* * *
Все это вспомнил Петр в уединении и тишине ночи и улыбнулся:
– Переклюкал, переклюкал меня Митрофан.
Он остановился перед подробною картою Швеции и обоих побережий Балтийского моря, внимание его особенно приковали устья Невы.
– Дельта Невы, как дельта Нила... Александр Македонский основал свою новую столицу, Александрию, в дельте Нила, а я свою новую столицу водружу в дельте Невы!
И Петр стал по карте изучать эту дельту.
– Все острова... А коликое число рукавов!.. Сии все имеют быть дыхательными органами для моей земли.
Затем глаза его остановились на Ниеншанце, шведской крепости, стоявшей на месте нынешней Охты:
– Худо место сие выбрали для крепости... Я не тут ее воздвигну...
3
Разоблачения попадьи Степаниды, доведенные Павлушей Ягужинским до сведения царя, возбудили страшное дело в царстве застенка и пыток, в Преображенском приказе, где над жизнью и смертью россиян властвовал наш отечественный Торквемадо, свирепый князь-кесарь Ромодановский.
Одновременно с попадьей к князю-кесарю явился и придворный певчий дьяк Федор Казанец и поведал Ромодановскому то же самое, что попадья поведала Павлуше Ягужинскому, и страшное дело началось.
Не далее как через две недели, приехав в Преображенский приказ, князь-кесарь спросил главного дьяка приказа:
– По делу Гришки Талицкого все ли воры пойманы?
– Все, княже боярин, – ответил дьяк.
– Вычти, кто имяны, – приказал Ромодановский.
Дьяк принес "дело" и, перелистывая его, докладывал:
– Книгописец Гришка Талицкий, иконник Ивашка Савин, мещанской слободы церкви Адриана и Наталии пономарь Артамошка Иванов да сын его Ивашко, да Варлаамьевской церкви поп Лука.
– Вишь, все одного болота кулики-пустосвяты, – презрительно пожал плечами князь-кесарь.
– Боярин князь Иван Иванович Хованской, – продолжал докладывать дьяк.
– Ну, это старая боярская отрыжка, из "тараруевцев", – с улыбкой заметил князь-кесарь, – пирог на старых дрожжах... Ну?
– Церкви входа в Иерусалим, в Китай-городе у Троицы на рву, поп Андрей и попадья его Степанида, – вычитывал дьяк.
– Степаниде, по закону, первый бы кнут, да ее государь не велел пытать, коли утвердится на том, о чем своею охотой донесла Ягужинскому, – заметил Ромодановский. – Чти дале.
– Кадашевец Феоктистка Константинов, – продолжал дьяк, – племянник Талицкого Мишка Талицкой, садовник Федотка Милюков, человек Стрешнева Андрюшка Семенов, с Пресни церкви Иоанна Богослова распоп Гришка...
– Кулик мечен-расстрига, – процедил сквозь зубы князь-кесарь. – Ну?
– Хлебного дворца подключник Пашка Иванов...
– Пашку я знавывал. Дале.
– Чудова монастыря черный поп Матвей, углицкого Покровского монастыря дьячок Мишка Денисов.
– Опять кулики пошли. Ну?
– Печатного дела батыршик Митька Кирилов да ученик Талицкого Ивашка Савельев.
Дьяк кончил и ждал приказаний.
– Ныне жду я набольшого кулика, Игнашку, тамбовского архиерея... Быть ему на дыбе, – покачал головою Ромодановский.
Епископ Игнатий действительно был привезен из Тамбова в тот же день, но не в Преображенский приказ, а, по духовной подсудности, на патриарший двор.
Патриархом в то время был престарелый Адриан.
Прямо с дороги конвойные ввели тамбовского архиерея в патриаршую молельную келью. Дело было слишком важное, высшей государственной важности: не только хула на великого государя, но, страшно вымолвить! проповедь о нем как об антихристе. Поэтому и расследование дела производилось с особенной экстренностью и строгостью.
Когда Игнатия ввели к патриарху, Адриан встал и сделал несколько шагов к вошедшему.
– Мир святейшему патриарху и дому сему, – тихо сказал Игнатий и сделал земной поклон.
Потом он приблизился к Адриану и смиренно протянул руки под благословение:
– Благослови, отче святый.
– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.
Патриарх сел. Игнатий продолжал стоять.
– Ведомо ли тебе, архиерей, по какому "государеву слову и делу" привезен ты на Москву? – спросил Адриан.
– Не ведаю за собою, святейший патриарх, никакого государева слова и дела, – отвечал Игнатий.
– А знает ли тебя на Москве книгописец Григорий Талицкий? – снова спросил патриарх.
Вопрос был так неожидан, что Игнатий, точно от удара в лицо, пошатнулся и побледнел. Он сразу понял весь ужас своего положения.
"Антихрист, антихрист", – трепетало в его душе. Патриарх повторил вопрос.
– Книгописца Григория Талицкого я видел, – дрожащим голосом отвечал Игнатий.
– А где?
– На Казанском подворье перед поездом моим с Москвы в Тамбов, в великий пост.
– А о чем была твоя беседа с ним, Гришкою?
– О божественном и о писании Григорием книг.
– А что тебе, архиерей, говорил Гришка о великом государе? Не износил ли он хулу на великого государя?
Игнатий еще больше побледнел.
– От Гришки Талицкого хулы на великого государя я не слыхал, – почти шепотом проговорил он.
– И ты, Игнатий, на сем утверждаешься? – строго спросил Адриан.
– Утверждаюсь, – еще тише отвечал допрашиваемый.
Патриарх подошел к двери, ведшей в приемную палату, и, отворив ее, сказал приставу:
– Привести сюда Гришку Талицкого.
Талицкий был уже доставлен из Преображенского приказа.
Немного погодя послышалось глухое звяканье кандалов, и Талицкий с оковами на руках и ногах предстал пред патриархом.
– Знаем тебе сей инок-епискуп? – спросил колодника Адриан, указывая на Игнатия.
– Тамбовский епискуп Игнатий мне ведом, – отвечал Талицкий.
– И ты, Григорий, утверждаешься на том, что показал на епискупа Игнатия в расспросе с пыток? – был новый вопрос.
– Утверждаюсь.
– И поносные слова на великого государя при нем, епискупе, говорил ли?
– Говорил.
Положение архиерея было безвыходным. Запирательство могло еще более запутать и привести в застенок, на дыбу.
– Каюсь, – сказал он упавшим голосом, – те поносные слова он, Григорий, на словах при мне точно говорил, и те слова я слышал, и к тем его, Григорьевым, словам я говорил: видим-де мы и сами, что худо делается, да что ж мне делать? Я-де немощен, и поперечневатее тех тетратей велел ему написать, почему бы мне в том деле истину познать.
Он остановился. Казалось, в груди ему недоставало воздуху.
Патриарх молча перебирал четки. Талицкий стоял невозмутимо, и только в глазах его горел огонек не то безумия, не то фанатизма.
Архиерей как-то беспомощно поднял глаза к образам, а потом робко перевел их на патриарха. Адриан ждал.
– И он, Григорий, тетрати мне принес, – продолжал Игнатий с решимостью отчаяния. – Денег ему за них два рубля я дал, а увидев в тех тетратях написанную хулу на государя, те тетрати сжег, токмо того сжения никто у меня не видел.
Патриарх видел, что дело слишком далеко зашло и без суда всего архиерейского синклита обойтись не может. Признание сделано. Епископ, слышавший хулу на великого государя и не заградивший уста хулителю, не отдавший его в руки правосудия, является уже сообщником хулителя. Мало того, он не только слушает хулу на словах, но велит изложить ее на бумаге, а за это еще дает деньги тому, кто изрыгает страшную хулу на помазанника Божия.
"Антихрист, великий государь, помазанник Божий, антихрист! Экое страховитое дело, внушенное адом! – содрогается в душе патриарх. – И кто же в сем адовом деле замешан? Архиерей Божий, его ставленник!"
4
Через несколько дней князь-кесарь Ромодановский, проезжая во дворец мимо ворот патриаршей Крестовой палаты, увидел съехавшихся у тех ворот нескольких архиереев и остановился, чтобы спросить, по какому делу собирается синклит высших сановников церкви.
– По делу Гришки Талицкого, книгописца, купно с тамбовским епискупом Игнатием, – отвечал один из архиереев.
– Добро, святые отцы, – сказал князь-кесарь, – после вашего праведного суда Игнатью, куда ни поверни, не миновать Преображенского приказу... Архиерей, епискуп, на дыбе!
Эти зловещие слова привели в ужас архиереев. Но Ромодановский ничего больше не сказал и поехал во дворец.
Он застал царя и Меншикова над раскрытою картою.
Петр водил острием циркуля по дельте Невы. Нева и ее дельта стали с некоторого времени преследовать его как кошмар.
– Великому государю здравствовати! – приветствовал царя Ромодановский.
Он видел, что государь в хорошем расположении духа.
– Эх, князюшка! – махнул рукою Петр. – Моя песенка спета.
– Что так, государь? – притворился удивленным князь-кесарь.
– Так... Не строить уж мне больше корабликов, не видать мне Невы, как ушей своих, – продолжал Петр. – Снимут с меня, добра молодца, и шапочку Мономахову, и бармы, и наденут на меня гуньку кабацкую да лапотки босоходы.
– Где ж это птица такова живет, котора б заклевала нашего орла, что о дву голов? – улыбнулся князь-кесарь.
– Да вот новый Григорий Богослов, а може, и Гришка Отрепьев...
– Что у меня в железах сидит?
– Да может, и тамбовский, а то и вселенский патриарх Игнатий: они не велят народу ни слушаться меня, ни податей платить... Прости, матушка-Нева со кораблики!
– К слову, государь, – сказал Ромодановский, – в те поры, как я это спешил к тебе, к патриаршей Крестовой палате съезжались все архиереи, чтобы судить Игнашку, "вселенского патриарха", как ты изволил молвить.
Глаза царя метнули молнии.
– И обелят пустосвята долгогривые! – гневно сказал царь. – Знаю я их!.. Один токмо Митрофан воронежский другим мирром мазан, да те, что из хохлов – Стефан Яворский да Димитрий Туптало, как мне ведомо, это люди со свечой в голове... А те, что из российских, все вздоены кислым молоком от сосцов протопопа Аввакума.
– Не обелят, государь, – уверенно сказал Ромода, – повисит он, сей Игнашка, у меня на дыбе! Улики налицо.
– Так говоришь, судят? – уже спокойно спросил царь.
– Судят, государь.
– Не заслоняй мне Невы, Данилыч, своими лапищами, – сказал Петр Меншикову, снова наклоняясь над картой.
* * *
Над Игнатием действительно совершался архиерейский суд с патриархом во главе.
Адриан и все архиереи сидели на своих местах, по чинам, а перед ними стоял аналой с положенными на нем распятием и Евангелием.
Игнатий стоял, опустив глаза, и дрожащими руками перебирал четки. Лицо его было мертвенно-бледно, и бледные, посиневшие губы, по-видимому, шептали молитву.
– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, – тихо провозгласил маститый старец, патриарх.
– Аминь, аминь, аминь, – отвечали архиереи.
– Епискуп тамбовский Игнатий, – не возвышая голоса, продолжал патриарх, – пред сонмом тебе равных служителей Бога живого, перед святым Евангелием и крестом распятого за ны, говори сущую правду, как тебе на страшном суде явиться лицу Божию.
Игнатий молчал и продолжал только шевелить бескровными губами. Было так тихо в палате, что слышно было, как где-то в углу билась муха в паутине. Где-то далеко прокричал петух...
"Петел возгласи", – бессознательно шептали бескровные губы несчастного.
– Призови на помощь Духа-Свята и говори... Он научит тебя говорить, – с видимой жалостью и со вздохом проговорил Адриан.
Дрожащими руками Игнатий поправил клобук.
– Скажу, все скажу, – почти прошептал он. – Против воровских писем Григория Талицкого...
– Гришки, – поправил его патриарх.
– Против воровских писем Гришки, – постоянно запинаясь, повторил подсудимый, – в которых письмах написан от него, Гришки, великий государь с великим руганием и поношением. У меня с ним, Гришкою, совету не было; а есть ли с сего числа впредь по розыскному его, Гришкину, делу явится от кого-нибудь, что я по тем его, Гришкиным, воровским письмам великому государю в тех поносных словах был с кем-нибудь сообщник или кого знаю да укрываю, и за такую мою ложь указал бы великий государь казнить меня смертию.
Пальцы рук его так хрустнули, точно переломились кости.
– И ты, епискуп тамбовский Игнатий, на сем утверждаешься? – спросил патриарх.
– Утверждаюсь, – шепотом произнесли бескровные губы.
– Целуй крест и Евангелие.
Шатаясь, несчастный приблизился к аналою и, наверное, упал бы, если бы не ухватился за него. Перекрестясь, он с тихим стоном приложился к холодному металлу такими же холодными губами.
Тут, по знаку Адриана, патриарший пристав отворил двери, и в палату, гремя цепями, вошел Талицкий.
Взоры всех архиереев с испугом обратились на вошедшего. Это было светило духовной эрудиции москвичей, великий ученый авторитет старой Руси. И этот твердый адамант веры, подобно апостолу Павлу, – в оковах!
Некоторые архиереи шептали про себя молитвы...
Но когда Талицкий, уставившись своими глазами в мертвенно-бледное лицо Игнатия, смело, даже дерзко отвечал на предложенные ему патриархом вопросные пункты, составленные в Преображенском приказе на основании показаний прочих привлеченных к делу подсудимых, и выдал такие подробности, о которых умолчал Игнатий, архиереям показалось, что Талицкий и их обличает в том же, в чем обличал тамбовского епископа.
И многие из сидевших здесь архиереев видели уже себя в страшном застенке, потому что и они глазами Талицкого смотрели на все то, что совершалось на Руси по мановению руки того, чье имя, называемое здесь Талицким, они и в уме боялись произносить.
Наконец, затравленный разоблачениями Талицкого до последней потери воли и сознания, Игнатий истерически зарыдал и, закрыв лицо руками, хрипло выкрикивал, почти задыхаясь:
– Да!.. Да!.. Когда он, Григорий...
– Гришка! – вновь поправил патриарх...
– Да! Да! Когда он, Гришка... те вышесказанные тетрати... "О пришествии в мир антихриста" и "Врата"... ко мне принес... и, показав... те тетрати передо мною... чел и рассуждения у меня... просил в том... Видишь ли-де ты, говорил он, Григорий...
– Гришка! – строго остановил патриарх.
– Да, видишь ли-де ты, что в тех тетратях писано... что ныне уже все... сбывается...
– "Воистину сбывается", – мысленно, с ужасом, согласились архиереи.
Игнатий, обессиленный, остановился, но пристав заметил, что он падает, и подхватил несчастного.
По знаку патриарха молодой послушник принес из соседней ризницы ковш воды и поднес к губам Игнатия. Тот жадно припал к воде.
"Жажду!" – припомнились не одному архиерею слова Христа на кресте. – "Жажду!"....
– Ободрись, владыко, – шепнул пристав несчастному, поддерживая его, – Бог милостив.
Слова эти слышали архиереи и сам патриарх. "Добер, зело добер пристав у его святейшества", – мысленно произнесли архиереи.
Игнатий несколько пришел в себя и перекрестился.
– Господь больше страдал, владыко, – снова шепнул пристав.
Игнатий глубоко передохнул, и, обведя глазами архиереев, он увидел на лице каждого глубокое к нему сочувствие и жалость. Это ободрило несчастного.
"Они все за меня", – понял он и облегченно перекрестился.
Теперь он заговорил тверже:
– За те его, Григорьевы, слова и тетрати...
– Гришкины, – автоматически твердил патриарх.
Талицкий презрительно улыбнулся и переменил позу, звякнув цепями.
– И за те его, Гришкины, слова и тетрати, – продолжал Игнатий, – я похвалил его и говорил: Павловы-де твои уста...
"Воистину, воистину Павловы его уста, апостола Павла, такожде ограждавшего в оковах", – повторил мысленно не один из архиереев.
– Павловы-де твои уста, – продолжал Игнатий, – пожалуй, потрудись, напиши поперечневатее.
"Именно поперечневатее, – повторил про себя простодушный пристав, – экое словечко! Поперечневатее... Н-ну! Словечко!"
– Напиши поперечневатее, почему бы мне можно познать истину, и к тем моим словам он, Григорий...
– Гришка! Сказано, Гришка.
– И к тем моим словам он, Григорий, говорил мне: возможно ль-де тебе о сем возвестить святейшему патриарху, чтоб про то и в народе было ведомо?
Слова эти поразили патриарха. Мгновенная бледность покрыла старческие щеки верховного главы всероссийского духовенства, и он с трудом проговорил:
– Ох, чтой-то занеможилось мне, братия архиерееве, не то утин во хребет, не то под сердце подкатило, смерть моя, ох!
– Помилуй Бог, помилуй Бог! – послышалось среди архиереев.
– Не отложить ли напредь дело сие? – сказал кто-то.
– Отложить, отложить! – согласились архиереи.
По знаку старшего из епископов тотчас же увели из Крестовой палаты и Игнатия, и Талицкого.
5
Патриарху Адриану не суждено было докончить допрос тамбовского епископа Игнатия.
Не "утин во хребте" или попросту "прострел" был причиною его внезапной болезни, а слова Игнатия о том, что Талицкий советовал ему через патриарха провести "в народ", огласить, значит, на всю Россию вероучение Талицкого о царе Петре Алексеевиче как об истинном антихристе. Адриан знал, что слова Игнатия дойдут до слуха царя, да, конечно, уже и дошли со стороны Преображенского приказа на основании вымученных там пытками признаний Талицкого. Старик в тот же день слег и больше не вставал.
Петр, конечно, знал от Ромодановского, что фанатики и поборники старины, опираясь на патриарха, могли посеять в народе уверенность, что на московском престоле сидит антихрист. А духовный авторитет патриарха в древней Руси был сильнее авторитета царского.
Петр не забыл одного случая из своего детства. Присутствуя при церемонии "вербного действа", когда патриарх, по церковному преданию, должен был представлять собою Христа, въезжающего в Иерусалим, то есть в Кремль, "на жеребяти осли", и когда царь, отец маленького Петра, Алексей Михайлович должен был вести в поводу это обрядовое "осля" с восседающим на нем патриархом, маленький Петр слышал, как два стрельца, шпалерами стоявшие вместе с прочими по пути шествия патриарха на "осляти", перешептывались между собою:
– Знамо, кто старше.
– А кто? Царь?
– Знамо кто: святейший патриарх.
– Ой ли? Старше царя?
– Сказано, старше: видишь, царь во место конюха служит святейшему патриарху, ведет в поводу осля-то.
– Дивно мне это, брат.
– Не диви! Святейший патриарх помазал царя-то на царство, а не помажь он, и царем ему не быть.
Это перешептыванье запало в душу царевича-ребенка, и он даже раз завел об этом речь с "тишайшим" родителем.
– Скажи, батя, кто старше: ты или святейший патриарх?
– А как ты сам, Петрушенька, о сем полагаешь? – улыбнулся Алексей Михайлович.
– Я полагаю, батя, что святейший патриарх старше тебя, – отвечал царственный ребенок.
– Ой ли, сынок?
– А как же о намедни, в вербное действо, ты вел в поводу осля, а святейший патриарх сидел на осляти, как сам Христос?
Теперь царь припомнил и перешептыванье стрельцов, и свой разговор с покойным родителем, когда узнал от князя-кесаря о замысле Талицкого сповестить народ о нем как об антихристе через патриарха.