V
Нет, новый пастор и его жена были не богаты, совсем напротив. Бедная молодая женщина привыкла дома к богатой беспечной жизни, и ей хотелось иметь много слуг.
У неё не было никакого дела, они были бездетны, а хозяйству она никогда не училась; поэтому её маленькая головка была полна чисто детскими пустяками, она была милым и очаровательным наказанием для всего дома. Господи Боже, как неутомимо добрейший пастор вёл комическую войну со своей женой, желая хоть немножко приучить их к порядку и бережливости. Он уже четыре года напрасно бился с ней.
Он подбирал с пола нитки и бумажки, клал вещи на место, затворял за ней дверь, смотрел за печами и закрывал отдушины. Когда его жена уходила куда-нибудь из дома, он осматривал после неё комнаты: повсюду валялись шпильки, гребёнки были полны волос, носовые платки валялись решительно везде, все стулья покрыты платьями. Пастор очень огорчался и наводил порядок. Когда он был холостяком и жил в жалкой комнатушке, он чувствовал себя менее бездомным, чем теперь. Вначале его просьбы и укоры увенчивались некоторым успехом, жена признавала его правоту и обещала исправиться. На следующее утро она вставала очень рано и принималась за основательную уборку; на этого ребёнка нападала серьёзность, он становился взрослым и даже пересаливал в этом отношении. Но она скоро забывала о том, и через несколько дней дом приходил в прежнее состояние. Она нисколько не удивлялась, что везде был опять беспорядок, напротив, она изумлялась, когда муж снова выражал ей своё вечное недовольство.
- Я опрокинула эту чашку и разбила её, она стоит недорого, - сказала она.
- Но ведь черепки лежат уже с самого утра, - отвечал он.
Как-то раз она пришла к нему и объявила, что Олипу нужно прогнать: Олипа говорила, что хозяйка уносит из кухни разные нужные вещи и всюду их бросает. Пастор постепенно ожесточился, он прекратил свою ежедневную воркотню; он присматривал за порядком и убирал тысячи разных мелочей, со стиснутыми губами, не говоря лишних слов. Его жена этому не противилась, она привыкла, чтобы за ней прибирали. Иногда её муж находил, что она достойна сожаления. Похудевшая и плохо одетая, она всё же была ласкова, никогда она не жаловалась на свою бедность, хотя привыкла к хорошей жизни. Она могла сидеть и шить, переменяя и перекраивая свои уже много раз переделанные платья, при этом она была весела и пела, как молодая девушка. Но вдруг ребёнок снова побеждал в ней женщину, и пасторша оставляла всё, как попало, и уходила гулять. Распоротые платья валялись иногда один или два дня на столах и стульях. Куда же она уходила? У неё была привычка, приобретённая ею ещё дома, ходить по лавкам и радоваться тому, что она может что-нибудь купить. Ей постоянно нужна была какая-нибудь материя, всевозможные гребёнки, остатки лент, душистая вода, зубной порошок, какие-то металлические вещицы вроде пепельницы и дудочек. Купи лучше какую-нибудь большую вещь хотя бы даже дорогую, пусть я задолжаю. Я попробую написать краткую историю церкви для народа и уплачу ею долг. И годы проходили. Часто происходили раздоры, но супруги всё-таки были очень привязаны друг к другу, и если пастор не очень уж вмешивался в дела, то всё шло прекрасно. Но у него была возмутительная способность замечать все непорядки даже издалека, даже из окна кабинета; вчера шёл дождь, а на улице висели одеяла и мокли. "Поднимать ли мне тревогу?" - подумал он. Вдруг он видит свою жену, которая возвращается с гулянья и спешит скрыться от дождя. "Она не возьмёт их с собой", - подумал пастор. И жена пошла в комнаты. Пастор крикнул в кухню; там никого не было; служанка возилась в молочной. Тогда пастор сам отправился за одеялами.
На этом дело могло бы и окончиться, но этот ворчун пастор никак не мог смолчать. Вечером жена хватилась одеял. Их принесли.
- Да они мокрые, - сказала она.
- Они были бы ещё гораздо мокрее, если бы я не внёс их, - сказал пастор.
Тогда жена возразила:
- Разве ты их снял? Это было вовсе не нужно, я сама хотела велеть это служанке.
Пастор горько усмехнулся:
- Тогда они висели бы на улице и до сих пор.
Жена оскорбилась.
- Не стоит так сердиться из-за нескольких дождевых капель. Ты сегодня всюду суёшься и совершенно невыносим.
- Очень было бы хорошо, если бы мне не нужно было всюду соваться. Смотри, вон на постели стоит таз.
Она отвечала:
- Да, я поставила его сюда, потому что больше не было места.
- Если бы у тебя был умывальный стол, ты бы и его загородила всевозможными вещами, - сказал он.
Жена потеряла всякое терпение и воскликнула:
- Господи, какой ты невыносимый! Ты, наверное, болен. Нет, я не в силах выносить это.
Она села и уставилась взглядом в пространство.
Но она это вынесла. Через несколько минут она всё позабыла, её доброе сердце простило оказанную ей несправедливость. У неё была счастливая натура.
Пастор всё дольше и дольше просиживал у себя в кабинете, куда не достигал беспорядок, царивший в остальном доме. Он был вынослив и силён, настоящая ломовая лошадь. Он расспрашивал своих помощников о нравственности прихожан и получил далеко нерадостные вести. Пастор писал обличительные письма то одному, то другому члену своей общины; если это не действовало, он ездил сам. Он стал опасным человеком, и его всюду боялись. Он никого не щадил. Он выследил, что сестра его помощника Левиона была очень лёгкого характера и относилась весьма любезно к молодым рыбакам. Она тоже подучила от него письмо. Он призвал к себе её брата и отослал его с письмом, говоря: "Передай ей письмо и скажи, что я буду неусыпно следить за ней...".
Пастора позвали в комнаты, потому что приехал в гости купец Макк. Посещение было очень короткое, но замечательное: Макк предлагал ему руку помощи, если она когда-нибудь понадобится пастору по делам общины. Пастор поблагодарил и остался сердечно доволен этим предложением. Если он прежде не знал, что Макк из Розенгарда всеобщий покровитель, то теперь он в этом вполне убедился. Этот пожилой господин был так великолепен и могуществен, что произвёл впечатление даже на фру пасторшу, которая живала в городе. Он был великим человеком, и в его булавке, которую он вкалывал в галстук, камни были, конечно, не поддельные.
- С рыбой дело обстоит прекрасно, - сказал Макк. - У меня был опять улов, впрочем, самый пустяшный, каких-нибудь два десятка бочек; но всё же это маленькая добавка к прежним. Вот я и подумал, что не нужно забывать своих обязанностей относительно других.
- Вполне справедливо, - заметил пастор. - Так оно и должно быть. Разве двадцать бочек это маленький улов? Я ужасно глуп в этом отношении.
- Да, две-три тысячи бочек много лучше.
- Боже мой, две-три тысячи! - восклицает фру.
- Но если мне недостаточно рыбы моего собственного улова, то я скупаю рыбу у других, - продолжает Макк. - Вчера чужие рыбаки поймали очень много, и я тотчас всё купил. Я хочу нагрузить сельдью все мои суда.
- У вас большие предприятия, - сказал пастор.
Макк согласился с тем, что его предприятия начинают разрастаться. В сущности, это торговое дело очень давнишнее и получено им по наследству, сказал Макк. Но он его развил и присоединил к нему кое-какие другие отрасли. Всё это он делает для своих детей.
- Но, Боже мой, сколько же у вас, однако, мастерских, фабрик и лавок? - воскликнула с воодушевлением фру пасторша.
Макк отвечал, смеясь:
- Да право, я хорошенько не знаю. Позвольте я сочту.
И Макк в этой болтовне забывал на короткое время свои огорчения и заботы, и ему было приятно, что его расспрашивали о его предприятиях.
- Ах, если бы мы жили вблизи вашей большой хлебопекарни в Розенгарде, - сказала пасторша, подумав о своём хозяйстве. - У нас такой плохой домашний хлеб.
- У ленсмана ведь есть булочник.
- Да, но у него нет хлеба.
Пастор сказал:
- К сожалению, он очень пьёт. Я уже написал ему.
Макк сидел некоторое время молча.
- Ну, в таком случае я открою здесь отделение моё булочной, - сказал он.
Он был всемогущ! Он делал всё, что хотел. Достаточно было одного его слова, чтобы у них появилась пекарня.
- Боже мой, - воскликнула пасторша и глаза её выражали изумление.
- У вас будет хлеб, фру. Я сейчас же телеграфирую, чтобы прислали рабочих. На всё это потребуется очень короткое время, всего несколько недель.
Но пастор молчал. Зачем это нужно, если его экономка и все служанки пекли весь хлеб сами? Хлеб из булочной обойдётся дороже.
- Очень вам благодарен за то, что вы так любезно оказали мне кредит в вашей лавочке, - сказал пастор.
- Да, - сказала пасторша в свою очередь, вторично обнаруживая свою заботливость.
- О, ведь это само собой разумеется, - отвечал Макк, - что бы вам не понадобилось всё к вашим услугам.
- Наверное, очень трудно иметь такую большую власть, как вы, - говорит фру.
Макк отвечает:
- Я вовсе не имею такой большой власти. Я даже не в состоянии отыскать вора, обокравшего меня.
- Какая это возмутительная история, - восклицает пастор. - Вы обещаете вору громаднейшее вознаграждение, целое состояние, а он всё-таки не признаётся.
Макк качает головой.
- Вообще, это чёрная неблагодарность обворовать именно вас, - говорит пасторша.
Макк обрадовался:
- Вот и вы это говорите фру. Да, я этого не ожидал. Нет, совершенно не ожидал. Я не знал, что у меня с народом подобные отношения.
Пастор заметил:
- Так ведь вас потому и обворовали, что знают, где поживиться. Вор знал куда идти.
Этим замечанием пастор очень наивно высказал самое справедливое предположение. Макку опять стало легче на душе. Если смотреть на дело с точки зрения пастора, то обида была вовсе уж не так велика.
- Но народ болтает всякий вздор об этой истории; всё это мне вредит и меня огорчает. В настоящее время здесь столько посторонних, они меня не щадят. И моя дочь Элиза тоже очень близко принимает это к сердцу. Впрочем, - сказал Макк, поднимаясь со своего места, - это не более как инцидент. Итак, повторяю ещё раз: если пастору понадобится помощь для кого-нибудь из нашего села, пожалуйста, вспомните обо мне.
Макк ушёл. Пастор произвёл на него самое лучшее впечатление, и он решил поддерживать его репутацию в народе. Это ему не повредит. А впрочем?.. Неизвестно, как далеко зашли сплетни? Вчера к нему пришёл его сын Фридрих и сказал, что пьяный рыбак крикнул ему с лодки:
- Ну что, ты уж признался и получил вознаграждение?
VI
Дни стали тёплыми. Пойманную сельдь нельзя было вынимать из сетей, потому что она могла испортиться, и сети можно было опоражнивать лишь в дождливую погоду или в прохладные ночи. Рыба больше не ловилась в это время года, и рыбаки стали разъезжаться. К тому же начинались крестьянские работы, и все крестьяне должны были быть дома. Ночи были совершенно светлые и солнечные. Погода была точно создана для того, чтобы гулять и мечтать. Вся молодёжь ходила ночью по дорогам, все пели и размахивали в воздухе вербами. С больших и маленьких островов раздавались крики птиц, кайр, морских сорок, чаек и гагар. Тюлень выставлял из воды свою лоснящуюся голову и опять нырял в своё царство. Овэ Роландсен тоже мечтал, по-своему. Иногда по ночам в его комнате раздавались песни и игра на гитаре, это было даже больше того, чего можно ждать от человека его лет. Но он играл и пел далеко не от одного восторженного состояния духа, напротив он пытался этим рассеять свои тяжёлые мысли. Роландсен находится в очень неприятном положении, и он прилагает все старания, чтобы изобрести какой-нибудь выход из него. Йомфру ван Лоос, конечно, вернулась; она не хотела портить любовь разладом и стояла за помолвку. С другой стороны, Овэ Роландсен тоже ведь не Бог, он не мог совладать со своим сердцем, которое весной начинало бушевать. Очень было трудно иметь дело с такой возлюбленной, которая не понимает ясного намёка. Роландсен опять пошёл к дому кистера; перед дверью сидела Ольга.
Сельдь поднялась до шести эре за бочку, наступили хорошие времена, в село полилось много денег, и Ольга вследствие этого начала что-то важничать. А то что же такое с ней могло случиться? Разве Роландсен такой человек, что без него можно легко обойтись? Она лишь взглянула на него и продолжала своё плетенье.
Роландсен сказал:
- Вы посмотрели на меня. Ваши взоры, точно выстрелы, они ранят меня.
- Я вас не понимаю, - сказала Ольга.
- Так. А вы думаете, я сам себя лучше понимаю? Я потерял всякий рассудок. Я вот стою здесь и только облегчаю вам задачу окончательно свести меня с ума на нынешнюю ночь.
- Так вы лучше не стойте здесь, - сказала Ольга.
- Я прислушивался сегодня ночью к тому, что звучало у меня в душе. Это были невыразимые слова. Коротко говоря, я пришёл к одному важному решению, если вы только одобрите его.
- Я? Мне не всё ли равно?
- Однако, - сказал Роландсен, - вы сегодня не очень милостивы. Вы вот сидите и всячески отталкиваете меня. А всё-таки ваши волосы так пышны, что они скоро не будут держаться на вашей голове.
Ольга молчала.
- Слышали ли вы, что я могу жениться на дочери раздувальщика мехов Берре?
Ольга расхохоталась и взглянула на него.
- Нет, пожалуйста, не смейтесь, а то я ещё больше влюблюсь в вас.
- Вы совсем сумасшедший, - сказала Ольга, краснея.
- Иногда я думаю: может быть, она насмехается надо мной только для того, чтобы ещё более смутить меня. Ведь когда колют гусей и уток, им сначала слегка протыкают голову. От этого они распухают и делаются ещё вкуснее.
Ольга отвечала, возмущённая:
- Я так не делаю. Пожалуйста, не воображайте этого.
Она встала, хотела уйти.
- Если вы уйдёте, то я пойду вслед за вами, я спрошу вашего отца, прочёл ли он книги, - сказал Роландсен.
- Отца нет дома.
- Ну что же. Ведь я хочу видеть собственно вас. Но вы, Ольга, сегодня ужасно злы и несговорчивы. Я не могу добиться от вас ни одного ласкового слова. Вы меня не замечаете, вы меня уничтожаете.
Ольга опять засмеялась.
- У Берре тоже есть дочь, - сказал Роландсен. - Её зовут Перниллой. Я уже был там и всё разузнал. Её отец надувает меха в церковном органе.
- Что же, вы хотите, чтобы у вас на каждом пальце было по возлюбленной? - спросила Ольга откровенно.
- Мою невесту звали Мария ван Лоос, - отвечал он. - Но мы разошлись. Можете сами спросить у неё. Она скоро уезжает.
- Сейчас иду, мать, - закричала девушка в окно.
- Ваша мать вас не звала, она только посмотрела на вас.
- Да, но я знаю, что ей нужно.
- Вот как. Ну, теперь я пойду. Видите, Ольга, вы также знаете то, чего я хочу, но вы мне не отвечаете как матери. Да, я иду.
Она отворила дверь. Теперь ей, вероятно, показалось, что он уже не такой рассудительный, и он хотел восстановить себя в её глазах. Для чего же оставлять её в этом мнении?
Он стал говорить о смерти и был при этом очень комичен: теперь он скоро умрёт, и он даже не особенно огорчится этим. Но похороны он устроит по своему вкусу. Он сам отобьёт себе колокол, а язык сделает из бычачьей ноги; вот до чего он был глуп. А пастор встанет на его могилу и скажет самую короткую речь в мире: "Я знаю, что ты теперь мёртв и бессилен".
Но Ольга порядочно скучала и уж не конфузилась. На шее у неё была красная лента, так что она имела вид настоящей дамы и никто уже не мог бы разглядеть булавки.
"Однако надо мне, как следует, восстановить свою репутацию в её глазах", - думал Роландсен. Он сказал:
- Я полагал, что из этого что-нибудь выйдет. Моя прежняя невеста, живущая у пастора, столько пометила мне заглавных букв, что мне кажется, будто на всём, что у меня есть, написано Ольга Роландсен. Мне думалось, что это небесное предзнаменование. А теперь позвольте откланяться и поблагодарить вас за сегодняшний день!
И Роландсен приподнял шляпу и ушёл. Вот как рассудительно окончил он свою речь. Как странно, если она не помечтает о нём.
Да что же такое случилось в самом деле? Его отстранила даже дочь кистера! Прекрасно! А не было ли всё это притворством? Она видела, что он подходит к ней; зачем же она продолжала сидеть у двери? И зачем она расфрантилась, надев красную шёлковую ленточку, точно настоящая дама?
Но один из ближайших вечеров совершенно разбил все предположения Роландсена. Сидя у окна, он увидел, что Ольга пошла в лавку к Макку.
Она пробыла там до позднего вечера, а когда она шла домой, её сопровождал Фридрих и Элиза. Гордый Роландсен должен был бы преблагополучно остаться на месте и наладить какую-нибудь коротенькую песенку или равнодушно побарабанить пальцами, продолжая заниматься своим делом; но вместо этого он схватил шляпу и устремился в лес. Он сделал большой обход и вышел на дорогу далеко впереди них. Здесь он остановился и передохнул. Потом пошёл к ним навстречу.
Но гуляющие шли невероятно долго. Роландсен ещё до сих пор не видел и не слышал их. Он посвистывал и напевал себе под нос, точно они спрятались где-нибудь в лесу и наблюдали за ним. Наконец, они показались. Они шли невозможно медленно для такого позднего часа и нисколько не торопились разойтись по домам.
Длинный Роландсен пошёл им навстречу; во рту у него была длинная соломинка, а в петлицу он воткнул ветку вербы. Когда они поравнялись, мужчины поклонились, а дамы кивнули головой.
- Как вам жарко, - сказал Фридрих. - Где вы были?
Роландсен отвечал ему через плечо:
- Это весна; я иду ей навстречу.
Никакой болтовни, лишь одна ясная определённость. Как медленно, равнодушно и непоколебимо прошёл он мимо них; он даже осмелился взглянуть на Элизу Макк сверху вниз. Но лишь только они скрылись из вида, как всё его величие пропало, он сделался расстроенным и удручённым. Ольга не играла тут никакой роли. Как только он вспомнил о ней, он вытащил из кармана булавку, разломал её на кусочки и бросил.
Но с ними была Элиза, дочь Макка, высокая и смуглая; когда она улыбалась, слегка виднелись её белые зубы. Её послал сюда сам Бог. Она не сказала ни одного слова и, может быть, уже завтра уедет домой. Гибли все его надежды.
Прекрасно.
Но дома, на станции, его ждала йомфру ван Лоос. Он уже сказал ей однажды что-то, что прошло, прошло и лучше бы ей уехать. А йомфру ван Лоос отвечала, что не заставит себя дважды повторять это: прощай. А теперь она опять была тут и ждала его.
- Вот тебе обещанный мной кисет для табаку, - сказала она. - Если ты не пренебрежёшь им.
Он его не взял и ответил:
- Кисет для табаку? Мне не нужно таких кисетов.
- Вот как, - произнесла она и отдёрнула свою руку.
Но он принудил себя ещё прибавить:
- Не может быть, чтобы вы обещали его мне. Подумайте-ка хорошенько. Не пастору ли? Женатому человеку.
Она не поняла, каких усилий стоила ему эта маленькая шутка, и не могла удержаться, чтобы не сказать:
- Я видела дам, шедших по дороге. Вероятно, ты за ними и гонялся?
- А вам не всё ли равно?
- Овэ!
- Почему вы не уезжаете? Вы видите, что из этого ничего не выйдет.
- Всё было бы очень хорошо, если бы ты не был таким сокровищем, которое гоняется за каждой женщиной.
- Вы хотите меня окончательно свести с ума? - воскликнул он. - Прощайте!