- Гляди, какая краса на сих чертежах, будто по азбуке читаешь строение корабля. - Отложив лист, заговорил совсем о другом: - Нынче тебе в путь сбираться, поезжай домой. Я отписал Протасьеву, штоб мастеровых голландцев от стапелей отстранить. Датским мастерам поручить наши корабли строить, покуда не приедут из Англии корабелы. Ты же следуй в Воронеж, присмотри за сим. Голландцы мастерят по-своему, а нам надобно как лучше. Уразумел?
- Покуда так, государь…
- В который раз тебе говорено, здесь я урядник Петр Михайлов. Да помни, на Воронеже присмотри за порядком. Протасьев много жалится, ежели загвоздка какая, решай сам. Ты в этих делах поднаторел. Я-то, пожалуй, не скоро буду. Отсюда до кесаря, потом на Венецию подамся. Галерное дело там спорится, сказывают, а нам сейчас оно в Азове сподручно…
Дороги Европы не чета российским, ухоженные, но Апраксин особенно не торопился. Скорая езда требовала больших денег, а он экономил, добирался на почтовых. Ночью отдыхал, но ехал без перерывов, хотелось успеть домой к Троице. На Вознесение въехали в Смоленск, и мрачный воевода сразу огорошил:
- Стрельцы бунтуют, полками на Москву идут.
Апраксин привстал от неожиданности:
- Где же они?
Воевода пожал плечами:
- Прибежали полковники их, побитые, вчерась из Великих Лук, стало быть, где-нито под Волоком Ламским.
Накануне отъезда Апраксина из Амстердама пришли письма от князя-кесаря и Гордона, они сообщали о возмущении стрельцов на литовских рубежах.
Посланные туда из-под Азова стрелецкие полки больше двух лет не были дома. Харч им давали скудный, обтрепались, жили в землянках. Начали роптать. "Царь-де покинул нас, бояре вовсе забыли, пора им бока намять, а то и кровушку пустить. Царевна Софья-то жива, она нас голубила". Полторы сотни самых отчаянных стрельцов самовольно оставили службу и ушли в Москву, с ними отправили челобитную и тайное письмо к Софье.
С челобитной выборные стрельцы от полков не таясь пришли в Стрелецкий приказ к боярину Троекурову. Боярин приказал полковникам схватить смутьянов, отвести в острог, но стрельцы отбили товарищей…
Пришлось князю-кесарю Ромодановскому поднимать солдатские полки Гордона, выдворять своевольных стрельцов из столицы, вести розыск. Но стрельцы и их "заводчики" благополучно ушли из Москвы. Вернувшись в полки, они начали задорить стрельцов.
Стрелецкие полковники получили указ князя-кесаря: стрельцов, которые в Москву ходили, сослать "с жонками на вечное житье в украинские города".
Один из "заводчиков", Васька Тума, и его друзья в открытую призывали стрельцов:
- У нас письмо от царевны Софьи Алексеевны, чтоб идти к Москве! Пошто стрельцы сомневаетесь? От искры сухостой пламенеет в один миг.
Правда, часть стрельцов колебалась, но их голосов не слышали, не забыли прежние неудачи.
- На посадах худой люд за нами пойдет!
- Стрельцы городовые поднимутся! На Москву пойдем!
- Казаки с Дона подмогут!
- А ну бояр побьем, домы их потрясем!
Сказано - сделано. Избитые стрелецкие полковники едва ноги унесли.
Выборные командиры повели стрельцов к Москве…
Апраксин поспел в Москву к Троице. Город притаился, только в усадьбах боярских, окольничих суетились дворовые, запрягали кареты и подводы. Потянулись в свои дальние вотчины бояре.
Ромодановский собрал дворянские полки, Гордон поднял по тревоге свои полки.
Шеин повел войска к Вознесенскому монастырю, где лагерем стояли стрельцы.
Апраксин кое-как перекусил и поспешил в Преображенский приказ. Ромодановский слушал молча, угрюмо сдвинув брови.
- Не до тебя в сей час. Сам видишь, смута великая. Государю об этом отписано, гонцов ждем. Слава Богу, что он жив и в здравии пребывает.
Тяжело вздохнул:
- Годи малость…
Недолгое дело растянулось на два месяца. Через десять дней Шеин разгромил восставших у речки Истры. Здесь же, в кельях Воскресенского монастыря Новоиерусалима, начался розыск, пошли пытки, казни.
Не дожидаясь окончания розыска, Апраксин уехал в Воронеж выполнять царское поручение… Перед отъездом забежал домой, наскоро собрался, обнял жену. Она куталась в шаль, смотрела на него печальными глазами, молчала и думала: "Кому я хворая нужна". Но Федор будто и не замечал, ласково проговорил: "Не горюй, я мигом из Воронежа возвернусь…"
…Вскоре под стенами монастыря закачались на виселицах тела пятидесяти шести "пущих заводчиков". Стрельцов поднимали на дыбу, плетьми выдирали клочья мяса из спин, доискивались главных заводил. Но имя Софьи ни один стрелец не назвал.
В Москве боярам показалось этого мало. Приговорили казнить еще семьдесят четыре стрельца. Почти две тысячи человек разослали по дальним городам, весям, монастырям. Многие не успели доехать до места, как их догнали, заковали в кандалы и повезли обратно в Белокаменную, в Преображенское…
В Москву Апраксин вернулся накануне приезда царя.
Петр появился в столице поздно вечером, заглянул с дороги в Кремль, с женой не повидался и, не задерживаясь, проехал к Ромодановскому.
- С розыском, Федор Юрьич, поспешили. Про семя-то и не дознались, а все оттоль корешки тянутся, от Милославских… Вели указ разослать по всем застенкам и острогам, где стрельцов поховали. Везти их в Преображенское, сам учиню допрос.
Апраксина выслушал внимательно, расспросил подробно.
- Так, глядя поверху, Петр Лексеич, дело спорится. Токмо Воронеж я посмотрел, в других местах не поспел. Голландцы ругаются, много судов худых, особенно в кумпанских.
- Зачем так?
- Дерево-то сырое, досья покоробились, в пазах разошлись.
- Ладно, разберемся. Покуда здесь осмотрись. Из Архангельского припасы скоро повезут, людишки поедут, ими займись. Крюйса размести. Розыск закончу, вместе к Воронежу поедем.
Московский Кремль издавна являлся не только символом власти на Руси, но и центром, откуда правили страной великие князья и самодержцы. Случалось, иногда цари преднамеренно игнорировали Первопрестольную. Иван Грозный демонстративно покидал Кремль в периоды крутого поворота во внутренней политике. Но в Кремле не только царь обретался в царских палатах, а и зеседали бояре. А они-то во все времена вели свою игру, то строя заговоры, то стараясь набить себе цену в глазах царя.
Пренебрегая Кремлем, самодержец проявлял верховную власть и вдали от Белокаменной заставлял думских бояр идти к нему на поклон.
У Петра кремлевские апартаменты с детства вызывали неприязнь, не мог забыть кровавой расправы с приближенными и родней его матери-царицы. Вынужденное пребывание в Преображенском лишь усилило отчуждение царя от традиционного престольного места. По стечению обстоятельств рядом с Преображенским оказалась Немецкая слобода. Сюда с юных лет зачастил царь, сначала к закадычному приятелю Лефорту, потом по делам сердечным…
Преображенское обживали друзья и приятели Петра, здесь размещалась и часть приказов.
Правда, в отличие от Петра, женская часть семьи: мать, жена, сестры предпочитали жить в кремлевских палатах. Они безропотно мирились с подобным противоестественным положением - жить врозь с близким человеком - в угоду его нравам и привычкам.
И по возвращении из долгого путешествия Петр поехал сразу в Преображенское. И это никого не должно было удивить.
Но так только казалось. Добрая половина московских обывателей сразу подметила: "Царь-то сызнова женку на обочине оставил". Какая молодая женщина снесет такое безучастно? Хотя и знала Евдокия о намерениях мужа заставить ее постричься в монахини, но все же таила надежду на перемену к лучшему в их отношениях. Но напрасно…
Через несколько дней после возвращения Петр вызвал Евдокию в Преображенское. Тайное свидание произошло в почтовой избе. Четыре часа убеждал царь жену уйти добровольно в монастырь, но безуспешно…
А розыск стрельцов шел своим чередом. Сотни смутьянов свозили со всех концов в Преображенское. Допрос с пристрастием чинил сам царь, добирался до корней, искал истинных вдохновителей бунта. Участь стрельцов была предрешена. "А смерти они достойны, - определил царь еще до розыска, - и за одну провинность, что забунтовали и бились против большого полка".
Вскоре начались расправы. Первую партию казнили прилюдно в Преображенском. Собрались не только жители, но и гости - иноземцы. Недавно прибывший из Вены цесарский посол Гвариент напоминал своему секретарю Корбу:
- Отпишите подробно все действия царя Петра, наш король весьма любопытен…
И тот написал:
"…Десятого октября, приступая к исполнению казни, царь пригласил всех иноземных послов. К ряду казарменных изб в Преображенской слободе прилегает возвышенная площадь. Это место казни: там обычно стоят позорные колья с воткнутыми на них головами казненных. Этот холм окружал гвардейский полк в полном вооружении. Много было московитян, влезших на крыши и ворота. Иностранцев, находившихся в числе простых зрителей, не подпускали близко к месту казни.
Там уже были приготовлены плахи. Дул холодный ветер, у всех замерзли ноги, приходилось долго ждать… Наконец его царское величество подъехал в карете вместе с известным Александром и, вылезая, остановился около плах. Между тем толпа осужденных наполнила злополучную площадь.
Писарь, становясь в разных местах площади на лавку, которую подставлял ему солдат, читал народу приговор на мятежников. Народ молчал, и палач начал свое дело.
Несчастные должны были соблюдать порядок, они шли на казнь поочередно… На лицах их не было заметно ни печали, ни ужаса предстоящей смерти. Я не считаю мужеством подобное бесчувствие, оно проистекало у них не от твердости духа, а единственно от того, что, вспоминая о жестоких истязаниях, они уже не дорожили собой, - жизнь им опротивела…
Одного из них провожала до плахи жена с детьми - они издавали пронзительные вопли. Он же спокойно отдал жене и детям на память рукавицы и пестрый платок и положил голову на плаху.
Другой, проходя близко от царя к палачу, сказал громко:
"Посторонись-ка, государь, я здесь лягу…"
Мне рассказывали, что в этот день царь жаловался генералу Гордону на упорство стрельцов, даже под топором не желающих сознавать своей вины. Действительно, русские чрезвычайно упрямы…"
Видывал Апраксин казни и раньше. На то она и царская власть, казнить или миловать. Но такое жестокосердие наблюдал впервые.
Днем рубили головы, вечером забывались в хмельном веселье.
На пирушке впервые Апраксин стал свидетелем необузданной вспышки характера Петра. Видимо, кто-то из недоброжелателей Шеина намекнул Петру, что он за взятки раздает полковничьи и офицерские должности. Когда уже сильно выпили, Петр, глядя в упор на Шеина, сидевшего напротив, неожиданно крикнул:
- И ты вор!
Массивная усатая физиономия боярина побледнела, рот скривился.
- Полковничьи места торгуешь?
Царь вскочил, выхватил шпагу, с размаху ударил по столу перед носом Шеина. Оттолкнул подбежавшего Лефорта, распалился, рванулся через стол, норовя достать Шеина. Ромодановский перехватил шпагу, порезал пальцы.
Царь, не помня себя, колотил шпагой по столу:
- Порублю и твоих полковников, а с тебя кожу сдеру до ушей!
Один Меншиков отважился унять царя, обнял его сзади, шепнул на ухо:
- С кем не бывает, мин херц, все люди грешны, - налил ему любимого венгерского.
Царь мало-помалу отошел, улыбнулся, глядя на Апраксина:
- Почему парик отвергаешь?
- У меня свои власы не хуже парика, от него кожа зудит.
И в самом деле, ниспадающие на плечи светлые волосы красили Апраксина.
- Ты и усы не носишь.
- Каждому свое, государь. Мы с Федор Алексеичем, - Апраксин кивнул на сидевшего рядом Головина, - давно зареклись ни бороды, ни усов не отращивать. Менее забот.
Апраксин явно намекал на боярские бороды, которые то и дело лихо отхватывал ножницами Петр.
После возвращения Петра из Европы иноземные послы в Москве старались использовать каждую встречу с ним для своей выгоды. Совсем не всегда им это удавалось.
В Москву с царем приехал генерал Карлович, представитель курфюрста Саксонии и короля Польши Августа II. Король в Раве Русской, куда заехал Петр, жаловался царю на злокозни поляков. Да и сам Петр не питал симпатии к панам за их непостоянство в политике.
На каком-то празднике в Лефортовском дворце он мимоходом обронил тучному польскому послу Яну Бокию:
- В Вене я на хороших хлебах потолстел, но бедная Польша взяла все обратно.
Польский посол обиделся:
- Ваше величество, я родился и вырос в Польше, приехал сюда и остался толстяком.
- Ты здесь, в Москве, на наших хлебах отъелся.
Под общий хохот Бокий залился румянцем…
Через несколько дней Апраксин встретил приехавшего из Архангельского вице-адмирала Крюйса. Оба они получили приглашение на званый вечер к австрийскому послу Гвариенту.
- А поляка-то не видать, - сказал Апраксин за столом Головину.
Тот усмехнулся:
- Государь велел его не приглашать…
За столом напротив, чуть в стороне щебетали дамы. В последнее время на всех посольских приемах на почетном месте, впереди, восседала дородная вдова Монс с нарядно одетой дочерью Анной. Дальше сидели генеральша Гордон и ее невестка-полковница, еще несколько офицерских жен, жены послов и резидентов.
Глядя на расфранченную и нарумяненную фаворитку царя, Апраксин в душе негодовал. Сам он совершенно равнодушен был к прекрасному полу, но не мог безучастно взирать на горести опальной царицы. На днях его сестра Марфа рассказывала о горькой участи Евдокии.
- Олешку-то у нее отняли, Наталья увезла в Преображенское. А самую в темной карете с солдатами повезли в Суздаль в монастырь.
"Баба-то молодая, в соку, - вздыхал Апраксин, - собой пригожая, и сынка отняли силком, кровь родная…"
В разгар веселья царя ни с того ни с сего бросило в озноб. Закололо в животе. Вызвали доктора, итальянца Карбонари, тот быстро осмотрел царя, дал ему бокал вина, недомогание скоро прошло.
Царь оставил доктора за столом и стал подшучивать:
- Слыхал я, ты жену свою торговать намерен?
Итальянец в ответ засмеялся:
- Не получая от тебя жалованья за год, государь, не то подумаешь. Твой князь Ромодановский - затейник. Когда я у него положенные деньги просил, он советовал мне занять у кого-нибудь под залог, а мне, кроме жены, закладывать нечего…
Петр подозвал Головина и Апраксина:
- Со стрельцами покончим, поедем к Воронежу, заложим корабль новый, доселе у нас не деланный. Чертеж ему я сам вычертил, и строить будем сами, без иноземцев.
В ту осень события в Москве перепутались необычайно. На балах веселились безудержно, вино лилось рекой, а назавтра с похмелья казнили стрельцов, текли бабьи слезы, вперемежку струилась кровь людская…
Под стенами Новодевичьего монастыря на тридцати виселицах качались две сотни повешенных стрельцов. Напротив окон Софьиной кельи повесили троих стрельцов, в руки им сунули те самые челобитные, которые писали они опальной царевне…
На следующий день после приема у посла на плахе окончили жизнь больше сотни стрельцов. Не упустил отписать обо всех подробностях казни и цесарский секретарь Корбу: "Желая, очевидно, показать, что стены города, за которые стрельцы хотели силою проникнуть, священны и неприкосновенны, царь велел всунуть бревна между бойницами московских стен. На каждом бревне повешено по два мятежника. Таким способом казнено в этот день более двухсот человек… Едва ли столь необыкновенный частокол ограждал какой-либо город, какой изобразили собою стрельцы, перевешанные вокруг всей Москвы". Кровавые зрелища поразили иноземца и в последующие дни. "…27 октября… - пометил он, - эта казнь резко отличается от предыдущей. Она совершена различными способами и почти невероятными… Триста тридцать человек зараз обагрили кровью Красную площадь. Эта громадная казнь могла быть исполнена только потому, что все бояре, сенаторы царской Думы, дьяки по повелению царя должны были взяться за работу палача. Мнительность его крайне обострена; кажется, он подозревает всех в соучастии к казненным мятежникам. Он придумал связать кровавой порукой всех бояр… Все эти высокородные господа послушно явились на площадь, заранее дрожа от предстоящего испытания. Перед каждым из них поставили по преступнику. Каждый должен был произнести приговор стоящему перед ним и после исполнить оный, собственноручно обезглавив осужденного.
Царь сидел в кресле, принесенном из дворца, и смотрел сухими глазами на эту ужасную резню. Он нездоров - от зубной боли у него распухли обе щеки. Его сердило, когда он видел, что у большей части бояр, не привыкших к должности палача, трясутся руки…
Генерал Лефорт также был приглашен взять на себя обязанности палача, но отговорился тем, что на его родине это не принято. Триста тридцать человек, почти одновременно брошенных на плахи, были обезглавлены, но некоторые не совсем удачно: Борис Голицын ударил свою жертву не по шее, а по спине; стрелец, разрубленный таким образом почти на две части, перетерпел бы невыносимые муки, если бы Александр, ловко действуя топором, не поспешил отделить несчастному голову. Он хвастался тем, что отрубил в этот день тридцать голов. Князь-кесарь собственной рукой умертвил четверых. Некоторых бояр пришлось уводить под руки, так они были бледны и обессилены".
Видимо, казни приелись и царю. Оставив Ромодановского заканчивать розыск, он уехал в Воронеж. Федору Головину напомнил:
- Отпиши на Венецию, отзови срочно Федосейку Скляева да Верещагина Лукьяна. Досмотр за новым кораблем им поручим. Пускай иноземцы знают: и наше племя корабельщиков подрастает.
- Вытянет ли Федосей самолично сию ношу?
- Мы с ним в Англии не один кораблик на воду спустили. Главное в чертежах зело кумекает, головастый… Сам-то следом езжай с Апраксиным и Крюйсом.
Апраксин перед отъездом в Воронеж имел разговор с матерью. Домна Богдановна постарела, сгорбилась.
- Пелагеюшка теперича ребенка не уродит, так получилось. Однако она мне нынче заместо дочки, родная. Ты поезжай покуда, оглядись, там видно будет…
В Воронеже возле достроечной пристани высились корпуса фрегатов. Их срочно готовили к весне в поход в Керчь, сопровождать посольство. Кое-где на них уже торчали мачты. Дальше вдоль береговой черты на стапелях чернели остовы недостроенных галер. Ни на фрегатах, ни на стапелях не было видно людей. По берегу бродили одинокие мужики с топорами за кушаками, кое-где тесали доски, на галерах полдюжины плотников подгоняли шпангоуты.
Первым делом Петр зашагал на фрегаты. По мосткам привычно взбежал на крайний корабль. На палубе у комелька грелись на корточках плотники.
- Едрена мать, - загремел гневный голос, - рассупонились! За что деньгу вам платят, хлеб жрете задарма.
Откуда-то сзади подбежал испуганный адмиралтеец Протасьев.
- Государь великий, - залепетал он, - как указано было приостановить поделки все…
- Болван! Сказано было про галеры, что на стапелях. Корабли-то не останавливать, а передать под начало аглицких мастеров или датских. В плавание их снарядить к Азову.