Стало быть, Август промахнулся, да как еще! Ему стало до того досадно и горько, его как будто взяли всего и выпотрошили. Серебряное кольцо ровным счетом ничего не значило. Вот ты и остался с носом, Август, опять ты в дураках, и так оно каждый божий раз, ты ничего не смыслишь в любви, это твой недостаток, тебе остается лишь криво усмехнуться, заслышав шуточный рефрен похоронного марша.
- Что ж, - сказал он, - раз ты выбрала молодого, пригожего парня, Корнелия, тогда это большая разница. Тогда я умолкаю.
Но тут наступила ее очередь, оказалось, что именно об этом она и хотела поговорить с Августом.
- У нас с ним все так неопределенно, - сказала она.
- Вон что. Может быть, он тебе не так уж и по душе?
Она чуть помешкала. Потом покачала головой. Потом ударилась в слезы. О, многообразие и запутанность жизни! Дело было вот в чем: у нее есть другой!
Август онемел.
Так вот, с тем, другим, у нее все более определенно, только этот самый Хендрик не оставляет ее в покое. Она прямо и не знает, как быть. А сегодня он пришел и сказал, что застрелит их обоих.
- Стоп-стоп-стоп, погоди-ка. Кто сказал, что застрелит?
- Да Хендрик. Который сейчас проходил мимо.
- А другого как звать?
- Беньямин. Он из Северного селения. А теперь Хендрик собирается застрелить его и отправить на тот свет…
- Ну это мы еще увидим! - заявил Август.
- А что, он на это способен. Он ходил спрашивал совета у Осе.
- У Осе? Вот черт!
- Она много чего ему насоветовала, она давно на нас держит сердце и хочет нас извести. А все из-за того, что как-то раз она заявилась к нам ночью, а мы не могли ее приютить, с тех пор она злобу и затаила и делает все, чтоб нас извести. Она страх какая злопамятная. Горемычные мы, горемычные!
- Перестань, не волнуйся! - принялся утешать ее Август. - Да у него духу не хватит стрелять. А Осе я засажу за решетку. Это в моих силах. Я давно уже об этом подумывал.
Корнелия, всхлипывая:
- Благослови вас Бог! Я так и знала, стоит мне с вами поговорить…
Август сразу напыжился. И снова принялся ее утешать: ну что она такое забрала себе в голову, разве у Хендрика хватит духу стрелять? Сколько ему лет?
- Двадцать два, а Беньямину двадцать четыре.
- Быть тебе за Беньямином! - постановил Август. Ему страстно захотелось подняться в ее глазах, он решился открыться ей, благо момент был для этого подходящий: - Такой юной девушке не пристало сидеть и плакать! Посмотри на меня, разве я плачу? Я старое корыто - да-да, не отрицай, - и мало того что старое, но прямо-таки показательное, точь-в-точь как звезда, что пролетает по небу и исчезает, - и не думай мне возражать. Но я знавал другие времена, и какие!
- Я и не сомневаюсь!
- Уж будь уверена! - начал он хвастаться. - Боже правый, да в молодых летах я не знал себе равных, лихой был парень. У тебя только двое, а за мной однажды увивались сразу три девушки. А другой раз девушки гнались за мной аж по льду. Ну меня-то лед выдержал, а их было пятеро, и они провалились. Никогда не забуду, две до того хорошенькие…
- И что же случилось с девушками? - испуганно спросила Корнелия.
- Я их спас, - успокоил ее Август.
Пускай он и опростоволосился в случае с проповедником, зато теперь у него появилась возможность поправить дело. Он занимал Корнелию всякими байками, и тешил себя самого, и, пожалуй что, сам во все это верил. Понарассказав ей множество всяких историй, он поведал еще одну: это было в чужой стране, у дверей своего дома сидела молоденькая девушка и играла на губной гармонике. Прямо заслушаешься, а о самой девушке и говорить нечего, такая она была раскрасавица. На шее - жемчужное ожерелье в несколько ниток, а платье - кисейное, это ж летом было, в жару. На тамошнем языке она называлась Синьора. Как только она его завидела, то встала и пошла ему навстречу, и улыбнулась, и пригласила в дом, и не пожелала сидеть нигде, кроме как у него на коленях…
- Поверь, Корнелия, о такой возлюбленной можно только мечтать! Ну а что было, когда мне пришло время возвращаться на борт, ведь мы стояли на рейде: представь себе, она стала проситься на корабль, чтобы не расставаться со мной до конца своих дней. И знаешь, что я сделал? Взял ее на борт, принялся угощать, поднес выпить и надарил ей кучу подарков. Только сама понимаешь, с берега нас стали безбожно обстреливать.
- Обстреливать?
- Да, но в ту пору мне все было нипочем. Куда хуже, что ей надо было возвращаться обратно, она ни за что не хотела меня покидать и обливалась слезами.
- Так вы с ней и не остались?
Август:
- У паси Господи! Этак мне пришлось бы оставаться с каждой. Но в кают-компании она у меня пробыла долгонько, сидела себе и позволяла себя ублажать. Да, были времена! - И Август вздохнул.
Он любил подпускать сентиментальщину, он этим тешился и утешался - и довольствовался. Когда Корнелия спросила его, а был ли он женат, его так и подмывало ответить: "Нет еще!" Но вместо этого он состроил донельзя печальную мину и сказал, что ему это, видно, не суждено. О, чего ему только не довелось испытать в своей жизни, однажды, в стране, где произрастают изюм и пальмы, он и в самом деле обручился и должен был жениться, но из этого так ничего и не вышло.
- Она умерла?
- Да. Мир ее праху! - Его охватила такая жалость к самому себе, что он завздыхал. Впору было просить Корнелию подуть на больное место, словно он был ребенком, который набил себе на лбу шишку. - Ладно, хватит об этом! - сказал он. - Те времена прошли. И если я ни на одной из них не женился и не бросил с целым выводком голодных ртов, то уже поступил с ними по-божески, так что мне себя упрекать не в чем.
- Да, а мы от вас получили в подарок лошадь! Бог ты мой! Если бы мы только знали, как вас отблагодарить!
- Пустяки! - сказал Август.
- Мы толковали дома о том, не связать ли вам носки или еще что. Но об этом даже совестно заикаться. Ведь у вас есть все, чего душа пожелает…
Неожиданно из-за угла появляется Хендрик и, покосившись на них, идет себе дальше.
Август встрепенулся:
- Хендрик, поди-ка сюда!
Хендрик оглядывается и останавливается. Он увидел, что Август стоит наготове и держит в руке револьвер.
- Кому сказано, иди сюда!
- Что вам от меня нужно? - спрашивает, побледнев, Хендрик.
- О нет! О нет! - умоляет Корнелия.
Август:
- Я слыхал, ты грозишься кого-то застрелить. Не советую. Видишь вон ту осину? Видишь на ней красный лист?
- Вижу, ну и что?
Перекрестив лоб и грудь, Август секунду целится и стреляет.
Красный осиновый лист как срезало, ветка покачивается. Выстрел в яблочко, неслыханная удача, Хендрик прямо рот разинул. То, что Август попал, молниеносно выстрелив, было невероятным чудом. Ну а то, что он дважды осенил себя крестным знамением, произвело, может быть, даже еще большее впечатление - это было пугающее зрелище, колдовство, да что там, обращение за помощью к самому нечистому. Тут Осе была бессильна.
Август смотрит на парня:
- Со мной шутки плохи!
- Да…
- Иди-ка встань у осины, и я сделаю отметку на твоем ухе!
- О нет! О нет! - причитает Корнелия.
У Хендрика зуб на зуб не попадает:
- Я вовсе не хотел… и в мыслях не было… никогда… я только так говорил…
- Пошел отсюда! - командует Август.
Корнелия вскакивает и, уцепив парня за руку, убегает с ним без оглядки.
XI
На шхуне от кормы до бака все заперто, предосторожности ради… но как могло статься, что Гордон Тидеманн отдал такое распоряжение? Чтобы он - и заподозрил родную мать? Да нет же, для этого у него не было никаких оснований, мать всего-навсего поднялась на борт поглядеть что и как. Зато у самой у нее несколько дней кряду душа была не на месте: она хватилась пояса, если она позабыла его в каюте, то он там так и лежит, а каюта заперта. Вот вам и улика, и повод для сплетен.
Подняться на борт еще раз и поискать нельзя уже, а спрашивать Подручного, не нашел ли он пояс, - неловко. Положение невыносимое! Ну что бы Подручному взять и самому обронить словечко, она готова была облегчить ему задачу, улыбалась, заговаривала с ним, но он молчал. Ничего не поделаешь.
На шхуне все заперто, в одночасье, старой хозяйке дорога туда заказана. А тем самым заказано и нечто другое. Она действительно была еще молода и душою, и телом, ей было радостно, оттого что она снова причастна к жизни, и, хотя она еще не перешагнула опасный возраст, у нее доставало отваги идти на риск.
Всякий раз, когда надо было коптить лосося, ее звали на помощь. Это работа ответственная, ибо товар - деликатный, требующий особого дыма и в нужном количестве. Без старой хозяйки в коптильне было не обойтись.
Но точно так же нельзя было обойтись и без цыгана, Александера, так что они представляли собой незаменимую пару. Мало того что он мастерски ловил в море лосося, он еще мастерски его и разделывал, солил и распластывал. Работник Стеффен пробовал, но у него получалось не так. Когда же все было готово, Александер забирался на крышу, и подвешивал тушки ровными рядами внутри дымохода, и по-особому накрывал. У Стеффена и это не получалось, однажды он опустил лосося в самый жар. Нет, это целое искусство.
Кроме того, в обязанности Александера входило заготавливать для копчения торф, вереск, опилки и можжевельник и составлять из них смесь, которая дымила вовсю, но без пламени. Рядом с помещением, где находилась большая печь, был закуток, до отказа набитый этим добром. Опилки и можжевельник непременно должны были храниться сырыми, торф и вереск - сухими. Опять же целое искусство.
К Александеру не придерешься, он свое дело знал. Домашнее копчение лосося в Сегельфосской усадьбе он довел до совершенства и превратил в источник дохода, товар поставляли уже в несколько городов, и хозяин постепенно начинал на это рассчитывать. Ох уж этот цыган Александер! Длинный, сухопарый, одинокий, он так и не завел в городке никаких знакомств, зато он обладал внутренней независимостью и ни перед кем не гнул спину. В сущности, все были настроены против черноволосого, смуглого чужака, и не будь он таким сноровистым, ему бы в усадьбе не удержаться. А может, он так и так бы не удержался, не стой за него горой старая хозяйка.
С их стороны это было чистое сумасбродство, но не без блеска, не без влюбленности и мечтаний. Тут и верность, и безудержность, и безоглядная щедрость души на цыганский манер, коей при иных обстоятельствах подобрали бы название поблагороднее. Им бы лучше расстаться и держаться друг от друга на расстоянии, для своей же собственной пользы, но они не захотели, их страсть была подлинна, как первая любовь. Только сопряжена с опасностью и полна треволнений.
Они повстречались молодыми, цыган и жена Теодора Лавочника. А бросила их друг к другу в объятия, послужила удобным поводом ягодная пора: она ушла со двора, кинув на него выразительный взгляд, и он обходом отправился ей навстречу. Он взял ее силой - конечно же, силой, но она желала этого и не раскаивалась. Так длилось все лето, и зиму, и следующее лето. Разлучившись же, они были не в силах забыть друг друга, а встретившись вновь, потеряли голову, как в дни своей первой молодости. Снова в Сегельфоссе, и с нею, снова любовь, вино и утехи и отчаянный риск. Обманывать они никого не обманывали, Теодор Лавочник давно умер.
А кроме того, разве их не связывала общая тайна? Они никогда об этом не говорили, даже намеками, даже между собой, но тайна существовала, неизменно вызывая в груди волнение сродни родительской нежности. Оба были преданы Гордону Тидеманну.
- Каюта заперта, - сказала она ему.
- Я знаю, - ответил он.
- Заперта, - повторила она про себя.
Он и не думал унывать, чумазое лицо его расплылось в улыбке, обнажившей ослепительно белые зубы. Люди находили, что глаза у цыгана навыкате, и относились к нему с опаской, она называла его Отто - и любила. Любила, как это ни странно и ни поразительно. Он был беспечен, лукав, нечист на руку, все ему как с гуся вода, он не был ни у кого в чести, редко мылся, носил в ушах золотые серьги, сморкался и харкал себе под ноги - и это еще не все. Зато в жилах у него текла ртуть, он был гибок как лоза, и проворен как кошка, и отскакивал на метр в сторону, прежде чем ловушка защелкнется, однажды он выпрыгнул с третьего этажа господского дома и приземлился на ноги, вот так-то. Ловкий, черт! Старой хозяйке не приходилось жаловаться, с присущей его расе необузданной чувственностью и ненасытностью он держал ее в состоянии вечного томления. Они встречались если не четыре, то хотя бы три раза в неделю, не уславливаясь заранее, не соблюдая никакой пунктуальности, теперь они лишились пристанища и виделись лишь в коптильне, и то если был лосось. Однако же он нашелся, в неистовом порыве он увлекает ее за собой и чуть ли не насильно вталкивает в закуток с торфом и вереском. "Дверь! - успевает вскрикнуть она напоследок. - Дверь отворена!" Не имеет значения, ничто уже не имеет значения, на них пахнуло торфом и вереском, как будто они вновь на поляне, усыпанной ягодами.
Потом-то они оба опомнились, поняли, чем рискуют. Она сказала:
- Отто, до чего ж ты неосторожен.
- Ну а что же нам делать!
- А если бы кто вошел?
- Да, - сказал он, покачав головой.
- Вдруг в следующий раз кто-нибудь да зайдет?
- Да.
Уединяться в закутке было опасно, а оставлять дверь нараспашку - верх безрассудства. Но уж коли на то пошло, открытая дверь вызывала куда меньше подозрений, чем если бы она была заперта. Кроме того, зайди кто в коптильню, громко заскрипели бы половицы. Да, но только это не выход, не выход на будущее. Верно ведь? Им нужно придумать что-то другое. Они оказались в большом затруднении, они не принадлежали самим себе, не могли пройтись вместе по двору без того, чтобы из какого-нибудь окошка их не провожали глазами. Александер делил каморку со Стеффеном, а хозяйкина комната в господском доме располагалась между детской и спальней Марны. Александеру уже один раз не посчастливилось, когда он наведался в эту самую комнату: его загнали на третий этаж и он вынужден был выпрыгнуть из окна.
Ну все не по-людски!
Торфяной закуток был хорош тем, что юркнешь туда - и вся недолга. Может, на их счастье и обойдется. "Ежели что, вали на меня, - говорил Александер. - Вали на меня!"
И все оставалось по-прежнему.
Их частенько вспугивали, но еще ни разу не застигли врасплох, они были до того беспомощны, что ничего не стыдились, они все пустили на самотек.
Их непрерывно звали, старую хозяйку - к фру Юлии или внукам, Александера - чтоб пособил на кухне, поднял что-нибудь тяжелое или убил мышь, забравшуюся в дровяной ящик. За ними не надо было далеко ходить, ведь они под боком, похоже, им так и не будет покоя. Нет, им не позавидуешь.
А теперь вот по его душу пришел Подручный, потребовал, чтобы Александера освободили и они могли доделать гараж. Пол, залитый в субботу, за двое суток затвердел уже, можно продолжать.
- Мне некогда, - ответил Александер.
- Дело в том, что нас ждет еще один гараж, - объяснил Подручный. - Время не терпит.
- Отто, ты должен пойти, - сказала старая хозяйка.
Быстро закончив гараж в усадьбе, они перекочевали со своими инструментами в город. Для нового гаража им предстояло снести сперва деревянную перегородку, потом углубить основание, соорудить опалубку и напоследок забетонировать. Большая работа. Подручный поспевал тут и там, короче, везде, ему не хотелось ударить в грязь лицом, консульский герб уже прибыл и висел у двери в контору в качестве единственного украшения. Подручный решил про себя, что разобьет стены гаража на квадраты, а отштукатурив, зачистит стальною щеткой. На худой конец отделочные работы можно завершить после того, как в гараж поставят автомобиль.
Возле гаража постоянно торчали зеваки - городские бездельники и молодежь. Приходил Давидсен из "Сегельфосского вестника" и в качестве редактора своей газеты расспрашивал Августа про это автостойло, смахивавшее на барские апартаменты. Сыновья доктора тут, можно сказать, дневали и ночевали, их было просто невозможно отсюда вытурить, любимым занятием этих сорванцов было вскарабкаться наверх и оседлать потолочную балку. Оно пусть и невысоко, но залитый пол тверд как камень, не дай Бог упасть. Подручный сколько уж раз и просил их, и предостерегал, в особенности чтоб не стояли под потолком на одной ноге, это еще что за новости! И что же, он оказался прав: в один прекрасный день старший мальчуган сверзился. Хоть и с небольшой высоты, но на твердющий пол, и здорово, должно быть, ушибся; он все смехом, мол, ничего страшного, а попробовал встать - и никак. Он упал так неудачно, что сломал себе ногу. Александер взвалил его на спину и отнес домой.
В доме у доктора поднялась суматоха, мать была безутешна и в полном отчаянии, доктор хотел отвезти сына в больницу в Будё, но идущего на юг каботажного парохода надо было дожидаться еще целых три дня, пришлось ему самому наложить лубки и перебинтовать ногу. Вот такая история, мальчугану было уже не до смеха, он кричал на крик.
На другой день докторша прибежала к Августу, она была безутешна и в полном отчаянии: ее мальчик провел ужасную ночь, кричал на крик, что, если он умирает, отец, доктор, наверняка перетянул на ноге все жилы, скорей всего так оно и есть, а еще он дал сыну снотворные капли, только тот все равно не заснул. Она умоляла увеличить дозу, но он ее не послушал. Зато она узнала, что… Докторша просит Августа выйти с ней на улицу, подальше от гаража, и продолжает объяснять и рассказывать. Все им так сочувствуют, пришла соседка и говорит, что слыхала, будто есть некто, кто исцеляет колдовством от бессонницы, кто бы усыпил ее мальчика, ведь он кричит криком и не смыкает глаз, только бы Август помог ей, да благослови его Бог…
Конечно же, Август поможет докторше, поможет милой малютке Эстер, которая и сама не сомкнула глаз и была в полном отчаянии.
- Возвращайтесь-ка домой, - говорит он. - Я прямо сейчас и пойду, вот только пиджак накину.
- Думаешь, ты ее найдешь?
- Не беспокойтесь, найду! - отвечает Август. О, как это похоже на Августа - ничтоже сумняшеся давать обещания. - Не беспокойтесь!
- И по времени сейчас было б куда как удобно, - говорит докторша, - муж ушел после обеда на вызов и сказал, что вернется домой не скоро.
Август бросает взгляд на часы:
- Она будет у вас не позже шести!
Август сдержал свое слово, привел ее. Но для этого ему пришлось разузнать о ней стороной в Южном селении. Как же, она сюда заворачивала, бродит по своему обычаю, а вчера так даже наведалась в город. Август нашел ее в ее обиталище, в землянке у старого лопаря; прежде чем ступить внутрь, он перекрестился, дабы с ним не приключилось чего худого. Осе согласилась, Осе ничего не имела против того, что ее позвали в докторский дом.
- Как удачно, что я застал тебя, - сказал Август.
- Я знала, что понадоблюсь, - ответила Осе, - потому я и дома.
- Это перелом ноги, - уточнил он.
- Я так на себе и почувствовала, - сказала она.
Услыхав, что она это на себе почувствовала, Август снова перекрестился. Чертова баба!