Хотел крикнуть, пугнуть волчонка, а тот на голос пошел. Так вот сам по собственному следу и привел его к своему гнезду. Сержанов даже вскочил от неожиданности. Во всем случившемся четко просматривалась какая-то прочная закономерность. Он не постигал, какая именно, как ее сформулировать, каким словом обозвать. Но то, что она есть и была - была, когда он сцепился с Даулетовым на курултае, была, когда писал это проклятое заявление, была, когда на собрании его предложили в замы к Даулетову, - была и сейчас есть и будет, а значит, дальше все предопределено, значит, то, что он делал, и то, что делает сейчас, сию секунду, все рано или поздно может обернуться против него. С того бока огреет, с какого и не ждешь. Это была какая-то общая закономерность, и именно общностью своей она пугала, поскольку Сержанов не любил и не понимал всех этих "общих рассусолива-ний", потому что был уверен, что жизнь состоит из частностей. Да, она трудна, но главное - неожиданна, внезапна. В любую минуту может такое отчудить, что только держись. Потому самое важное в жизни - уметь держаться. Дорога ли ухабиста, конь ли спотыкучий - все равно, но, если умеешь держаться, шею не сломаешь. Осмотрительность он всегда ценил выше предусмотрительности. Знай то, что рядом, что вокруг, а что там впереди - доедем - поглядим, поживем - узнаем. Узнаем - приспособимся, если есть осмотрительность. А тут вдруг, доживя почти до шестидесяти лет, Сержанов понял, что кроме миллиона частностей есть еще и какие-то общие закономерности, они, оказывается, тоже окружают его, и к ним тоже необходимо приспосабливаться.
"Это все рассусоливания. Все теории одни, - успокаивал он себя, чтобы сосредоточиться. - Поразвелось теоретиков. Умники все".
Мысль снова вернулась к Даулетову, потому что о н - уж точно из тех, из умников. Не должны, не должны они были его присылать. Не Даулетову сменять Сержанова. Ну что он умеет? Цифирки считать, слова мудреные без записки произносить: "структура", "социология", "экология". А доставать воду для полива, когда ее в районе кот наплакал? А выбивать фонды? Добывать горючку? Вырывать семена? Дефицит? Технику? Пиломатериалы? И прочее? Это он умеет?
А ладить с Нажимовым, приказывать Дамбаю, намекать Завмагу - это он может?
А планы, наконец, выполнять? Планы! По хлопку, по рису, по овощам, по бахчевым, по мясу, по молоку, по черт-те чему! Планы!! Основные, дополнительные, встречные-поперечные - каких планов только нет. И все нужно составлять, корректировать, утверждать, выполнять. Это кто за него делать будет? Сержанов? Сержанов! Для того и оставили.
Нет, братец Даулетов. Директор - это не чин. Это пост. Пост, как у солдата, как у сторожа, и я на этом посту, на страже простоял двадцать пять лет. Да, да, на страже. С двух сторон на тебя давят, а ты оберегай и тех и других.
Нажимов - этот давить умеет. Порой так прижмет, что масло сочится. А все на себя берешь… На людях зло не срываешь. Я снесу, а они пускай спокойно дело делают. Я всех оберегал: и Далбая, и Калбая, и даже того же Худайберге-на - будь он неладен, - совсем на старости из ума выжил. Но и он, хоть сказал обо мне плохие слова, не может, однако, пожаловаться, что когда-либо тряс я из него душу, как из меня наверху вытрясают.
Но и Нажимова от них тоже защищать нужно. Вон попробовал он сегодня народом покомандовать. Показали они ему, что такое кавардак по-жаналыкски. Как жареным запахло, так небось разом приуныл. Нет, Нажимовы людьми править не могут, они могут требовать лишь от таких, как я, а мы - такие, как я, - уже требуем от народа. Это наука, дорогой мой начальник Даулетов, наука посложней всех твоих экономик и экологии. Вот так-то. Не выдержит Даулетов. Не справится, Сержанову это совершенно ясно. Не понимал он другого: радует это его или тревожит? Вроде бы радует. Должно радовать. Наконец-то все - и там в области тоже - поймут, кто такой Сержанов и что он значит для "Жаналыка". Но ведь пока поймут, развалит Даулетов хозяйство, по ветру развеет и честь и богатство. Прахом пойдут все сержановские труды. Двадцать пять лет - считай, почти целая жизнь - и насмарку, ишаку под хвост…
Утром в контору Сержанов пришел, едва над степью поднялось солнце. Выбрал время, чтобы никто не видел, как отворяет он другую дверь. Не ту, что прямо, а ту, что сбоку, безымянную, не директорскую. Первый раз за двадцать пять лет не директорскую. И делать это унизительно и противно. Крадучись, озираясь на каждом десятом шагу, добрался он до конторы, а когда вошел в нее, вовсе смутился.
В приемной сидело человек пять. Надо же такому случиться? Явились ни свет ни заря со своими просьбами, жалобами и нуждами. Будто нарочно торопились поглядеть на позор Сержанова. Тяжела ноша освобожденного, тяжела "приставка".
Стал на перепутье: прямо идти в "свой" кабинет или направо - в замовский? Как назло, Фарида заставила надеть новый летний пиджак, и он мешал теперь Сержанову, смущал своей белизной, торжественностью.
Повернуть, что ли, назад, сделать вид, будто забыл дома ключи от двери? А люди смотрят на Сержанова, и непонятно, как смотрят, не то с усмешкой, не то с удивлением, не то с сочувствием. Впрочем, что тут тянуть? Надо - так надо! Поздоровался с людьми Сержанов, подошел к сидевшему на последнем от двери стуле старику и тронул его за плечо:
- Все моложе вас… Пойдемте!
Не прямо, направо повел посетителя и тем решил первую трудную задачу первого дня своего замства.
Кабинет был скромным. Впрочем, "скромный" - это громко сказано, да и кабинетом-то его назвать трудно. Полутемная комнатушка с одним подслеповатым окном. Выглядела она так убого и так мрачно, что Сержанову почудилось, будто входит он в чулан, в сараюшку для старого инвентаря. Обшарпанный стол. Где только его откопали? Стулья - дешевле не бывает. Занавески из пыльной поблекшей ткани. Кресло! Стыдно сесть в него. Рыжие пятна. Чайник на нем кипятили, что ли?
Сесть в пятнистое кресло все же пришлось: не стоя же принимать посетителей?
- В чем нужда? - спросил Сержанов старика, застывшего в почтительной позе у порога.
- Да хотел повысить себе пенсию. Право ведь имею… Всю жизнь в совхозе.
- Помню, помню. Но вы же приходили ко мне зимой. Я направил вас к человеку из собеса. Были у него?
- А как же, на другой день и поехал.
- И что же?
- Да что… Прогнал он меня.
- Как то есть прогнал? Старого уважаемого человека… Не имеет права!
- Прогнал, однако. Положил я ему на стол каракулевую шкурку, как вы советовали.
- На стол? - не поверил Сержанов.
- На стол. А куда же? Так в газетке и положил. Он спросил: "Что это?" Я ответил: "Очень дорогая вещь - каракуль для вас". А он выставил меня. Пригрозил еще и в милицию сдать…
Сержанов залился смехом:
- В милицию… Мог и сдать. Ну кто же так поступает? Сказали бы: "Сувенир. Он у нас копейки стоит…" И класть надо не на стол, а на подоконник.
Заморгал виновато глазами старик:
- Не сообразил…
- Вот-вот, а тут соображать надо!
- Что же теперь делать, Ержан-ага?
- Что делать? Снова ехать к нему.
- Прогонит, - усомнился в разумности совета старик.
- Одного прогонит, а если с приветом от меня, то оставит.
- Великая благодарность вам, директор! Великая… Проводив старика, Сержанов не без удовольствия отметил, что прежняя должность его все еще соединена с ним. И оговорившись, люди не считают это ошибкой. Он для них по-прежнему хозяин совхоза и аула.
- Заходите! Заходите! - стал приглашать ожидавших приема повеселевший Сержанов. - У кого какая нужда?
На гостеприимный призыв откликнулись сразу двое.
- В очередь, друзья!
- Мы вместе. Двоих за одного можно считать, и дело у нас общее. Вроде братьев мы, хоть и не братья, соседи только. Он Калмен, а я - Салмен.
Какое-то светлое оживление внесли в мрачный замдирек-торский кабинет эти два говорливых, загорелых до черноты человека, очень похожих друг на друга и тем опровергающих собственное заверение, что они только соседи.
- Отцы наши поставили дома рядом, - продолжал Салмен. - Родились мы оба в одну ночь и имена получили созвучные, как близнецы. Поэтому, когда слышали "Салмен" или "Калмен", откликались оба.
- Погодите! - остановил посетителя Сержанов.-~ Где же стоят ваши дома? Я что-то не видел в округе двух степняков, родившихся в одну ночь?
- А мы и не степняки, - ответил за Салмена Калмен. - Мы рыбаки. И дома наши на берегу Арала. Теперь хотим перенести их в совхоз.
- На берегу Арала, значит? - наконец понял Сержанов, кто перед ним. Понял и загорелся любопытством: - Не рядом ли с домами ваших отцов стоит дом старика Нур-жана?
- Какого Нуржана? - спросил Салмен.
На Арале Нуржанов без счета, - добавил Калмен.
- Нуржанов, может, и много, - пояснил Сержанов. - А Нуржан Сержанов, наверное, один?
- А-а! Нуржан Сержанов, верно, один! - кивнул Салмен. - Дом его, однако, не рядом…
- Совсем не рядом, - уточнил Калмен. - На лошади - полчаса, потом на лодке - час да пешком - два.
- Значит, нелегко добираться?
- Нелегко, - подтвердил Салмен.
- Главное, незачем, - махнул рукой Калмен. - Пустой дом. Покинул море старик.
- Что так? - наигранно удивился Сержанов.
- Человек для чего живет у моря? - принялся растолковывать Салмен. - Чтобы рыбу ловить. А если рыбы нет, то и ловить нечего.
- Куда ж девалась рыба? Салмен развел руками:
- Будто не знаете. Туда, куда и вода. Калмен поспешил с уточнениями:
- На три метра опустилось море. Где была вода, там теперь земля. На "Жигулях" ехать можно.
- А за рыбой мы теперь не на лодке - на самолете отправляемся. Летаем бригадами на Судачье озеро. Разве это дело? Стоял наш аул на берегу, а теперь до берега час ходьбы. Бросают люди Арал.
- И вы тоже?
- И мы тоже, - за обоих ответил Салмен.
- К нам, значит, хотите?
- К вам, Ержан-ага, в "Жаналык".
Сержанов откинулся на спинку пятнистого кресла и, будто размышляя и взвешивая, уставился в потолок, такой же задымленный и пятнистый, как кресло.
- В "Жаналык", говорите… А что делать умеете, соседи-близнецы?
- Рыбу ловить, - не задумываясь объявил Калмен.
- Вот видите, рыбу ловить. А где в "Жаналыке" рыба? Нет в "Жаналыке" рыбы. Есть хлопок, есть рис… Можете растить хлопок? Нет. Рис? Тем более…
Опустив головы, "близнецы" слушали Сержанова. Верно, они не умели растить хлопок и рис.
- Вас ведь даже на прополку и уборку не бросали.
- Не бросали, - подтвердил Калмен не без гордости. - У вас "белое золото", у нас "живое серебро" - тоже драгоценность. У вас страда, у нас путина, тоже каждый человек на счету.
- Вот именно. Так куда же мне вас?
- Но все говорят, что в сельском хозяйстве люди нужны.
- Неверно говорят, - отрезал Сержанов. - Не нужны мне люди. Руки нужны.
- Руки без ног сами не придут, - улыбнулся Салмен.
- А ногам без тела на чем держаться? - подхватил Калмен.
- А тело без головы, сами знаете…
- А голова, да если знает кому принадлежит, - это уже человек.
- Не так ли, Ержан-ага?
- Ох, балагуры! - улыбнулся Сержанов, но тут же посерьезнел. - Человек требует: дай жилье, товар в магазин завези, детсад построй, место в школе для ребят дай, дай побольше заработок, бюллетень дай, пенсию помоги оформить. Этих просьб мне хватает во как, - он провел ладонью над теменем. - Мне рук в хозяйстве не хватает, да сноровистых рук, чтоб один за двоих успевал, а вы пока вдвоем на хлопке за одного не потянете. Последуйте примеру старого Нуржана! - нравоучительно заключил Сержанов. - У покидающих море один путь…
- А какой путь старого Нуржана? - поинтересовался Салмен.
- Тот, что ведет в город.
- Дальняя это дорога, - вздохнул Калмен.
- Зато верная. Там и дело найдете, и кров получите. Да торопитесь! - встал из-за стола Сержанов. - Утром машины идут в райцентр, какая-нибудь вас захватит…
"Канительное это дело, однако, собирать народ, - устало зевнул Сержанов. - Неизвестно, когда обопрешься на него, да и обопрешься ли!"
Ушли рыбаки, место их заняли двое жаналыкцев. Один собирался женить сына, и ему были нужны кое-какие дефицитные товары для молодых. Без содействия директора в магазине их не получишь. Второй торопился на похороны старика свата и просил машину.
Вроде бы не дело Сержанова распределять магазинный товар. Ну да это как судить. Дефицит на то и дефицит, что хотят его все, но не каждый получает. Кому же получать? Тому, кто первый в очередь прибежал? Так что же выходит: один будет пахать, а другой по очередям бегать и в выигрыше окажется? Ну уж нет. Сержанов ввел порядок: редкий товар продавать тем, у кого заслуги перед совхозом. Но тут другой вопрос: всегда ли он знал, где какая заслуга, где перед совхозом, а где перед директором? Не путал ли? Может, и путал, кто ж без греха, но порядка придерживался строго, потому и стал Завмаг практически вторым в ауле человеком после Сержанова.
Все решил за несколько минут. Снял трубку, позвонил на склад магазина. Подумал еще чуток и расщедрился - набрал номер райпо. Там все свои. Ничего не стоит добыть отцу жениха приличный костюм и пару импортных туфель. Ну, а с беднягой, потерявшим свата, еще проще. Дал команду в гараж, и через час машина будет у конторы, а с шофером пусть сам договаривается.
- Появится какая надобность, - провожая просителей, сказал душевно Сержанов, - вы уж не обижайте руководство молчанием. Прямиком ко мне. Сделаю все, что могу.
Себя не узнавал в то утро Сержанов. Ну, а жаналыкцы его и подавно не узнавали.
Вернулся в кабинет, противный, похожий на сарай, влез в потертое кресло. С его ростом и его весом так просто не сядешь, втискиваться приходится между подлокотниками. Лучше бы устроиться на просторном диване, так дивана в этом сарае нет.
Тесно, неуютно показалось Сержанову в кресле. Он поднялся и стал ходить по кабинету. В такой час не по кабинету бы надо ходить, вымерять его шагами, а по аулу, по фермам, по мастерским. Время-то к девяти, рабочий день давно начался. Да нельзя. Сунешься на ферму, Даулетов скажет: "Э-э, забегает вперед заместитель. Место свое забыл? Оно за лошадью хозяина!"
Горечь снова подступила к сердцу. Заныло оно. "Выдержу ли? - спросил себя Сержанов. - Смогу ли быть стремянным Даулетова? Ой, вряд ли!"
Робко постучали в дверь. Так робко, словно человек ногтями скребется. Ногтем стучал только Завмаг, ногти-то у него длинные, острые.
Отвечать не надо было. Завмаг не для того стучал, чтобы испросить разрешения войти, а для того, чтобы предупредить Сержанова о своем появлении. И если кто-то находится в кабинете, то пусть Сержанов начнет говорить громко, и не зайдет он, если нет никого - пронырнет.
Сержанов распахнул дверь и впустил Завмага.
- Ну что? - спросил он.
- А ничего, - улыбаясь и щуря лукаво глаза, ответил Завмаг. - Я хотел сказать - всё!
- Ой, шакал.
- А нет. Шакал ходит за волком, я хожу за барсом. Ухватываете разницу?
- Ухватываю, - засмеялся Сержанов. Польстило ему сравнение. Вовремя подкинул бестия приятное слово. Вовремя!
И все же злился Сержанов на Завмага и злился тем сильнее, что чувствовал: должен быть благодарен ему за поддержку, за хитроумный совет избрать его, Сержанова, замом, но благодаря тому же Завмагу попал Сержанов в это тягостное, двусмысленное положение.
- Не сердитесь на меня за вчерашнее, - пройдоха Завмаг умел иногда угадывать мысли. - Другого выбора не было. И не переживайте. Новый директор один год продержится на том, что будет ругать вас. Второй на том, что будет обещать свое. А на третий год - слетит. И вы перейдете через коридор в соседний кабинет.
- Так-то оно так. Да за три года он все завалит.
- А надо помогать молодому специалисту. - Слово "помогать" он произнес особенно паскудно.
- Что помогать?! - взъярился Сержанов.
- Хозяйство заваливать?!
- Нет. Самому завалиться.
- Не бывает так, братец Завмаг, чтобы конь споткнулся, а воз не колыхнулся.
- Ему надо помочь не только упасть, но и осознать свои ошибки. Если Даулетов мог писать докладные, то не один же он грамотный. В наше время все писать умеют. И если вы писали заявление о своем уходе, то и он такое же заявление написать сумеет. Если помочь молодому специалисту. Вовремя помочь. Чтоб не сделал еще больших ошибок.
3
Он уехал буквально через пять минут после того нелепого разговора с Сержановым. У Даулетова была своя машина - старенький "Москвич", не ахти какого вида, серо-желтый, с большим пятном на крыле - след наезда, но вполне исправный и, главное, привычный и безотказный в любую погоду и на любой дороге.
Сразу за границами совхоза начиналась песчаная степь, что тянулась от центра области до самого Арала. Черная вспотевшая от жары лента асфальта - совершенно прямая, ей незачем крутиться на этой ровной земле; прямые русла каналов и дренажных коллекторов; серо-коричневый песок и блеклое, выцветшее от зноя небо. Утомительный пейзаж, и если бы не столбы, с равной частотой мелькающие перед глазами, то через полчаса создалось бы впечатление, что ты и не едешь вовсе, а стоишь, и весь пейзаж застыл на месте, и только лента шоссе крутится, как лента тренажера.
Но смотреть на степь с высоты водительского кресла - то же, что любоваться картиной, разглядывая ее с торца. Красота степи не для автомобильного пассажира, она для всадника, для верхового. Когда останавливает человек коня и привстает на стременах, чтобы лучше разглядеть и темную зелень карагача, и фиолетовые вспышки тамариска по низинам, и легкую, как дым, крону одинокого джузгуна, что притулился где-то около редкой воды, и слепящий иней солончака, и сочную поливную зелень полей у горизонта - и весь этот необъятный, беспредельный простор, от которого перехватывает дух, - хочется распрямиться, вдохнуть воздуха столько, сколько сможет вместить грудь, и выдохнуть его разом в едином отчаянно-восторженном крике: "У-у-у-уо-оу-а-а-а!!"
Кому кричать? Ведь нет же ни души. Насколько глаз хватает - только просвеченный солнцем воздух да прогретый солнцем песок. Кому кричать?
Коню, что вздрогнет, прижмет уши, сверкнет испуганным глазом и полетит, не ища дороги, теша скоростью и себя и седока.
Себе. Чтоб в ушах зазвенело от силы собственного голоса, чтоб горло надсадить каленым воздухом простора!
Миру, чтобы знал он, что есть ты в этом раздолье!
А был бы бог - так и богу!
Еще лучше видна степь с холма, что находился километрах в двадцати от совхоза и назывался Пески старой Айлар… Оказываясь поблизости, Даулетов каждый раз непременно подходил к нему, но "разов" этих в последние годы выпадало непростительно мало. Вот и утром, проезжая с Нажимовым, он не стал останавливаться у холма. Не хотел объяснять, для чего это делает, да и не объяснишь все постороннему человеку. Но, будь Нажимов и не посторонним, все равно не объяснил бы, ведь есть вещи, которые и близким не надо рассказывать, должно быть у человека что-то свое, личное, что только с ним связано на этом свете, с ним и уйдет из мира.