакль или только сегодня?" После конца - восемь занавесов. Для рядового спектакля - это много".
А может и хорошо, что не упоминают? Быть на виду в такое время опасно…
А сколько нелепых телефонных звонков приходилось терпеть…
Позвонил как-то Виленкин и сказал, что театральный отдел Комитета искусств запрашивает экземпляр "Бега". Потом с этой же просьбой обратилась Ольга Бокшанская. Но самое поразительное - с этой же просьбой позвонил Смирнов. "Для кого? Кто спрашивает?" спросил Булгаков Елену Сергеевну. "- Говорит, что по телефон сказать не может", - ответила Елена Сергеевна. Решили переписывать "Бег". Несколько дней Булгаков диктовал Елене Сергеевне, сильно сокращая. А когда все было закончено, снабдили всех желающих экземпляром, захотели, узнать, кто заинтересовался пьесой, но попытка узнать "для кого, кто спрашивает?" так и не увенчалась успехом. Опять работа впустую?
- Я работаю на холостом ходу… Я похож на завод, который делает зажигалки… - сказал Булгаков после разговора со Смирновым, взявшим экземпляр "Бега".
Много времени отнимала работа в Большом театре. Сначала Булгаков радовался каждой встрече с новыми людьми, с композиторами, либреттистами, дирижерами, артистами. Но вскоре заметил, что среди либреттистов мало талантливых, приходилось не только читать и давать отзывы, но и зачастую и переписывать либретто. Так было с "Поднятой целиной", премьера которой прошла совсем недавно, и Булгаков прекрасно помнил, сколько ему пришлось работать над текстом, выверяя каждое слово. Особенно раздражала его работа с Соловьевым-Седым, талантливым композитором, но никудышным либреттистом. Наконец Соловьев-Седой понял свое бессилие и предложил Булгакову быть соавтором, но Булгаков решительно отказался, сославшись на нездоровье. С таким же предложением обратился к Булгакову и Потоцкий, написавший либретто о Степане Разине. Текст либретто был настолько дурно написан, что Булгаков отказался принимать участие в этой работе. Расстроенный Потоцкий предложил Булгакову стать соавтором, но Михаил Афанасьевич решительно отказался. "Неприятный вечер", - записала Елена Сергеевна в дневнике после этих переговоров.
По решению правительства Большой театр приступил к постановке оперы Глинки "Жизнь за царя", естественно, с новым либретто и другим названием: либретто поручили Сергею Городецкому, а оперу решили назвать - "Иван Сусанин". Булгакова привлекли к работе над оперой в качестве консультанта. Работа шла под непосредственным руководством Самосуда и Мордвинова. Обсуждение текста затягивалось до двух-четырех часов ночи. Пианист играл "Жизнь за царя", а Городецкий и Булгаков проверяли текст, подгоняя его к музыке.
Позвонил Куза и попросил начать работу над инсценировкой по "Дон Кихоту". Булгаков хотел отказаться, дескать, очень увлекся работой над романом о Христе, который к этому времени получил свое название - "Мастер и Маргарита", написал много новых глав, читал их друзьям. А "Дон Кихот" потребует большого внимания. Но денег нет, а Куза пообещал тут же заключить договор и выдать деньги.
7 декабря 1937 года Елена Сергеевна записала в дневнике: "Утром М. А. проснулся, как он сказал, в холодном поту. Обнаружил (ночью!) ошибку существенную в либретто "Сусанина" в картине в лесу, зимой. Стал звонить Самосуду, Городецкому, сообщил им все свои соображения.
Днем пошли за деньгами в Вахтанговский театр. По дороге нагнал Федя и пригласил 13 к себе.
Получили деньги, вздохнули легче. А то просто не знала, как жить дальше. Расходы огромные, поступления небольшие. Долги".
Телефонный звонок. Подошла Елена Сергеевна. Звонила Ольга из МХАТа.
- Ольга прочитала письмо Алексея Толстого Немировичу, - ответила Елена Сергеевна на вопросительный взгляд Булгакова. - Депутат Верховного Совета СССР возмущен тем, что ему прислали из театра требование вернуть одну тысячу рублей. "Какую тысячу? Что такое?! Я, кажется, жив еще, пишу пьесы и такие, которые могут пойти во МХАТе…" Это он по поводу того, что у него был договор со МХАТом и он его не выполнил. По словам Оли, сначала она схватилась за голову, потом схватился Виленкин, потом еще кто-то. Она уже позвонила в Ленинград Немировичу…
- Театру это будет стоить еще тысяч двадцать, - уверенно подсчитал Булгаков. - Придется теперь Театру заключать с Толстым новый договор, на пьесу, которую он опять же даст МХАТу… А о "Беге" ничего не говорила?
- Ничего!
- Это означает, что "Бег" снова умер.
- Рассказывала еще, что на "Поднятой целине" в Большом театре был Генеральный секретарь и, разговаривая о репертуаре с Керженцевым, сказал: "- А вот же Булгаков написал "Минина и Пожарского""… Она забыла, что я ей же и рассказывала об этом. Как только Яков Леонтьевич позвонил нам об этой исторической фразе, так я ей при первой же встрече и поведала.
- Керженцев просил вернуться к "Минину", сделать поправки. Сказал, что поляки правильные. А в прошлый раз говорил, что неправильные. Помнишь? Вот и разберись, что он хочет. "Надо увеличить роль Минина, дать ему арию вроде "О, поле, поле…" О "Дон Кихоте" сказал, что надо сделать так, чтобы чувствовалась современная Испания. О, ччерт! - вырвалось у Булгакова при воспоминании о беседе с Керженцевым. Но я немедленно приступаю к переделкам "Минина". Я просил Керженцева прослушать клавир в последнем варианте, где и Мокеев и Кострома, с тем, чтобы наилучшим образом разместить дополнения, поправки и переделки. Но над своим совершенно некогда работать. Вот приехал из Ленинграда Соловьев-Седой, просидели с ним часа три, выправляя его либретто. Потом побежал на вызов к Самосуду, где сначала был на прослушивании картины все того же Соловьева-Седого и вел по этому поводу разговоры с Самосудом, а потом работал по "Сусанину", выправляя каждое слово текста. Потом начинаются репетиции "Броненосца "Потемкина"", а я уже вижу, как на меня надвигается Потоцкий со своим "Разиным"… Надоело писать либретто, править чужие, переделывать свои. Может, Елена, уйти из Большого театра? Выправить роман "Мастер и Маргарита", представить его наверх. Закрыться в квартире и всласть поработать над романом? Ведь совсем нет времени для настоящей творческой работы, пишу все урывками…
Что могла ответить Елена Сергеевна? Надолго ли хватит денег, полученных за "Дон Кихота"? Об уходе из Большого и говорить нечего.
- Пора собираться к Ольге и Федору, Мака!
"У Феди на обеде: Кедров, Раевский с женой, Дорохин, Пилявская, Морес, Комиссаров, Ларин, Якубовская, Шверубович Дима, какой-то Веничка, у которого оказался прелестный тенор… Было шумно, весело. Пели под гармонику - Дорохин играл. Федя привез из Парижа пластинку "Жили двенадцать разбойников", вспоминали "Бег"", - записала Елена Сергеевна в дневник.
21 декабря 1937 года Булгаковы посетили Калужских. Были Хмелев, Прудкин, их жены, Герасимов. "Рассказы о Париже. Хмелев очень смешно и талантливо рассказывал, как Женя Калужский лечил его коньяком в Париже от воспаления надкостницы и сам напился вдребезги", - записывала в дневнике Елена Сергеевна. Конечно, много говорили о статье Керженцева "Чужой театр" - о театре Мейерхольда. Столь резкая критика всего театрального пути известного режиссера ничего хорошего не предвещала - все собравшиеся сошлись на одном: театр несомненно закроют.
25 декабря Булгаков писал Асафьеву: "21 декабря я послал Вам письмо, где предупредил, что Вам нужно выехать в Москву. Я ждал единственно возможного ответа - телеграммы о Вашем выезде. Ее нет. Что же: Вам не ясна исключительная серьезность вопроса о "Минине"? Я поражен. Разве такие письма пишутся зря?
Только что я Вам послал телеграмму, чтобы Вы выезжали. Значит есть что-то очень важное, если я Вас так вызываю.
Повторяю: немедленно выезжайте в Москву.
Прошу Вас знать, что в данном случае я забочусь о Вас, и помнить, что о необходимости Вашего выезда я Вас предупредил".
На следующий день позвонила жена Асафьева, много раз повторявшая одну и ту же фразу:
- Ваши письма расстроили Бориса Владимировича!
- Хотел как лучше, - рассердился Михаил Афанасьевич. - Не раз я слышал от влиятельных людей, что музыка Асафьева не нравится, его хотят отодвинуть от "Минина". Вот и посылал ему тревожные сигналы, думал, поймет. Верно говорят, что ни одно доброе дело не остается без наказания. Поделом мне.
Вечером 26 декабря у Булгаковых были Дмитриев, Вильямсы, Борис и Николай Эрдманы. Попросили почитать из нового романа, Михаил Афанасьевич прочитал главы из романа "Мастер и Маргарита": "Никогда не разговаривайте с неизвестным", "Золотое копье" и "Цирк".
После этого вечера Михаил Афанасьевич заболел гриппом.
31 декабря Елена Сергеевна записала: "Кончается 1937-й год. Горький вкус у меня от него. У М. А. температура упала. Едем к Оле встречать Новый год".
Новый год встретили весело… Кторов пел, аккомпанируя себе на гитаре; Белокуров тоже был превосходен, Виленкин и Елина тоже были занимательны. А вечером того же дня, после отдыха, провели у Вильямсов. Был и Николай Эрдман. Михаил Афанасьевич прочитал главу из "Театрального романа" - "Дело было в Грибоедове"".
А после этого снова слег на несколько дней с гриппом: в последние дни старого года не отлежался, преодолевая недомогание в вихре светской жизни, а когда праздники прошли, затаившаяся болезнь дала о себе знать.
8 января 1938 года прочитали в газетах Постановление Комитета искусств о ликвидации театра Мейерхольда. Что же теперь будет с Мейерхольдом? - этот вопрос не раз возникал в семье Булгаковых.
А 18 января узнали о том, что в правительстве недовольны Керженцевым, в докладе Жданова он назван коммивояжером.
- Закончилась карьера, - сказал Булгаков. - А сколько вреда, путаницы он внес.
20 января Елена Сергеевна записала: "Сегодня - назначение нового председателя Комитета - Назарова. Абсолютно неизвестная фигура.
Днем опять с Седым работа у М. А. Работа не нравится М. А., он злится, нервничает. Положение безвыходное. Из-за моего нездоровья отменили приход Меликов и Ермолинских. Ночью, часов в двенадцать, забрел Дмитриев. Рассказывал, что был у Мейерхольда. У того на горизонте появился Алексей Толстой - с разговором о постановке "Декабристов" Шапорина в Ленинграде. Дмитриев думает, что Мейерхольду дадут ставить оперы. М. А-чу приходится наново сочинять либретто для Седого.
Арестован известный кинодеятель Шумяцкий с женой. Помощник Керженцева застрелился. Слухи снова поползли по Москве…
Секира нависла и над домом Булгаковых. 27 января у них был Николай Эрдман, который был частым гостем в доме Булгаковых, оставался не раз ночевать, и вообще за последние месяцы стал одним из ближайших друзей. Эрдман после ссылки не мог жить в Москве, это существенно ограничивало его возможности как писателя, драматурга, связанного с театром.
Михаил Афанасьевич не мог остаться равнодушным к судьбе друга и сразу решил написать письмо Сталину. Давно он собирался написать Сталину, но все откладывал, всерьез опасаясь привлечь к себе внимание, а тут сама жизнь продиктовала ему суть письма: "Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович!
Разрешите мне обратиться к Вам с просьбою, касающейся драматурга Николая Робертовича Эрдмана, отбывшего полностью трехлетний срок своей ссылки в городах Енисейске и Томске и в настоящее время проживающего в г. Калинине.
Уверенный в том, что литературные дарования чрезвычайно ценны в нашем отечестве, и зная в то же время, что литератор Н. Эрдман теперь лишен возможности применить свои способности вследствие создавшегося к нему отрицательного отношения, получившего резкое выражение в прессе, я позволяю себе обратить внимание на его судьбу.
Находясь в надежде, что участь литератора Н. Эрдмана будет смягчена, если Вы найдете нужным рассмотреть эту просьбу, я горячо прошу о том, чтобы Н. Эрдману была дана возможность вернуться в Москву, беспрепятственно трудиться в литературе, выйдя из состояния одиночества и душевного угнетения".
5 февраля Елена Сергеевна отвезла и сдала в ЦК партии это письмо, а на следующий день приехал Дмитриев с горькой вестью: жена его, Елизавета Исаевна, арестована, советовался, как хлопотать.
Елизавета Исаевна вместе с Владимиром Владимировичем не раз бывали в гостях у Булгаковых, ее хорошо знали, радовались встрече. Ее арест ошеломил Булгаковых.
2 марта 1938 года начался третий открытый процесс в Москве.
Перед судом предстали Бухарин, Рыков, бывший глава НКВД Ягода, наркомвнешторг Розенгольц… По количеству подсудимых процесс назвали "процессом 21-го". Все подсудимые были объединены в "правотроцкистский антисоветский блок" и обвинялись в организации заговора против Ленина и Сталина, убийстве Кирова, Куйбышева и Горького, в измене, в саботаже, шпионаже в пользу иностранных государств.
Процесс был открытым. Ход допроса обвиняемых публиковался в печати, транслировали по радио. На суде присутствовали иностранные корреспонденты, дипломаты. Показывали кинохронику процесса, фотографии зала с обвиняемыми.
Сидевшие на скамье подсудимых признали, что были тесно связаны с Троцким, получали от него задания, формировали заговор против Сталина, надеялись свергнуть Сталина и пригласить Троцкого встать во главе Советского Союза. Выявились связи с германской разведкой, тайное сотрудничество с фашистами.
В заключительном слове подсудимые признали себя виновными. Опубликованные в газетах, эти признания производили глубокое впечатление. Бухарин сказал: "Стою коленопреклоненным перед страной, перед партией, перед всем народом". Рыков, признав себя виновным, обратился к своим единомышленникам: "Я хочу, чтобы те, кто еще не разоблачен и не разоружился, чтобы они немедленно и открыто это сделали. Мне бы хотелось, чтобы они на моем примере убедились в неизбежности разоружения…"
Еще будучи на свободе, Бухарин, выступая на февральско-мартовском Пленуме ЦК партии 1937 года, признался: "Заговор, враги народа существуют, но главные из них находятся в НКВД". Так были арестованы Ягода, Фриновский, Берман…
Булгаков внимательно следил за развернувшейся драмой, в ходе которой уничтожались старые большевики, начавшие революцию, теоретически обосновавшие террор как средство воспитания народа в коммунистическом духе. Уничтожались те, кто подавлял всякое инакомыслие; уничтожался русский большевизм, виновный в пролитии океана русской крови. Что думать по поводу этих событий? Авербах, Киршон и многие другие злопыхатели травили Есенина, Алексея Толстого, Пришвина… Немезида опустила на их головы свой меч справедливости… Но причем здесь Елизавета Исаевна, милый человек, не замешанный в этих партийных и государственных разборках?
В дневнике Елены Сергеевны есть такие записи: "4 марта 1938 года. Вечером был Дмитриев. По-прежнему подавлен арестом жены, размышляет, что бы сделать, чтобы узнать о ее судьбе… 7 марта. Сегодня вечером был Гриша. В Художественном арестован Рафаилович… 13 марта. Приговор - все присуждены к расстрелу, кроме Ваковского, Бессонова и Плетнева…"
В политических, военных, государственных, художественных кругах шло планомерное уничтожение малейшей оппозиции идеям И. Сталина - Кагановича… Но жизнь не замирала в ожидании арестов. Многим тогда казалось, что арестованные действительно в чем-то виноваты перед пролетарским государством, а если не виноваты, то вскоре будут отпущены: в то время много говорилось о пролетарской справедливости и гуманности. Люди по-прежнему много думали о будущем, счастливом и светлом, ставили фильмы, спектакли, пронизанные теплом и светом… Сейчас эти противоречия и контрасты невозможно понять. И лишь немногим, таким, как Шолохов, Платонов, Булгаков, удавалось заглянуть дальше и глубже поверхностной правды сиюминутности.
Приведу еще несколько дневниковых записей Е. С. Булгаковой, которые приоткроют читателям "завесу времени":
"3 мая. Ангарский пришел вчера и с места заявил - "не согласитесь ли написать авантюрный советский роман? Массовый тираж, переведу на все языки, денег тьма, валюта, хотите сейчас чек дам - аванс?"
Миша отказался, сказал это не могу.
После уговоров Ангарский попросил М. А. читать его роман ("Мастер и Маргарита"). М. А. прочитал 3 первых главы.