Идти наперекор воле моего отца Мортье было совсем ни к чему, кто знает, может, он лелеял надежду увидеть однажды его имя на афише своего театра? В общем, короче говоря, мне пришлось добровольно отказаться от своей, написанной собственной рукой роли. Положительно у меня никак не получалось играть комедию!
Но надо было найти на эту роль в моей пьесе другого актёра, ведь её уже начали репетировать. И тут мне в голову пришла одна идея. Вот уже несколько дней, как я внезапно проникся живейшими дружескими чувствами к Рене Фошуа, который прибыл из Руана - пешком. Он только что написал пятиактную пьесу в стихах о Французской революции, и теперь единственной его мечтой было основать ежемесячный журнал, который носил бы название "Великая Республика". Кстати, о мечте, он всё-таки осуществил её благодаря поддержке моего удивительного друга Ронхайма. Потом я ещё расскажу об этом.
Фошуа был весь устремлён в будущее, его буквально распирало от идей, и он излагал свои мысли в стихах с беглостью пера. Бог мой, как же я ему завидовал! Мы жили в кредит в одном отеле, который назывался канадским и который был лишён каких бы то ни было удобств. Без них, без удобств этих, мы обходились довольно легко, ведь в головах у нас была тысяча всяких замыслов, у каждого по три пьесы в работе и сорок лет на двоих!
Моя комната была попросторней его и выходила окнами на улицу. Так что работали мы у меня - как сейчас вижу нас двоих, он приступал к своему "Бетховену", а я кончал свою пьесу "У Зоаков".
Однако пора нам вернуться в театр "Капуцины".
Фошуа был актёром и только и мечтал снова заняться этим ремеслом. Это он создал образ капитана Форести в "Орлёнке". Правда, он произнёс лишь одну строчку в акте Ваграма:
- Что вы делаете, принц, это ведь ваш полк!
Но ведь произнёс-то он её не кому попало, а самой Саре Бернар. В таких обстоятельствах одна строчка становится настоящей ролью!
Ладно, а теперь и вправду вернёмся к "Капуцинам".
Так вот, идея, что пришла мне тогда в голову, сводилась к тому, чтобы Фошуа сыграл мою роль в моей маленькой пьеске. Идея была не из лучших. И вовсе не потому, что ему не хватало таланта: дело в том, что пьеса моя была изрядно чудаковатой, а Фошуа, со своими горящими глазами, чёрной шевелюрой, бородой и мрачным свитером, который заменял ему рубашку, являл собой полнейшее отсутствие какого бы то ни было чувства юмора, и разве что я один находил его забавным.
Впрочем, в те времена у меня вообще было ложное представление о том, что может рассмешить публику - и я так до конца и не излечился от этой мании полагать, будто она может смеяться над чем-то именно "потому, что это ничуть не забавно". Это всё равно, что приписывать людям чувство юмора, которого напрочь лишены человеческие сборища - особенно у нас во Франции.
Вот как и по какой причине мне пришлось отнять у своего друга Фошуа роль, которую я сам же ему и предложил.
В спектакле, частью которого предстояло стать моей пьесе "Лё Квц", Жанна Гранье должна была играть роль в "Добрых намереньях", этой очаровательной комедии Франсиса де Круассе, которую надо было бы снова поставить и в которой она была совершенно обворожительна. Однажды она явилась на одну из моих репетиций в сопровождении некой дамы весьма преклонных лет, скромно одетой и которая как-то незаметно держалась при ней, немного на манер компаньонки.
На второй реплике моей пьесы она наклонилась к Жанне Гранье и прошептала ей что-то на ухо. Мгновенье спустя Жанна Гранье обратилась ко мне:
- А ну присядьте-ка подле меня. Так вот, и речи быть не может, чтобы этот юноша играл эту роль.
- Речи быть не может, - повторила престарелая дама.
- У него довольно звучный голос, - продолжила Жанна Гранье, - но от него исходит такая тоска, такая мрачность, что всё идёт насмарку.
А старая дама едва слышно добавила:
- Для этой роли непременно нужен комик!
Всё, что сказала мне Жанна Гранье, разумеется, произвело на меня впечатление, но то, что добавила старуха, разозлило не на шутку, вывело из себя до такой степени, что я вполголоса прошипел Жанне Гранье:
- Вы можете говорить мне всё, что вам угодно, но пусть ваша компаньонка не суёт нос в дела, которые её совершенно не касаются.
На что Жанна Гранье ответила:
- Ах, и правда, я ведь вас не представила. Месьё Саша Гитри... Мадам Гортензия Шнайдер.
Представьте себе моё волнение. Стало быть, эта скромная, поблекшая старушенция некогда была Великой Герцогиней, была Прекрасной Еленой, была Периколой, это тридцать лет триумфального успеха, это вся Вторая Империя!
Я расцеловал ей руки, поблагодарил за советы и нижайше попросил, чтобы она сама сказала моему приятелю Фошуа, по каким причинам отговорила меня оставить его как одного из исполнителей в моей пьесе. Она сделала это с самой изысканнейшей любезностью, какую только можно было себе представить. И сам Фошуа прекрасно понял, что в его же собственных интересах отказаться от этой роли.
Нужен был комический актёр. Комик по натуре. Я остановил свой выбор на Галипо, на редкость талантливом актёре, чьё остроумие было поистине неиссякаемо. Но видно, так уж судьбе было угодно, чтобы моя маленькая странная пьеска и сыграна была весьма странным манером: дело в том, что утром прямо в день генеральной репетиции наш бедняга Галипо потерял свою матушку, к которой был нежнейше привязан.
У меня целых два короля!
Именно на одном из представлений этого спектакля и случилось удивительное происшествие, о котором я хочу сейчас рассказать.
Итак, Жанна Гранье получала 800 франков в день, однако к пятидесятому спектаклю выручка упала, и этот гонорар, нормальный для обычного театра, вскоре стал обременительным для скромного заведения, чей кассовый сбор не превышал 2 000 франков.
Что же сделал Мишель Мортье?
Он предложил Жанне Гранье пятьдесят процентов от общей выручки.
- В день, когда мы выручим 1 600 франков, - пояснил он, - вы будете иметь свои восемьсот. Если в какой-то из вечеров мы получим всего 1 200, вам будет причитаться всего 600... но случись нам как-нибудь в субботу такое везение, и мы снова выручим 2 000 франков, то в тот вечер вы получите целую тысячу!
В сущности, предложение было не лишено смысла, и актриса согласилась.
Но что она сделала?
Узнав, что король Эдуард VII, который только что провёл четыре дня в Париже с официальным визитом, намеревается остаться ещё на неделю инкогнито, она через кого-то из общих знакомых обратилась к нему с просьбой посетить как-нибудь вечером один из её спектаклей. Король аплодировал ей несколько лет назад в Лондоне, познакомился лично и проникся чувствами искренней симпатии и восхищения, в общем, он пообещал прийти - и сдержал слово.
Король Англии в театре "Капуцины"!
Этого оказалось вполне достаточно, чтобы тут же поднять выручку. Уже назавтра и все последующие вечера зал буквально ломился от зрителей - в результате наша обворожительная Жанна Гранье отныне получала за спектакль по тысяче франков вместо прежних восьмисот.
Но я хочу рассказать вам, как прошёл этот знаменательный вечер.
Узнав, что его скромный театр собирается посетить сам король Англии, Мишель Мортье словно ума лишился.
Он приказал снять перегородки, разделяющие две ложи в глубине зала, а свисавшие с перил национальные флаги, британский и французский, были призваны привлечь внимание зрителей на случай, если они паче чаянья не заметят неожиданного присутствия короля Эдуарда.
Посол Англии в Париже передал Мишелю Мортье, что Его Величество желают, чтобы их появление и уход прошли как можно незаметней. Мишель Мортье, понятно, не прислушался к этим рекомендациям, и уже с девяти вечера замаскированная во дворике театра небольшая фанфара была готова в любой момент протрубить "God save the King". Мишель Мортье, весь в чёрном и в состоянии крайнего возбуждения, нервно прохаживался взад-вперёд перед входом в свой крошечный театрик. Там же находился и я.
Внезапно - мы просто глазам своим не поверили! - перед нами словно из-под земли выросла долговязая фигура короля Бельгии Леопольда! Что за наваждение?
Должно быть, мы просто обознались, и эта роскошная седая борода случайно принадлежит какому-то господину, который так поразительно похож на Леопольда I. Но нет, мы вовсе не ошиблись. Бесподобная седая борода, и вправду, росла на лице знаменитого монарха, о котором Эмиль Верхарн говорил, что "он слишком велик для своей маленькой страны".
Тогда Мишель Мортье, вконец потеряв голову, направился к изумлённому королю Леопольду и обратился к нему со следующими дурацкими словами:
- Но... позвольте... ведь это же не вы!
Король Бельгии, без сомнения, решил, что наткнулся на сумасшедшего, и более не останавливаясь, вместе с сопровождавшим его белокурым молодым человеком вошёл в театр. Несколько дней назад он загодя велел купить два места в первом ряду партера и направился прямо к своему креслу.
Не успел Мишель Мортье окончательно прийти в себя, как во двор подкатило ландо, запряжённое парой лошадей. Откуда под громовые, заглушившие цокот копыт звуки гимна "God save the King" появился король Эдуард VII. Английский король так проворно переступил порог театра, что бедный Мишель Мортье даже не успел произнести краткого приветствия, которое наверняка заготовил по такому случаю. Возможно, его появление так и осталось бы незамеченным, не сочти Мишель Мортье своим долгом воскликнуть: "Да здравствует Король!"
Этот возглас заставил обернуться весь зал, за исключением короля Леопольда и его секретаря, которые держали между собой совет, пытаясь решить, как следует вести себя ему, королю Бельгии, перед лицом столь неожиданной манифестации. Но когда снова зазвучал "God save the King", на сей раз ещё громче, ибо исполнялся прямо в коридорчике, ведущем в ложи, это привело его в полнейшее замешательство!
С чего это им вдруг взбрело в голову приветствовать его национальным английским гимном? Тогда он поднял голову и заметил, что все соседи поднялись с мест, но даже не смотрят в его сторону. Что же такое происходит? Он обернулся назад, увидел, что весь зал стоит спиной к нему - и тоже поднялся с места. Поскольку он был на редкость высокого роста, то без труда разглядел короля Англии, который по той же самой причине не мог не заметить своего бельгийского коллегу, выразив при этом величайшее и радостнейшее удивление. Он даже приветственно поднял руку - что заставило публику сразу же повернуться в сторону короля Бельгии.
Самый маленький театрик Парижа почтили в тот вечер своим присутствием сразу две коронованные особы!
А Мишель Мортье бегал по коридору и орал во все горло:
- У меня два короля! У меня целых два короля!
И у этого ошалевшего от радости директора был вид азартного игрока в покер, которому так мало нужно для счастья.
"У Зоаков"
Эта трёхактная комедия, которую Жемье принял, даже не прочитав, принесла театру "Антуан" настоящий успех. Вместе с "Бириби" они составили первый спектакль этого направления.
Критика была превосходная, и всё шло как нельзя лучше, когда на восьмидесятом представлении актёр, игравший главную роль в моей пьесе, вдруг заявил, что с завтрашнего дня должен срочно покинуть театр. Он имел на это право - однако, на мой взгляд, всё же был не прав, воспользовавшись им, ибо знал, что у него нет дублёра. Дабы спасти положение, мне пришлось даже без всяких репетиций, прямо с места в карьер, взять на себя эту роль. Вот этому недружелюбному, явно предумышленному поступку я и обязан тем, что впервые сыграл роль в пьесе собственного сочинения.
И в тот вечер у меня появилось явное предчувствие, что в будущем я вполне хорошо смогу играть роли в своих собственных пьесах. Я не сказал: "смогу играть вполне хорошо", я хотел сказать: вполне хорошо смогу играть...
Некоторое время спустя один импресарио организовал для всего нашего спектакля - в том виде, в каком он шёл в театре, - небольшое турне. Однако директор театра в Шартре, которому послали эскиз афиши, решил, что в ней допущена ошибка. Поскольку слово "Зоак" не фигурировало ни в одном словаре, он исправил то, что принял за опечатку и, объединив заглавия двух пьес в одно, оформил свою афишу вот так:
БИРИБИ
У ЗУАВОВ
"Ключ"
"Ключ", пьеса в четырёх актах, которую я написал специально для Режан, была принята ею с энтузиазмом.
Репетиции проходили в обстановке самого неподдельного веселья, и мы радостно с уверенностью приближались к генеральной репетиции.
Однако всё обернулось самой настоящей катастрофой.
Первый акт прошёл скверно, второй - очень скверно, несмотря на взрыв смеха - кстати, единственный - которым, вне всякого сомнения, мы обязаны только игре несравненной Режан. Третий акт был ошикан и даже освистан. В последнем же зрители стали медленно, один за другим, покидать зал.
Ужасный, скорбный вечер - зато очень поучительный, из тех, о которых потом, вспоминая, видит Бог, не так уж жалеешь, что их пришлось пережить. Подобные вечера, в сущности, не имеют значения ни для кого, кроме авторов. Только ты сам помнишь о своих неудачах. Остальные забывают.
В первом антракте только двое-трое самых близких друзей наведались за кулисы. Я уже подозревал, что дело плохо - я хочу сказать, у меня всё ещё оставалась какая-то надежда. Но ледяные улыбки друзей принесли мне печальную уверенность.
Во втором антракте не пришёл никто - и даже мои актёры начали меня избегать.
Когда объявили третий акт, на сцену, вдруг появившись из зала, вышел Фейдо.
- Что случилось?
- Ничего особенного. Просто хочу провести третий акт рядом с тобой, вот и всё.
- Почему?
- Потому что. Потом объясню.
Позже он мне объяснил. Тому было две причины. Во-первых, он уже был сыт по горло тем, что говорили обо мне в кулуарах. Чёрт побери! У меня на счету уже было два успеха, "Зоаки" и "Ноно" - не могло же так продолжаться вечно!
Ах, поверьте, теперь я меньше всего склонен защищать свою пьесу. Мне случалось перечитывал её с тех пор. И она, конечно, далеко не шедевр. А главное, очень уж неуклюжая. Но не следует забывать, что едва запахнет провалом, в любом респектабельном - хотя вправе ли он в таких случаях называться респектабельным? - зале, где назначена генеральная репетиция, непременно найдётся пара десятков писак, которым никак не удаётся пристроить свои пьески, в сопровождении стольких же озлобленных супружниц, пара десятков критиков, что привыкли скрывать своё мнение лишь в тех случаях, когда пьеса им действительно понравилась, пара десятков друзей, которые не в состоянии вам помочь и чьи благие намеренья оборачиваются медвежьими услугами... и наконец, сотня-другая типов, появившихся невесть откуда, которым надлежало бы находиться где-нибудь совсем в другом месте, которых встречаешь повсюду и которые всегда тут как тут, когда можно "поскорбеть над усопшим".
Фейдо тоже пришёл, чтобы быть рядом, ведь он догадывался, что мою пьесу зашикают при первой же возможности. Но нет, он был не из тех, кому хотелось быть свидетелем моего провала - просто не хотел оставлять меня в одиночестве.
Действие третьего акта "Ключа" проходило на палубе яхты. Действующих лиц было трое: муж, жена и молодой человек В момент, когда муж замечает, что жена изменяет ему с молодым человеком, его вдруг охватывает отчаянный приступ морской болезни. Эта сцена - явно не очень-то забавная, ибо, получилась она у меня или нет, но по правде говоря, комического в ней было мало - тем не менее, как мне казалось, была самой удачной во всей пьесе. Так вот, именно при первых репликах этой самой сцены и послышались первые признаки шиканья.
Вообще шиканье - явление весьма курьёзное. Это непроизвольная демонстрация раздражения, которое уже более невозможно сдержать. Я говорю о подлинном шиканье, дружном и от чистого сердца, а не о тех похожих на шипение звуках, одиночных, упорных - и тщетных. Настоящее, неподдельное шиканье обычно начинается со смешка, этакого странного хихиканья - но это, худо-бедно, но всё же смех, который, правда, никто, кроме автора, не способен принять за чистую монету. "Подумать только, - говорит он сам себе, - вот эффект, на который я даже не рассчитывал". К несчастью, этот смех быстро превращается в некое подобие ропота, из которого рождаются новые взрывы смеха, более нервного и издевательского, который теперь уже не оставляет в душе бедного автора ни малейших иллюзий. Порой ропот внезапно прекращается. Ему на смену приходит гнетущая, напряжённая тишина. Причиной тому может стать какая-нибудь неожиданная, странная реплика - слишком прозрачная или, напротив, совершенно туманная... Короткая передышка. И когда, пару минут спустя, ропот возобновляется, он становится ещё резче и отчетливей - и тут вскоре раздаётся первый свист. Роковой сигнал конца!
Кто никогда не слышал свиста, даже представить себе не может, какую физическую боль он способен причинить. Думаю, если ты совершил какой-нибудь дурной поступок, скажем, обман, предательство или вероломство, следует склонить голову перед возмездием и, бия себя в грудь, признаться: "Что ж, я это заслужил!" Но ведь неудачно написанный третий акт вряд ли можно считать преступлением! Нет, я не заслужил такой строгой кары - во всяком случае, вот что повторял я про себя, прислушиваясь к чудовищному шуму в зале, который резал мне слух и разрывал сердце.
Зритель не должен свистеть. Конечно, это его право. И нельзя лишать его этого права - но ему не следует им пользоваться. Это уж чересчур. Это просто бесчеловечно...
Если, скажем, какой-то актёр проявил непочтительность к публике, и та потребовала от него незамедлительных извинений, это я ещё могу понять... Но освистывать автора за то, что его пьеса обманула ваши ожидания? Нет-нет, повторяю, это слишком, это уже отдаёт каким-то садизмом.
Провал уже сам по себе достаточно жестокое наказание, мне ли этого не знать!
Должно быть, вид у меня было довольно жалкий, когда я, стоя за кулисами, слушал, как меня освистывают, потому что тут Фейдо своим ласковым голоском проворковал:
- Не слушай ты их! Пошли отсюда.
И, взяв, будто больного, под самый локоток, потащил прочь со сцены. Прибежище мы нашли в уборной Режан.
- Это что ещё такое? - удивился он, войдя.
Речь шла о шпалере в два квадратных метра, из каждого ромба которой свисали персики. А у подножья шпалеры красовался ещё целый куст клубники. Я послал это Режан в знак благодарности. Но это было ничто по сравнению с тем, чем я был ей обязан! Ведь это по моей вине освистали бедняжку Режан!
Десять минут спустя мы с Фейдо, болтая, незаметно для себя слопали всю клубничку...
В полночь занавес опустился - похоронив под собой мою пьесу. Десятка два друзей явились ко мне, сердечно пожимая мне руку, искренне огорчённые, любезные, исполненные сострадания - но каждый со своим особым суждением:
- Выкинь третий!
- А я бы на твоём месте просто целиком выбросил весь первый!
- Знаешь, поменяй местами второй и третий, перепиши десяток реплик, вот и всё.
- Единственная беда, это четвёртый!
- Сделай так, чтобы третий проходил в гостиной, и пьеса спасена!
Причём все говорили разом. Это было нестерпимо. Тут где-то совсем рядом раздался голос: