Входит ли Люсьен в мою комнату крадучись или врывается, точно вихрь, я неизменно испытываю одинаковое волнение. Воображаемые мучения, которые я изобрел для него, причиняют мне гораздо более острую боль, чем если бы он их пережил. Должен ли я полагать, что сочиненный мной образ более дорог моему сердцу, чем сам ребенок, послуживший поводом и фундаментом для этого образа? Мне также больно видеть, как страдает его плоть. Порой, когда мы охвачены нежностью, его взгляд подергивается легкой дымкой, ресницы смыкаются, глаза замутняет какой-то туман. На губах появляется взволнованная улыбка. Ужас его лица, ибо оно внушает мне ужас, заключается для меня в погружении в любовь к этому малышу. Я тону в ней, словно в воде. Я тону и вижу это со стороны. Смерть затягивает меня в нее, словно в омут. Когда он спит, мне не следует слишком часто наклоняться к его лицу: от этого я потеряю свою силу, а та, что я черпаю в нем, предназначена только для одного - погубить меня и спасти его. Любовь, которую я к нему питаю, слагается из тысяч знаков внимания, тысяч ласковых слов, пришедших из его души, из глубины его сердца; знаков, которые, скорее всего, были исторгнуты невзначай, касаются только меня.
Порой я говорю себе, что, если бы мы воровали вместе, он мог бы сильнее меня полюбить и примириться с моими любовными прихотями.
"Невзгоды убили бы его стыд, - говорю я себе, - разрушили бы оболочку стыда".
Тогда же я отвечаю себе, что будь его чувство направлено на равного ему человека, оно стало бы более бурным, наша жизнь - суматошнее, но он не стал бы от этого сильнее. Я скорее убью его, чем причиню ему боль. Люсьен, которого я где-то назвал своим послом на Земле, соединяет меня с людьми. Мое искусство заключается в том, чтобы служить - во имя него и с его помощью - порядку, который отрицает порядок, к которому я стремлюсь всей душой. Однако я буду трудиться, чтобы создать из него зримый и подвижный шедевр. Опасность таится в деталях, которые он мне вручает: в наивности, беззаботности, лени, простодушии его разума и его ложном стыде. Мне придется использовать то, что мне почти не свойственно, но из этого я надеюсь получить благоприятный итог.
Если бы он предложил мне противоположные качества, я столь же увлеченно обрабатывал бы их ради противоположного, но столь же редкого результата.
Его изящество, как я указывал выше, было единственным критерием действия. Я не противоречу себе, утверждая о своей тяге к предательству. Предательство может быть прекрасным изящным движением, слагающимся из нервной силы и грации. Я решительно отрекаюсь от понятия благородства, гармонии ради присваивающего тайную, почти незримую красоту, которую следовало бы искать не в презираемых действиях и предметах. Никто не будет введен в заблуждение, если я напишу: "Измена прекрасна", и не будет малодушно считать - или делать вид, что считает, - что я имею в виду те случаи, когда она становится неизбежной, благородной и способствует торжеству Добра. Я упоминал о гнусном предательстве. О том, которое не оправдывают никакие доблестные причины. О затаенном ползучем предательстве, вызванном наименее благородными чувствами: завистью, ненавистью (хотя существует мораль, которая смеет возводить ненависть в разряд благородных чувств), жадностью. Необходимо, чтобы предатель отдавал себе отчет в содеянном, чтобы он жаждал измены и знал, как разрушить узы любви, которые связывали его с людьми. Для того чтобы достичь красоты, необходима любовь. Чтобы разрушить ее - жестокость.
Если у предателя есть сердце, он решает быть таким, каким стал, совершив преступление. Ему легко найти себе оправдание, иначе как бы он жил? Он извлекает его из собственной гордости (отметить необычайную продуктивность словесного творчества гордости, а также гнева). Он замыкается в своем чувстве стыда благодаря гордости - слову, которое означает проявление наиболее дерзкой свободы. В глубине своего стыда, в своей собственной слизи, он окутывает себя сотканной им тканью, которая не что иное, как его гордость. Это неестественная оболочка. Виновный соткал ее для своей защиты и окрасил в пурпур, чтобы приукрасить себя. Но любая гордость предполагает вину. Если гордость - это наиболее дерзкая свобода - Люцифер, поднявший руку на Бога, если гордость - чудесная мантия, сотканная из моей вины, которая в нее кутается, я хочу быть виновным. Вина порождает чувство исключительности (она убивает смущение), и если у преступника черствое сердце (ибо недостаточно совершить преступление, надо еще заслужить и его и право его совершить), он водружает его на пьедестал одиночества. Одиночество не дано мне изначально, я завоевываю его. Меня ведет стремление к красоте. Я жажду в нем утвердиться, обозначить свои пределы, избавиться от неясности и упорядочить самого себя.
Подкидыш, я провел одинокие детство и юность. Вор, я считал свое ремесло несравненным. Я называл себя чудовищным исключением. В самом деле, моя воровская деятельность и воровское призвание были связаны с моим гомосексуализмом, которому я обязан своим неповторимым одиночеством. Когда я убедился, что воровством занимаются многие, мое удивление не знало предела. Я угодил в болото банальности. Чтобы выбраться из него, мне оставалось лишь воспеть мой воровской удел и сделать его желанным. В этом усмотрели причуду, над которой насмехались глупцы. Кто-то считает меня скверным вором? Ну и что? Слово "вор" обозначает человека, основное занятие которого воровство. Оно уточняет и упрощает его суть, отсекая - в рамках этого звания - все прочие свойства. Поэзия заключается в предельном осознании человеком своего воровского статуса. Возможно, осознание любого другого качества, которое целиком вас поглощает, тоже приводит к поэзии. Однако я доволен, что понимание моей необычности носит название антиобщественного явления - воровства.
Безусловно, преступник, который гордится собой, обязан своей необычностью обществу, но, должно быть, она всегда была ему свойственна, раз общество разглядело ее и вменило это ему в вину. Я решил противопоставить себя обществу, но оно меня осудило, карая во мне не столько реального вора, сколько неумолимого недруга, грозившего ему своим одиноким умом. Итак, само общество таило в себе странность, которая оборачивается против него, вонзая ему нож в живот, вызывает угрызения совести или тревогу, становится раной, через которую вытекает его кровь, которую оно не решается проливать. Коль скоро я не могу рассчитывать на самую блестящую участь, пусть она будет самой презренной, но отнюдь не во имя бесплодного одиночества, а ради того, чтобы извлечь из столь редкого материала невиданное произведение.
Как-то раз я встретил Ги не на Монмартре или Елисейских полях, а в Сент-Уане. Он был одет в лохмотья и весь зарос грязью. Ги одиноко стоял среди покупателей, еще более бедных и грязных, чем торговцы, пытаясь продать пару простыней, вероятно украденных из гостиничного номера. (Я часто таскал с собой вещи, которые делали нелепыми мою фигуру и походку: книги под мышкой, сковывавшие движения рук, простыни или покрывала, намотанные на талию и превращавшие меня в толстяка, зонтики в штанинах, медали в рукаве…) Он был печален. Меня сопровождал Жава. Мы сразу же узнали друг друга. Я сказал:
- Это ты, Ги?
Я не знаю, что было написано на моем лице, но выражение его лица стало ужасным.
- Ладно, оставь меня в покое.
- Послушай…
Он держал простыни, застыв в благородной позе манекена, демонстрирующего ткани в витрине. Слегка склонив голову набок, как бы для того, чтобы придать своим словам больше веса, он сказал:
- Забудь меня.
- Но…
- Кореш, забудь меня.
От стыда и унижения у него, должно быть, пересохло во рту, и он даже не мог произнести длинную фразу. Мы с Жава побрели своей дорогой.
Дабы отыскать в себе - с помощью отвергающих их либо направленных на их уничтожение жестов - следы обольстительных взломщиков, ремесло и дела которых приводят меня в восторг, Морис Р. изобретает и применяет всяческие ухищрения против них. Его изобретательность носит маниакальный характер и подтверждает то, что втайне (возможно, не подозревая об этом) он продолжает преследовать зло в самом себе. Его дом напичкан искусными приспособлениями: по металлическим рейкам окон пропущен ток высокого напряжения, проведена система сигнализации, замки охраняют двери и т. д. У него мало ценных вещей, но таким образом он поддерживает связь с ловкими изворотливыми злоумышленниками.
Бог: мой личный суд.
Святость: единство с Богом.
Оно наступит, когда прекратится этот суд, то есть когда судья и подсудимый станут одним и тем же лицом.
Суд отделяет добро от зла. Он выносит приговор, назначает меру наказания.
Я перестану быть и судьей, и подсудимым.
Молодые люди, которые любят друг друга, изощряются, придумывая эротические ситуации. Эти ситуации тем забавнее, чем беднее создающая их фантазия и сильнее порождающая их любовь. Рене давил виноград во влагалище своей жены, а затем глотал эти ягоды, отдавая ей половину. Иногда он угощал ими своих друзей, дивившихся столь странному блюду. Кроме того, он обмазывает свой член шоколадным муссом.
- Моя жена - лакомка, - утверждает он.
Другой мой любовник украшает свое самое интимное место бантиками. Третий сплел для головки полового органа своего друга крохотный венок из маргариток. Фаллический обряд рьяно совершается в камерах за кулисами наглухо застегнутых ширинок. Если бы его усвоила чья-нибудь буйная фантазия, какие бы празднества с участием зверей и растений начались бы и какая духовность исходила бы от них, воцаряясь над нами! Я же сажаю в мох на теле Жава перья, которые сыплются ночью из распоровшейся подушки. Слово "яички" перекатывается у меня во рту, как мячик. Я знаю, что серьезность, с которой я воображаю эту часть тела, мое главное достоинство. Подобно фокуснику, извлекающему из собственной шляпы сотни чудесных вещей, я способен извлечь из них всевозможные доблести.
Рене спрашивает, не знаю ли я гомиков, которых он может ограбить.
- Само собой, не твоих приятелей. Твои приятели - это святое.
Поразмыслив пару минут, я вспоминаю о Пьере В., у которого Жава прожил несколько дней.
Пьер В., старый, лысый жеманный педик пятидесяти лет, носит очки со стальными дужками. "Перед тем как заняться любовью, он кладет их на комод", - рассказывал мне Жава, который познакомился с ним на Лазурном Берегу. Как-то раз ради шутки я спросил у Жава, нравится ли ему Пьер В.
- Признайся, что нравится.
- Ты сдурел. Он мне не нравится, но он хороший парень.
- Ты его уважаешь?
- Ну да, он меня кормил и даже прислал мне башли.
Он говорил мне это полгода назад. Сегодня я у него спросил:
- А у Пьера нечего стырить?
- Знаешь, у него одна туфта. Разве что золотые часы.
- И все?
- Может, у него и водятся деньги, но их придется поискать.
Рене нужны точные сведения. Он получил их от Жава, который даже предложил встретиться со своим бывшим любовником и заманить его в ловушку, где Рене обчистит его до нитки. Когда он ушел, Рене сказал:
- Ну и гад же этот Жава. Надо быть последней мразью, чтобы пойти на такое. Знаешь, я бы, наверное, не решился.
Странная тревожная и скорбная атмосфера портит нам жизнь: я люблю Жава, и он тоже любит меня, но неприязнь периодически стравливает нас. Здесь ничего не поделать, мы возненавидели друг друга. Когда возникает это яростное чувство, мне кажется, что я исчезаю, и я вижу, как исчезает он.
- Ты - сволочь!
- А ты - дерьмо!
Впервые он стервенеет и хочет меня убить, гнев ожесточает его: перестав быть видимостью, он становится явью. Но тот, каким был для меня он, исчезает. Тот, каким был для него я, прекращает свое существование, однако в нас продолжает жить, взирая на наше безумие, уверенность в таком окончательном примирении, что мы разрыдаемся, вновь обретя друг друга.
Подлость, слабоволие, вульгарность манер и чувств, глупость и трусость Жава не мешают мне его любить. Прибавьте к этому его доброжелательность. Из столкновения, смешения или взаимопроникновения этих качеств возникает новое безымянное качество - своеобразный сплав. Прибавьте к этому физический облик Жава, его могучее сумрачное тело. Это новое качество похоже на кристалл, гранями которого станут свойства, названные выше. Жава переливается, как драгоценный камень. Его вода и блеск - признаки причудливой смеси по имени Жава, которую я люблю. Я подчеркиваю: мне не нравится подлость и глупость, я люблю Жава не за первое и не за второе качество, но их сочетание в нем ослепляет меня.
Читателю невдомек, каким образом из столь рыхлых свойств образуется твердый кристалл с острыми гранями; читателю невдомек, отчего я сравниваю не сами поступки, а их нравственное проявление с признаками материального мира. Я повторяю, что был ослеплен. В этом слове таится намек на свет - вернее, на световые лучи, подобные искрам кристалла. С ними-то я сличаю новое качество - доблесть, сотканную из слабоволия, подлости и т. д.
У этой доблести нет своего названия, разве что она носит имя того, кто ее излучает. Пусть же эти исходящие из него лучи, отыскав горючее вещество, опаляют меня, ведь это любовь. Неотступно преследуя то, что во мне похоже на это вещество, я добиваюсь исчезновения этих качеств. Их столкновение в личности Жава ослепляет меня. Он сияет. Я пылаю, ибо он меня опаляет. Мое перо, замершее для недолгого раздумья, и слова, которые теснятся в мозгу, воскрешают свет и тепло, с которыми обыкновенно сравнивают любовь: ослепление, лучи, костер, свет, колдовские чары, ожог. Между тем свойства Жава - те, из которых состоит его блеск, - холодны как лед. Каждое из них по отдельности говорит об отсутствии темперамента и температуры.
Я понимаю - то, о чем я рассказал, не выражает сути Жава, а лишь дает представление о мгновенье, когда он предстал предо мной. Точнее, о моменте нашего разрыва. Теперь, когда он покидает меня, я наглядно поясню, отчего я страдаю. Наш разрыв был для меня неожиданным и мучительным. Жава избегает меня. Его недомолвки, беглые поцелуи, мимолетные визиты - он приезжает на велосипеде - всего лишь увертки. Я признался ему в своей страсти под каштанами на Елисейских полях. Сила - на моей стороне. Сейчас, в миг расставания, его волнение и растерянность из-за моего решения, жесткая внезапность разрыва удерживает меня возле него. Он потрясен. То, что я ему говорю - о нас и в особенности о нем, - превращает нас в таких трагических персонажей, что его глаза увлажняются. Он охвачен печалью. Он безмолвно скорбит, и эта скорбь окружает его поэтическим ореолом, который делает его еще более обворожительным, ибо он блестит сквозь туман. Теперь, когда нужно его покинуть, я привязываюсь к нему сильнее.
Рука, которой он берет протянутую мной сигарету, кажется слишком слабой и тонкой для его тяжеловесного тела. Я поднимаюсь, целую его и заявляю, что этот поцелуй последний.
- Нет, Жанно, я тебя еще раз поцелую, - отвечает он.
Через некоторое время, вспоминая об этой сцене, я внезапно проникаюсь уверенностью, что из-за хрупкости его рук мое решение неожиданно для меня стало окончательным и бесповоротным.
Мои пальцы слиплись от клейкого сока ягод омелы, которые они давили под Новый год. Мои руки все еще полны его спермы.
Мокрое белье, которое сушится на веревках, зигзагом протянутых от стены к стене, бросает на нашу комнату тень. Эти вещи - рубашки, трусы, носовые платки, полотенца, носки и кальсоны - смягчают души и тела двух молодых мужчин, обитающих в одном помещении. Мы засыпали, обнявшись, как братья. Если его ладони становятся дряблыми от ледяной воды, он возмещает этот изъян неистовством своей страсти.
(Текст, повествующий о примирении с Жава, уничтожен автором, преисполненным нежности к своему герою.)
В каждом крупном городе Франции есть хотя бы один вор, с которым я вместе работал или сидел в тюрьме, с которым мы замышляли, готовили и прокручивали разные дела. Я знаю, что любой из них всегда придет мне на помощь, доведись мне оказаться одному в их городе. Эти прекрасные парни, разбросанные по всей Франции, порой за ее пределами, - моя опора, хотя мы нечасто видимся. Зная, что они живы, бодры и ждут своего часа, затаившись в тени, я спокоен и счастлив. Маленький блокнот в моем кармане, в который занесены их зашифрованные имена, служит мне утешением. Он наделен такой же властью, как фаллос. Это мое сокровище. Я поясню: Жан Б. из Ниццы. Мы встретились как-то ночью в садах князя Альберта I. У него не хватило духа меня убить и завладеть моими деньгами, но он навел меня на дело в Мон-Броне. Рене Д., Жак Л. и Мартино из Орлеана - матросы, которые остались в Бресте. Я познакомился с ними в Бужанской тюрьме. Мы вместе сбывали наркотики. "Кот" Деде из Ниццы, с которым мы встретились в Каннах. Деловые ребята, негр и содержатель борделя из Лиона. В Марселе я знаю человек двадцать. Габриэль Б. из По и т. д. Я сказал, что они красивы. Не классической красотой, а другой - она в силе, отчаянии, множестве качеств, среди которых стыдливость, хитрость, лень, смирение, презрение, смелость, подлость и малодушие… Список можно продолжить. Эти качества написаны на лицах либо телах моих друзей. Они чередуются, сталкиваются и воюют друг с другом. Поэтому я считаю, что они обладают душой. Помимо взаимопонимания, нас связывает тайное соглашение, своего рода договор, который кажется мне почти нерушимым, но тем не менее я берегу его как зеницу ока. Это воспоминание о наших ночах любви, коротком флирте или прикосновениях, воспринятых с улыбкой и затаенным вздохом от предчувствия наслаждения. Я думаю, что все они невольно ободряли и вдохновляли меня, вселяли в меня мужество и позволяли накапливать исходящую от них силу, чтобы их защитить. И все-таки теперь я один. Блокнот у меня в кармане - вещественное доказательство того, что у меня были друзья, но их жизнь, очевидно, столь же бессвязна, как и моя, и на самом деле я ничего не знаю о них. Возможно, большинство из них сейчас в тюрьме. А остальные, где же они? Если они бродят по свету, сведет ли нас судьба и узнаем ли мы друг друга? И все же, если противоречиям между подлостью и благородством суждено сохраниться, сумею ли я разглядеть в своих друзьях осколки гордости и суровости, разрозненные части той твердости, которую я хочу обрести и сознательно довести до совершенства?