Однако просит старик. Поля просят. Не утолишь жажду, тогда зачем пришел, для чего занял место Сержанова? Сержанов небось умел добывать воду.
Вот незадача-то. Как быть? Что ответить? Сказать "нет" - разочаруешь людей, веру старика сгубишь. Он ведь явился на собрание не как другие, поболтать, повеселить ауль-чан. Он боль принес. Сказать "да" - обмануть всех и себя первого. Ничего не сказать - холод, равнодушие посеять в сердцах жаналыкцев. Подумают: ни рыба ни мясо новый директор.
Наверное, так и подумали. Молча дослушали Худайбергена, глянули на Даулетова: как он насчет воды? Убедились, что никак, и отвернулись.
Сзади, там, где стоял старик Худайберген, поднялась рука. Попросил слово Завмаг. Аульчане оживились. Завмаг выступал редко, в особых случаях. Сегодня, видно, был такой случай. Уходил с директорского поста друг и благодетель Завмага, а значит, уходил и сам Завмаг. Что он без Сержанова, все равно что хвост без коня.
Заволновались жаналыкцы: куда этот хвост прилепится, от кого станет отгонять мух? Или пойдет за конем и он? Хвост-то бог пристроил к определенному месту. И оторваться ему никак нельзя. Оторвется - это уже не хвост, а конский волос для щетки.
Что хитер Завмаг, знали все. Кого хочешь вокруг пальца обведет. Не было человека, которого он не сумел бы убедить, что овца весит больше верблюда, Жаналыкцы обернулись назад, туда, где стоял Завмаг, желая определить по лицу его, что придумал он сегодня и кого собирается обводить вокруг пальца.
С виду-то Завмаг был простак простаком. Да и чудаковатый к тому же. Кто летом, в жару саратанскую, надевает темный костюм, повязывается галстуком и сует ноги в теплые ботинки? Только он - кто ж еще? Впрочем, и зимой жаналыкцы не носят костюмы и галстуки. Завмаг носит. И носит при этом один и тот же костюм, и до того засаленный, будто именно об него вытирал он жирные пальцы после всех яств, которые поглощал в невероятном количестве в течение года. Впрочем, суть не в костюме и не в галстуке. Суть в самом человеке, к которому никто не относится с почтением и который, однако же, кажется всем значительнее, чем он есть на самом деле. Это та самая овца, что весит больше верблюда.
- Друзья! - начал Завмаг, вытирая пот с круглого и румяного, как свежий хлебец, лица.
- Пройди вперед! - пригласил Завмага Нажимов. Знал он, как верен Завмаг Сержанову и как умеет смазывать маслом каждое слово, произносимое в его адрес. Пусть на прощание еще раз разольет масло, порадует сердце бедного друга.
- Благодарю! - склонил голову Завмаг. - Однако не привык к почету. Здесь, на скромном месте, мне как-то привычнее. Маленькому человеку не следует становиться в ряд с великими. Нескромно…
- Как знаешь, - согласился секретарь райкома. - Только говори громче, чтоб все слышали!
- Это мы можем, - опять склонил голову Завмаг.
Он в самом деле мог говорить громко. В магазине, когда стоит очередь и шумно, как на водопое, Завмаг своим зычным баритоном перекрывал все голоса.
- Вот тут Худайберген выступил в защиту мертвецов, мол, им там, в раю, видите ли, наши коровы мешают наслаждаться радостями загробной жизни, стучат по головам копытами. Это как же, друзья, понять? Мы что же, должны помогать несуществующему богу в укреплении веры? Конечно, Худайберген должен думать о рае, в восемьдесят лет другие мысли в голову не приходят. К тому же и имя у него такое - Худайберген. "Худай" - бог, "берген" - дал. Бог дал! Бог дал на этом свете, значит, даст и на том. Пусть Худайберген думает о рае на небе, мы, товарищи, должны думать о рае на земле. Создавать его. Вот новый директор, я уверен, позаботится об этом. Он для того и назначен, и мы все должны быть его помощниками. С помощниками ему легче будет делать, что указано вышестоящими организациями…
Ахнул Нажимов. Вот так Завмаг, вот так преданный друг Сержанова! Ой стервец, перебежчик! С каким бы наслаждением отчитал он сейчас это ничтожество. Только вот за что отчитывать? Правильно ведь говорил Завмаг о помощи новому директору, о религиозных предрассудках вроде тоже верно. Один промах у Завмага: старика обидел. Это хорошо… За старика я ему и дам как следует.
Решив отчитать изменника, секретарь, однако, тут же отказался от своего намерения. Начав за упокой Сержанова, Завмаг неожиданно кончил во здравие.
- Друзья! - обратился он к жаналыкцам. - Мы все должны стать помощниками товарища Даулетова. И первым помощником, я думаю, станет Ержан-ага. Кто лучше него знает хозяйство, чей опыт обеспечивает благополучие "Жаналыка"? Кому дороже эта прекрасная земля? Думаю, что выражу желание всех, если цредложу сделать Ержана-ага заместителем товарища Даулетова. Лучшего заместителя вы не найдете во всей области.
Да, пришлось снова ахнуть секретарю райкома. Теперь от удовольствия. На уровне оказался пройдоха Завмаг. Не полный ненависти, а добрый и благодарный взгляд кинул он Завмагу. И тем еще более ободрил его.
- С таким директором, как вы, товарищ Даулетов, и с таким заместителем, как товарищ Сержанов, - выкрикнул он как лозунг, - мы быстро пойдем вперед к намеченной цели!
Жаналыкцы зашумели весело, по-доброму. Вроде бы выдохнули таившееся в груди и теперь хотели, чтобы это доброе предложение приняли сидевшие за столом. Кто-то не выдержал и крикнул:
- Ой, как хорошо!
Нажимов мгновенно сориентировался. Был самый подходящий момент для смелого хода. Он закивал, соглашаясь с жаналыкцами, и повернулся к Даулетову:
- Жаксылык Даулетович, надо отвечать!
Не готов был Даулетов к ответу, слишком уж неожиданным оказалось предложение жаналыкцев. Не было времени для раздумий. Не было повода для отказа. Чувствовал, что не легко ему будет с Сержановым, но чувствовал также, что и без Сержанова, по крайней мере на первых порах, тоже невозможно. Да и народ не потерпит директора, который не считается с людьми.
Пересиливая себя, перемогая сомнения, Даулетов сказал:
- Отказываться от помощи опытного человека неразумно, к тому же от человека, поднявшего "Жаналык"… Однако как отнесется к этому сам Ержан-ага?
Теперь секретарь райкома посмотрел на Сержанова. С надеждой посмотрел. Птица счастья летела к нему. Не спугнет ли своим упрямством и своей обидой? Даст ли сесть на плечо?
Сержанов встал. Большой, грузный. Суровый, как всегда. И, как всегда, непроницаемый. Если бы не слеза в его узких глазах, не угадать бы никому, что творится с Сержановым. Слеза и в голосе прозвучала:
- Родные мои… Спасибо, спасибо, родные… Да я ведь для вас… Я для вас все отдам! - Сержанов говорил негромко. Так негромко, что не услышали бы и в первом ряду. Но тишина стояла невероятная. Не только в первом, но и в последнем ряду уловили каждое слово.
Приложил руки к груди Сержанов, поклонился жаналыкцам и вышел из-за стола.
Не сразу поняли люди, зачем вышел. И почему подался прочь от трех карагачей. А вот когда направился к аулу, догадались: домой идет Сержанов. Домой, потому что трудно ему сейчас быть на людях.
2
Сержанов ввалился в дом. Буквально ввалился какой-то неестественной расшатанной походкой, и казалось, что его грузное тело вот-вот потеряет равновесие. Он едва не зацепился за порог и, входя в комнату, стукнулся плечом о дверной косяк. Потом шлепнулся на диван, поднял голову и взглянул на жену пусто и ошарашенно.
Хмельным, и изрядно, показался он Фариде. Всяким видела она мужа за тридцать-то лет, знала, что мог он выпить, и поболе других мог, но никогда не расслаблялся. Да уж если и "принимал", то только дома или в отъезде - тогда шофер подвозил его прямо к калитке, чтобы никто, не дай бог, не заметил. Появляться же на людях, пусть даже не пьяным, лишь под хмельком, хоть бы и в большие праздники - нет, этого Ержан себе не позволял. Ни разу. А тут? Забеспокоилась Фа-рида. Уж не стряслось ли чего? Да и где напился, не на собрании же? А Сержанов все глядел на жену тем же странным взглядом и вдруг, словно очнувшись, улыбнулся:
- Помогли, родные, спасли, спасли. Наши спасли. Фарида не поняла, кого он назвал "родными". У самого
Ержана остались только брат да племянница, но и с ними он давно уже не знался. В разладе они с братом, считай, лет восемь, а то и дольше. Ее же, Фариды, многочисленная родня жила далеко от Жаналыка - в Казани и Уфе. Всякий раз, когда Ержан хотел похвалить ее, он говорил: "Лучше татарки не сыщешь жены" или "Умнее татарок кого найдешь?". И не зря хвалил - она действительно была расторопной, домовитой и житейски мудрой. Единственное, чего не смогла дать мужу, так это сына. Родила ему шестерых дочерей, хоть каждый раз он ждал мальчика. Но и дочери давно повырастали, повыходили замуж и разлетелись кто куда, и вот уже несколько лет их большой шестикомнатный дом печалил Фариду избытком пустоты. Ержан целыми днями пропадал на работе, а она сновала по дому, прибиралась по привычке, но ее утомляла бессмысленность уборки нежилых, обезлюдевших комнат. Им-то хватало и двух, ну трех от силы; когда приезжали редкие гости из района или области - аульчан Ержан никогда к себе не приглашал, - оживала третья комната - просторная столовая. А так обычно муж и завтракал и ужинал у себя в кабинете (обедать ему всегда некогда), сама же она, как правило, ела на кухне. Не было у них в Жаналыке близких, и кого Ержан назвал "нашими", уразуметь она не могла. Не говорил он так прежде. Мог сказать "мои молодцы", "мои джигиты", если подчиненные радовали его, и, напротив, "мои-то, мерзавцы, что натворили…" или "мои олухи опять напортачили…".
- Кто спас? Какие родные? Какие наши?
- Да, наши - жаналыкцы.
- Ты будешь говорить толком или нет? - начала она сердиться.
- Я и говорю. Спасли, говорю, не дали, говорю, уйти из совхоза.
- Ой-бей! А я-то думала: о чем он? Тут и волноваться нечего было. Я же говорила, не переживай зря, не освободят тебя, не посмеют.
- Посмели.
- Как то есть посмели? - приняла воинственный вид Фарида. Будто собиралась отчитывать мужа. Руки уперла в бока. - Как то есть?..
- А так. Объявили решение бюро обкома об освобождении Сержанова и назначении Даулетова.
- Но… но… - выдавила Фарида. - Ты же сказал, что не дали уйти… Не дали!
- Из совхоза не дали уйти. Так я сказал - и не солгал.
- Пьян ты, что ли?!
- Пьян… Только не от вина. От тоски, Фарида. А напиться надо бы. Ой, как надо… Да не отчаивайся ты, глупая. Мне тоскливо… но хорошо. Хорошо, понимаешь!
В ладони, глухо, как в платок, она спросила:
- Кем же остался? Сторожем или пастухом?
Не обиделся Сержанов, хотя издевательски прозвучало это "кем?". Усмехнулся и покачал головой:
- Сторожем вроде…
- Да ты в самом деле не пьян ли?
Он тяжело поднялся и прошел к буфету. Стал шарить по полкам, отыскивая графин.
- Буду пьян, обещал же… Есть у нас что-нибудь?
- Сторожам ли пить перед вахтой!
- На вахту-то заступать завтра. Сегодня я вольный джигит.
- Вольный джигит из тебя, Ержан, не получится. Слишком привык к креслу начальника.
- И не собираюсь отвыкать… Надоели Фариде загадки.
- Морочишь мне голову! Говори, кем оставили?
- Сторожем. Буду оберегать Даулетова от промахов и ошибок.
- Э-э, заладил - сторож, сторож… Говори точно.
- Зам директора, - признался наконец Сержанов. Молча посмотрела Фарида на мужа, то ли пожалела, то
ли осудила - не разберешь. Потом положила свою маленькую, но крепкую ладонь на его кулачище.
- Тяжела тебе будет приставка, Ержан, - только это и сказала. Повернулась, пошла на кухню.
Возбуждение все еще не покидало Сержанова - возбуждение, в котором странно смешались и радость, и тоска, и тревога. Ему требовалось что-то делать, немедленно, сейчас, сию секунду. Но что? Сел к столу. Снял колпачок авторучки. Покрутил. Снова надел и неожиданно для самого себя потянулся к телефону. Зачем? Еще не знал. Но, сняв трубку, понял, что хочет набрать директорский номер, и замешкался. Оказывается, забыл. Что за чертовщина? Палец завис над диском, ведь телефонные номера, особенно каждодневные, хранятся памятью руки, а не головы. Рука не помнила собственный номер. Сержанов никогда его не набирал. Никогда еще никто не отвечал по этому номеру, кроме него самого.
Вспомнил. Конечно же вспомнил. Но заминка словно обескуражила Сержанова, и потому, когда в трубке раздался голос Даулетова, Сержанов спросил не то, что хотел: - Власть на месте?..
Это прозвучало с иронией и одновременно жалко. Да и вообще не надо было спрашивать, что за глупость - через пятнадцать минут после собственного снятия звонить преемнику?
- Я не власть, Ержан Сержанович. - Даулетов его моментально узнал. - Я всего-навсего руководитель.
- Как же не власть? Ваш теперь "Жаналык".
- Не мой. Наш он.
Бессмысленный получался разговор, пустой. Но главное, как чудилось Сержанову, было не в словах, а в том, как они произносились. Даулетов будто успокаивал его. Так учитель наставительно-утешительным тоном разговаривает с расстроенным учеником. Может, это лишь казалось, но все равно Сержанов понял, что "приставка" уже начала тяготить его.
- Что собираетесь делать?.. - Сержанов никак не мог назвать своего нового начальника по имени-отчеству. Язык не поворачивался.
- Собираюсь ехать домой. В понедельник вернусь. С утра будет планерка. Там и поговорим. - Начальник деликатно намекал, что разговор пора кончать. Сержанов, быстро распрощавшись, положил трубку. Его слегка кольнуло это даулетовское "домой". Домом для того все еще была далекая городская квартира. "Чужак он, для аула - чужак. Так чужаком и останется", - решил Сержанов, и это его обрадовало, но в то же время и огорчило. Трудно жить под началом чужака.
Даулетов и впрямь собирался домой. Прощаясь с ним после собрания, Нажимов глянул на часы с календариком на циферблате:
- Что у нас сегодня? Так, четверг. Три дня на сборы вполне хватит. С понедельника пора приступать.
Нажимов говорил в такой странной безличной форме, потому что не знал, как обращаться к Даулетову. В своем районе он всем - разве что кроме совсем уж старых почтеннейших аксакалов - говорил только "ты". И многим это даже нравилось, ибо видели в этом нечто отеческое или дружеское - в общем, свойское. Более того, все знали: если к кому-то Нажимов обратился на "вы" - значит, жди разноса и нагоняя. Не собирался секретарь райкома делать исключения и для Даулетова. Но тут маленькая неувязка. Он слышал, как секретарь обкома говорил Даулетову "вы". Сразу после этого "тыкать", разумеется, нельзя. Потом, позже, все образуется, утрясется, попривыкнет и новый директор к нажимовским методам, но временно пришлось подыскивать другую форму общения. Искал недолго, опыт моментально подсказал - безличную: "необходимо сосредоточить усилия", "хорошо бы разобраться", "пора приступать" и тому подобное.
Уже смеркалось. В мае день долог. Солнце медленно-медленно ползет по бесконечному ровному небу, как груженая арба по степи, и кажется, никогда не дотянет до края. Но, подойдя к западу, начинает торопиться и, как под горку, скатывается за горизонт. Не успеешь оглянуться, смотришь, уже только малиновая полоска, но и она быстро бледнеет, желтеет, будто вянет. Минута - и не станет ее, хотя еще долго небо будет светиться бледной голубизной. Но с востока уже, как войлок на юрту, натягивается тьма.
После обеда Сержанова мигом одолела усталость, та самая, при которой страшно хочется спать, но и уснуть невмочь, а лежишь, чувствуя тяжесть собственного тела, и не только шевельнуться лень, лень даже веки опустить, лень взгляд перевести, и потому лежишь - полчаса? час? сам не знаешь сколько, - лежишь, уставясь в одну точку, и мысли тоже тяжелы и неподвижны.
Сержанов лежал у окна и смотрел, как по противоположной стене ползет кверху и тускнеет яркий прямоугольник. Вот добрался он до потолка, надломился и начал быстро гаснуть.
"Нельзя, нельзя было присылать сюда Даулетова, - думал он. - Разве же это непонятно? Кого угодно, только не его. Ну, ладно, решили снять, благо сам напросился - снимайте. Хотя ясно, что не напрашивался Сержанов, не собирался уходить. Припугнуть хотел. Цену себе набить, да просчитался, проторговался. Ладно, проиграл - снимайте. Но зачем же Даулетова? Неужто не понятно, что обидно это, оскорбительно? Кого угодно. Кого угодно, только не Даулетова", - повторял Сержанов и чувствовал, что мозг пробуксовывает, что заело пластинку, но дальше двинуться все же не мог.
Наконец двинулся: "А кого? Заместителя?" - тут Сержанов даже хохотнул в голос.
"В трех случаях мужчина должен быть уверен, что его не заменят: когда становится мужем, когда становится отцом и когда становится директором". Эту шутку он не сам придумал. Слышал ее. Запамятовал уже, от кого. Давно это было. Он тогда только-только женился и отцом еще не стал, а о директорстве мог лишь мечтать. И пожалуй, забыл бы Сержанов грубоватую шутку, кабы позже, сев в директорское кресло, не убедился в ее правоте. Хозяином может быть лишь один, а то получится не хозяйство, а одна сплошная бесхозяйственность. Это не работа, когда ты боишься, чтобы зам тебя не подсидел, а он боится, как бы ты не засиделся. Нет, не работа. В семье может быть только один отец, иначе это не семья, а срам сплошной.
Постепенно сами слова "зам директора" исчезли из совхоза. Если где еще и значились, так в штатном расписании да платежной ведомости. Даже в конторе не было таблички с этим словом, а была лишь безымянная дверь, за которой помещалась тесная конурка, обычно необитаемая. Но если в ней и появлялся временный постоялец, то одного взгляда на него уже хватало, чтобы понять, что никогда ему не "перейти коридор" и не осесть в кабинете, где на двери красовалось золотом по синему: "Директор совхоза "Жаналык" Сержанов Е. С.". Никогда!! А теперь за безымянной дверью должен поселиться сам Сержанов. Вот так-то… Да бог с ними, с замами. Что, в районе не нашлось бы подходящего человека? Сержанов стал уже прикидывать, кто именно из его районных знакомцев мог бы оказаться этим "подходящим", как вмиг осекся. Какой там район? Он же послал заявление в обком, минуя Нажимова. А в этом случае и претендента на его место искали в области.
- Ой-ой-ой!
Сержанов аж застонал, поскольку моментально понял, что никого, кроме Даулетова, там найти и не могли. Кто инспектировал совхоз? Кто критиковал Сержанова? Кто докладную писал и рекомендации в ней излагал? Кто знаком с "Жа-налыком"? Кого, наконец, сам он, Сержанов, упомянул в своем дурацком заявлении?
- Ой-ой-ой!