Хотя, по правде сказать, то и дело напоминал себе: "Надо всё-таки найти способ ублажить Ренара... не вызвав при этом неодобрения Порто-Риша!"
Я испытываю весьма мало гордости, вспоминая об этих подробностях, ибо всё, что говорил себе в тот день, не устаю повторять и поныне.
Два часа спустя был написан первый акт "Ноно".
Эдмон Се жил на вилле по соседству с моей. Мы даже проделали дыру в разделявшей наши участки живой изгороди из бересклета, дабы без лишних хлопот навещать друг друга. Переживая за меня по поводу случившегося накануне в "Казино", он на правах друга заглянул поинтересоваться, что я собираюсь делать дальше.
- Что собираюсь делать дальше?.. Пока не решил, но во всяком случае, вот что я только что сделал: написал один акт.
Он попросил меня прочесть. Хотя я бы всё равно прочитал, даже не попроси он меня об этом.
Вы уж простите, что позволяю себе во всеуслышание поделиться этими воспоминаниями, но никогда не забуду: этот акт ему очень понравился. И он даже сказал мне кое-что по-настоящему неожиданное. Об этой нашей импровизированной читке он потом часто вспоминал, причём в выражениях, которые меня бесконечно трогали. Его память освежала мою, так что разговор, который произошёл между нами в тот день, весьма жив в моих мыслях. Когда он посоветовал мне не останавливаться на полпути и немедленно идти дальше, я ответил, что и сам намерен написать что-нибудь ещё.
- Но прежде чем приступать к другим, надо бы сперва закончить эту.
Я даже рот раскрыл от удивления.
- Это ведь трёхактная пьеса, не так ли? - продолжил он.
- "Ноно"?
- Ну да.
- Само собой!
- Ну так вот я и говорю... прежде чем приступать к другим, надо дописать второй и третий акт этой пьесы.
- Естественно!
Я сказал "естественно" и "само собой", но по правде сказать, ясно мне это стало лишь минуту назад, ведь этот мой первый акт "Ноно" в голове моей был одним-единственным актом, одноактной пьеской, а вовсе не первым актом целой пьесы. Но я уже сказал "само собой" - и написал ещё два акта.
Так что в благодарность за поддержку в трудную минуту я должен Эдмону Се свечку - да ещё какую!
"Ноно" не была отклонена ни одним директором - потому что ни один из тех, к кому я обращался, даже взглянуть на неё не пожелал.
Три акта, это надо же подумать! Мог ли я в двадцать лет рассчитывать хотя бы на прочтение своей пьесы в театре "Водевиль" или, скажем, в "Жимназ"? Я уж было начал сомневаться, прав ли я был, внявши совету Се. Кто знает, а вдруг с "Ноно" мне лучше было ограничиться одним-единственным актом? Одноактная пьеска, она ещё как-то могла проскользнуть, ведь в те времена во всех известных театрах в начале спектакля обычно давали одноактные пьесы. Что же касается театров поскромней, то о них и мечтать-то было нельзя. Ни в "Капуцинах", ни в театре "Матюрен" трёхактных пьес вообще не ставили. А театра "Мишель" тогда ещё просто не существовало.
И всё же именно в театре "Матюрен", благодаря Полю Клерже, которому я предложил главную роль в своей пьесе, я впервые увидел её на сцене. Месьё и мадам Кийарде, очаровательная чета директоров театра, приняли "Ноно" с самой живейшей симпатией. Я был на седьмом небе. Но надо было ещё найти именитую актрису, которая бы согласилась сыграть главную женскую роль.
- Бланш Тутен.
- Она играет в "Одеоне".
- Попросит отпуск!
Я встретился с ней. Прочёл ей свои три акта - и она согласилась! Но, узнав, что главную мужскую роль играет Клерже, тут же отказалась.
- Я в ссоре с Клерже.
Я ответил, что именно благодаря протекции Клерже была принята моя пьеса и что при сложившихся обстоятельствах я весьма сожалею, бесконечно, безумно сожалею, но мне придётся лишить себя счастья увидеть её в своей пьесе.
Вечером я увиделся с Клерже и откровенно передал ему свой разговор с Тутен. Он выслушал меня с улыбкой, потом, даже ничуть не колеблясь, предложил:
- Берите Тутен... она много талантливей меня.
С тех пор он предоставлял мне немало свидетельств своей дружбы, но ни одно никогда не тронуло меня больше этого. Впрочем, Клерже явно лукавил, у него было ничуть не меньше таланта, чем у Тутен, - которой, кстати, его тоже было не занимать. Однако действительно найти замену ей было куда трудней, чем ему. Во всяком случае, я верил, что так оно и было - ибо когда предложил ей взять на эту роль Моншармона вместо Клерже, она возразила, что и с Моншармоном тоже не в ладах, так что мне лучше об этом забыть. Когда у меня с языка сорвалось имя Кастийана - она аж руки к небу воздела! Успела повздорить и с Кастийаном.
- А как насчёт Андре Дюбоска?
Ответ последовал не сразу. Мгновение спустя она произнесла:
- Что касается меня, я бы не возражала.
Из чего я сделал вывод, что на сей раз это не она, а он на неё зуб заимел.
Недавно мне попался дневник, куда я в то время регулярно делал записи о событиях дня. Вот некоторые из них в том виде, в каком они были туда внесены тогда.
2 ноября 1905 года. - Сегодня я читал "Ноно" актёрам, но, к несчастью, не на все ещё роли есть исполнители.
У меня есть Бланш Тутен, Дельфина Рено, Дюбоск, но пока что не удалось отыскать актёра амплуа первого любовника, о каком я мечтаю на роль Жака.
3 ноября 1905 года. - Вчера вечером посетил несколько театров и успел прослушать десяток актёров.
Актёры амплуа первых любовников, которые смогли бы сыграть эту роль, не свободны - что же до тех, кто свободен, увы, не приходится удивляться, почему они в простое.
4 ноября 1905 года. - Кийарде мне посоветовал: "Вы бы посмотрели одного молодого актёра, он играет в одноактной пьеске, открывается мой спектакль".
5 ноября 1905 года. - Видел нынче вечером упомянутого юношу. В нём есть нечто такое наивное, спокойно-безмятежное, что, конечно, не может не вызвать смеха в зале, но это совсем не то, что мне нужно для моей пьесы. Я не скрыл этого от Кийарде, но тот тем не менее очень настаивал, чтобы я дал ему прочитать роль
- Но ведь он же комик.
- А что, вас это пугает?
- Чёрт возьми, но ведь роль Жака - это же роль первого любовника.
- А вы попробуйте.
- Да я не против... но...
- Через пару дней заберёте у него назад роль, это вас ни к чему не обязывает...
- Хорошо, согласен.
10 ноября. - Нынче после полудня он прочитал мне роль. Я не поверил своим ушам. В его интонациях было столько неподдельной искренности и в то же время сквозило такое чудачество, что теперь мне уже невозможно представить себе, чтобы роль Жака исполнялась как-то иначе - и каким-то другим актёром. Он открыл для меня, что пьеса моя была комической.
Вот имя этого актёра - и оно стоит того, чтобы его запомнить: Виктор Буше.
Позволительно ли мне будет сказать, что "Ноно" имела большой успех?
Вы уж позвольте мне немного похвастаться - ведь совсем скоро я поведаю вам, какое фиаско ожидало меня год спустя с моим "Ключом".
Не успели опустить занавес, как меня сразу же окружили, осыпая комплиментами, Тристан Бернар, Эдмон Се, Нозьер, Пикар, Пьер Мортье и многие другие, не перечесть... И тут вдруг вижу, как ко мне приближаются два человека, чьим словам суждено было неизгладимо отпечататься в моём сердце. Первый обнял меня, расточая комплименты, разумеется, незаслуженные, но которые тем вечером определили весь мой жизненный путь. Это был Октав Мирбо.
Второй был не из тех, кто склонен к столь непосредственным изъявлениям чувств, и его реакция в корне отличалась от восторгов Мирбо. Стоя в трёх шагах от меня, руки за спину, он, покачивая головой, уставился на меня своим странным глазом, который выражал самое живейшее удивление. Я не оговорился, именно глазом, потому что, казалось, у Жюля Ренара был всего один глаз.
Он глядел на меня, будто "не верил своему глазу" - и это посеяло во мне подозрение, что до сих пор он держал меня за полного придурка. Это удивление, впрочем, растянулось на многие годы. Он выразил его в тот же вечер, вернувшись домой - и ничто не мешает мне воспроизвести здесь те строчки из его личного дневника:
"7 декабря 1905 года. - Вчера, в театре "Матюрен", "Ноно", три акта, которые оказались настоящим откровением. Я имею в виду отпрыска знаменитого Гитри, который, оказывается, разродился одарённым драматургом. Молодость, острота ума и ни капли глупости. Все мы были восхищены и поражены. Пьеса, подписанная Капю или Доннэ, нам бы просто понравилась, Сашу же ждёт ошеломляющий успех".
Назавтра Порель заказал мне пьесу. А Режан со своей стороны попросила другую.
Не подумайте, читатель, будто я придаю "Ноно" какое-то особое значение, ибо если её успех и удивил множество людей, то больше всех удивил он меня самого.
Поверьте, сейчас я говорю вполне искренне. И доказательство тому, что тридцать лет спустя, после того, как постановку этой пьесы возобновляли добрых семь раз, я так и не решился её опубликовать, полагая, что, возможно, в начале пути мне удалось извлечь урок из ошибки.
Первые неприятности
7 декабря 1905 года, назавтра после премьеры "Ноно", мне был сам чёрт не брат!
Одна моя пьеса уже красовалась на афише, ещё две новых комедии репетировались - одноактная в стихах в театре "Одеон" и одноактная в прозе в театре "Капуцины" - и ещё две заказаны!
Должно быть, в ту пору я был совершенно несносен, кто знает, но я не отдавал себе в этом отчёта. Я вспоминал о своём бесславном ученье, о тревоге за своё будущее, вполне, впрочем, обоснованной, которую ещё вчера внушал своим родичам. Да-да, согласен, она была вполне оправдана, эта тревога, но настолько велика, что уже превращалась для меня в настоящий вызов! Теперь я брал реванш, мне было двадцать - и я был самым счастливым человеком на свете!
А счастливый человек, он всегда нагл и заносчив. Да простят мне такие слова.
Ах, мне тогда и в голову не могло прийти, какая чёрная полоса, какая цепь неприятностей ждёт меня на следующий год - и на все последующие вплоть до 1910 года.
В прессе про "Ноно" говорили мало.
Катюль Мендес почтил спектакль своим присутствием, но в ответ на настойчивый вопрос дрожавшего от почтения директора:
- Можем ли мы надеяться, мой дорогой мэтр, что вы окажете нам честь и упомянете про "Ноно"? - старый вальяжный лев ответил:
- Да нет... вряд ли это стоит моего внимания!
Короче, три-четыре хвалебных, даже, я бы сказал, неожиданно восторженных статьи, о которых у меня остались лишь смутные воспоминания, и среди них одна, которую я действительно сохранил: это статья в газете "Радикал".
Я только что перечитал её. Бумага, конечно, слегка пожелтела - ведь ей уже три десятка лет. Но она не выглядит на свой возраст. Для меня она будто только вчера вышла - а нынче вечером кажется, будто сегодняшняя. Есть удовольствия, которые испытывают один раз и навсегда и о которых потом упоминают лишь в прошедшем времени. Но бывают и другие, они редки, о них всегда говоришь в настоящем. И упомянутая статья именно тот случай.
Что же касается того, кто написал её, то он не сделал блестящей карьеры на поприще критика - зато проявил себя в другой сфере: это был Анри Бернстайн.
И если однажды нам суждено поссориться, один из нас двоих затаит злобу куда меньше другого - благодаря этой самой статье.
"Ноно" сыграли всего шестьдесят два раза. Сегодня это кажется сущим пустяком. Но ведь я говорю о событиях тридцатилетней давности, о времени, когда сотый спектакль был настоящим событием. Впрочем, мы смогли бы найти замену Бланш Тутен, когда её вновь затребовали в "Одеон", и "Ноно", конечно, могла бы продержаться на сцене куда дольше, не случись следующее событие.
В вечер премьеры в зале появился Порель. В те времена он возглавлял театр "Водевиль". Тогда это был самый великолепный театр Парижа - сегодня, увы, это всего лишь кинотеатр.
Порель в зале, это была не шутка!
Почему, ради кого он пришёл?
Я спрятался во тьме одной из незанятых лож и искоса, тайком не спускал с него взгляда. Он улыбался.
В конце первого акта я увидел, как он карандашом нацарапал пару слов на одной из страниц своей программки. Потом оторвал уголок странички, подозвал билетёршу и вручил его ей.
Что бы это могло значить?
Минуту спустя билетерша приоткрыла дверь моей ложи, и на клочке бумаги, что она протянула мне, я прочитал слова, которые показались мне словно сотканными из огненных букв: "Согласен на трёхактную пьесу в будущем году. Порель".
Я бросился к нему в ложу, чтобы поблагодарить от всей души. Он уже поднялся с кресла и стоя надевал пальто.
Стало быть, он уже собрался уходить?
- Вы уже уходите?
- Да, малыш. Я ведь пришёл только ради вашей пьесы.
- Но ведь... в моей пьесе ещё два акта.
- Ах, вот как? Выходит, это трёхактная пьеса? А я и не знал. Что ж, тогда остаюсь. В таком случае, увидимся позже.
Он проговорил это таким многообещающим тоном, который наполнил меня безумными надеждами.
В конце спектакля он был настолько доволен, что тут же на месте ангажировал Виктора Буше и Дюбоска, сказав мне:
- Так они оба всегда будут у вас под рукой, чтобы возобновить постановку "Ноно"...
_ … ?
- когда она войдёт в репертуар театра "Водевиль" на будущий год!
Потом вполголоса добавил:
- Только вы уж позаботьтесь, чтобы не слишком затягивать спектакли здесь.
Вот по этой самой причине "Ноно" и играли на сцене всего шестьдесят два раза.
Месяц спустя Порель объявил о постановке моей пьесы афишей, где представил её весьма неожиданным образом, обозвав "пикантным пирожком" - однако этой репризе в театре "Водевиль" суждено было исполниться лишь тринадцать лет спустя, и уже при другом директоре!
Что же касается другой пьесы - "Согласен на трёхактную пьесу в будущем году" - от неё он просто-напросто отказался сразу же, стоило мне её ему прочесть. Называлась она "У Зоаков".
Бедняга, я так разозлился на него тогда - и всё же разочарование, что я испытал по его вине, вряд ли могло сравниться с радостью, которую он мне доставил.
Если я и рассказываю об этом в подробностях, то только с мыслями о своих юных собратьях по перу. Полагаю, им невредно узнать, что даже самые удачливые карьеры вначале не застрахованы от неудач, и в те моменты они доставляют вам нешуточные огорчения.
В первом акте "Ноно" сорокалетний мужчина резко, почти грубо даёт отставку своей старой любовнице, которая ему смертельно надоела. Он без конца повторяет ей: "Всё, с меня хватит. Я больше видеть тебя не могу. Убирайся!"
Так вот, я собирался предложить роль любовницы одной известной пожилой актрисе, которая, едва прослушав первый акт, почти выставила меня за дверь со словами:
- Позволить себе написать пьесу о моей личной жизни, это уже отвратительно... но осмелиться предложить мне эту роль... знаете, хочется думать, что это просто по недомыслию!
"Лё Квц"
Таково было непроизносимое название буффонады, которую я сочинил всего за час и которая была поставлена в 1905 году в театре "Капуцины".
Весьма эксцентричный, на редкость проницательный директор этого театра, Мишель Мортье, которого мы фамильярно звали "папашей Мортье" - именно ему суждено было несколько лет спустя основать театр "Мишель" - составлял разнообразные спектакли и умудрялся подбирать потрясающий состав исполнителей. Над ним охотно подшучивали, ибо это был большой оригинал, но нельзя было не восхищаться его смелостью. Он ангажировал Макса Дэрли, Жемье, Виктора Мореля, Луизу Балти - он платил по восемьсот франков в день Жанне Гранье! Его расходы составляли тысячу восемьсот франков, а выручка едва достигала двух тысяч - но он умудрялся собирать эти деньги! Каждый вечер он собирал максимум. Остальное его мало интересовало!
Все театральные директора любят льстить себе мыслью, будто знают "своего зрителя". Думаю, это заблуждение. У крупного театра не может быть "одного зрителя". Будь у него всего один зритель, ему бы просто не выжить. Надо, чтобы вашими зрителями были все, от партера до галёрки. Вот все эти зрители и называются словом "зритель". В театре "Капуцины" не было балкона. Это был не просто маленький театр, это был партер театра. Там были места лишь "одной" категории. А стало быть, и "один-единственный зритель". Вот почему Мишель Мортье, в отличие от других, действительно мог похвастаться тем, что у него есть свой "зритель". Впрочем, он отнюдь не лишал себя этого удовольствия! Более того, каждый вечер он был там, на контроле, и самолично принимал зрителей, и разговаривал с ними, в антракте расспрашивал их мнение, а в конце спектакля благодарил за то, что пришли. Короче, уж кто-кто, а он-то имел полное право говорить, что знает "своего зрителя".
Обычно директор - это коммерсант, который уходит в час, когда открывают лавочку, как раз в тот момент, когда появляются клиенты.
А вот у Мишеля Мортье была душа Барнума, он проводил жизнь в поисках пятиногих телят - и находил их. Казалось, для него не было ничего невозможного - а ведь у него не было ничего, кроме идей, которые порой казались безумными.
Он посвящал театру всего себя без остатка. Это была настоящая страсть, настолько сильная, что умиляла и внушала уважение. Впрочем, это была больше чем страсть. Театр был для него тем, чем для иных бывает тайный порок - и он любил его, как любят азартные игры.
Мишелю Мортье мы обязаны одним из самых прекрасных изречений. В 1910 году, во время наводнения, закрыли все театры. А у него в то время каждый вечер зал буквально ломился от желающих посмотреть "Рубикон" - ведь это он первым открыл Эдуарда Бурде. Да снизойдёт на него за это благодать божья! И тогда, глядя на затопленный Париж, он в сердцах воскликнул:
- Нет, подложить мне такую свинью, мне!.. За что?!
Мишель Мортье принял к постановке мою пьесу при условии, что я сам сыграю в ней главную роль. Было такое мнение, что если сын Люсьена Гитри сыграет в пьесе собственного сочинения, это может привлечь публику.
Я уже целую неделю репетировал, когда один из отцовских друзей явился к Мишелю Мортье, умоляя его отказаться от своей затеи.
Было ли это и вправду поручением отца? Или тот действовал по собственному почину? Этого я так никогда и не узнал, да, впрочем, и не пытался узнать.