Он тут же распорядился насчет стульев. Цвет? Зеленый, темно-зеленый, в тон всему остальному. Времени достаточно, до четырнадцати ноль-ноль еще целых четыре часа.
Консул продолжал работать за своей конторкой, в воздухе все больше и больше пахло краской, зато стулья стали нарядные, глянцевитые, прямо не узнать. То-то удивится мать, когда придет и увидит.
В два часа дня он поехал домой обедать.
Вернувшись в четыре, он застал возле конторы адвоката Петтерсена. Они вошли внутрь, причем консул любезно пропустил адвоката вперед. Тот принюхался и спросил:
- Вы что-то красили?
- Стулья, - коротко ответил консул.
Чуть спустя они были уже на ножах.
- Стало быть, вы не видите необходимости извиниться? - спросил консул.
- Если вы так ребячливы, - сказал с ухмылкой адвокат, - то я нижайше прошу вашего прощения за давнишние записи, в которые вкралась ошибка.
- Ну а за то, как вы повели себя в этом деле?
- Я руководствовался тем, что имело место ранее.
- Например, результатами вашей ревизии.
Адвокат пожал плечами:
- Я ни о чем не подозревал.
- А за новые ошибки, вкравшиеся в мой счет, вы тоже не намерены извиняться?
- Какие ошибки?
- Дате двенадцать тысяч, не считая процентов, которые вы приписали в отцовский счет.
- Нет, это остается в силе. Я действительно не желаю просить прощения за то, что ваш отец задолжал нам деньги.
- Прежний директор банка готов заявить под присягой, что мой отец никогда ничего не был должен.
- Бедняга Йонсен! - произнес адвокат. - Я себе доверяю больше, чем ему.
- Да, но все дело в том, кому больше верят другие, ему или вам?
- Кто это другие? Вы?
- Я. А возможно, и суд.
- Опять вы про суд! - сказал адвокат. - Мне надоело выслушивать этот вздор!
- Когда показания дает такой человек, как Йонсен, то такому человеку, как вы, от них не так-то легко отмахнуться.
- А вы знаете, - спросил адвокат, - почему этот самый Йонсен ушел с директорского поста?
- Не потому ли, что вы его выжили?
- Вы недалеки от истины. Да, после того, как все мы сочли, что он никуда не годится.
- А сами вы - считаете, что годитесь?
- Да, кое на что гожусь, - ответил адвокат. - Например, в ответ на ребяческие требования извиниться за ошибку тут же ее исправить. Однако как юрист и честный человек я не способен обнаружить ошибки в счетах вашего отца. В сберегательной книжке у него вы увидите, что он самолично сделал две записи, а никаких квитанций в банке не получал.
- Одна сумма в семь с половиной тысяч, а другая в четыре с половиной?
- Да.
- Относительно этих сумм директор банка Йонсен готов дать присягу, а я могу представить расписки.
- Расписки? Покажите их мне! - говорит адвокат, протягивая руку. - Никаких расписок выдано не было.
Консул:
- Даже если бы они были сейчас при мне, я бы поостерегся вам их передавать.
- Вам придется это сделать, вот увидите! Где это слыхано, чтобы частное лицо, какой-то торговец, позволял себе делать записи в сберегательной книжке! Не страдал ли он отчасти манией величия?
- Не думаю.
- Ну, я на этот счет слышал разное. Я его не знал, да и вы, наверное, тоже не знали. Чего только не приходится слышать, может, он даже и не был вашим отцом.
Джентльмену не пристало хватать адвоката за горло, но джентльмену позволительно побледнеть как мел и распахнуть дверь и, придержав ее, дать адвокату выйти. Короче говоря, джентльмен способен вести себя предельно корректно, на то он и джентльмен.
Но в данном конкретном случае?
Джентльмен может нанести удар кулаком либо выстрелить и повергнуть противника к своим ногам, оставаясь при этом джентльменом.
Но в данном конкретном случае?
Консул не сделал ни того, ни другого, ни третьего. Он был далеко не герой, он был смешанной расы, причем первого замеса, что означает просто-напросто половинчатость. Но консул сделал то, что в данном конкретном случае спасло его самого, родителей и ситуацию: он стоял, сохраняя невозмутимость, и смотрел противнику прямо в глаза. Лицо его приняло задумчивое выражение, он пытался сообразить, что тот имел в виду. Адвокат отпустил банальность, этак о каждом можно сказать, что он не знает, кто его отец. Не иначе, он стал перепевать старую песню. Только зачем ему это понадобилось? В конце концов консул, похоже, бросил об этом думать, отведя глаза, он с равнодушным видом принялся перебирать лежавшие на конторке бумаги.
Адвокат Петтерсен стал в тупик. Он лицезрел беспримерное самообладание, невероятную силу духа и превосходство, не имевшие ничего общего с апперкотом или отборной руганью. Как ему теперь быть? Он открыл рот и принялся защищаться, дабы не чувствовать себя ничтожеством: он попал как кур во щи, а все по вине других! Он поднял счета многолетней давности, это была его прямая обязанность, он служит банку и должен оберегать его интересы. А что он получил взамен?
Он заходил из угла в угол, что уже само по себе было невежливым, в чужой-то конторе, остановившись, посмотрел на висевшую на стене карту, отойдя, перетрогал стулья, словно хотел проверить, можно ли усесться хоть на один из них. Вытерев руки о штанины, он с горечью произнес:
- Я сожалею, что не захватил с собой стула.
Консул, казалось, целиком ушел в работу, он даже не поднял глаз.
- Неужели, - спросил уязвленный адвокат, - вы хотя бы на одно мгновенье могли подумать, что я действовал в своих собственных интересах?
- Я об этом вообще не думал, - соизволил наконец ответить консул.
- Что я могу извлечь из этого личную выгоду?
Молчание.
- Отмалчиваетесь. Между прочим, мне наплевать на то, что вы думаете! Подавайте на меня в суд, если вы так ребячливы, только вы ничего не добьетесь. Банк не выдавал вашему отцу расписок об уплате долга, а присяга старикана Йонсена - еще не расписка. Надеюсь, вы меня поняли.
Он, видно, был вне себя, не владел собой. В то же время упорство, с каким он настаивал на своем, доказывало, что он не притворяется, что он, пожалуй, и впрямь ни о чем не подозревал. Его жадность была общеизвестна, в своем мелочном корыстолюбии он не упускал ни одной возможности, сулившей ему хоть малейшую прибыль, будь то почтовый сбор или же плата за снятие копии с документа всего в несколько строк. Выступал ли он сейчас в роли строгого инкассатора исключительно в интересах банка? Или же он всерьез рассчитывал прижать многочисленных должников консула? Он неминуемо должен был навлечь на себя подозрения. Взять расписки, о которых он говорил, - он что, надеялся, за давностью лет он и затерялись? Но чего он в таком случае добился бы? Ничего.
Й. К. Петтерсен - каков этот человек был сам по себе, не важно, однако его упрямство и необузданная предприимчивость принесли столько вреда, что это не могло пройти без последствий и затронуло не только его самого, но и других, в особенности редактора Давидсена, который, что называется, смог теперь показать, на что он способен.
Гордон Тидеманн переговорил с матерью - с возрастом он так и не сделался самостоятельным. Она коротко и ясно отсоветовала подавать в суд, обосновывая это тем, что "весь Петтерсен того не стоит".
- Пойди лучше потолкуй с судьей, - сказала она.
Нет, сын был решительно против, его совсем не привлекала мысль тишком искать помощи, тем более у человека, которого он однажды принимал у себя в гостях.
- Так он же председатель правления банка, - возразила мать.
- Тем хуже, - ответил сын.
Ну и чудак этот Гордон!
Больше всего он досадовал на себя самого, потому что не позаботился вовремя аннулировать старую сберегательную книжку.
- А что, если бы старик Йонсен умер!
- Так он же не умер, - улыбнулась мать.
- Ну а если бы! Тогда б он не мог присягнуть, а расписки пропали. Я заслуживаю порки, определенно заслуживаю! Я бы не стал говорить об этом, если бы ничего не понимал в бухгалтерии, но я такие вещи знаю от и до. Я обшарил всю контору, переворошил все серые конверты, в которых отец хранил важные бумаги. Но эти две злосчастные расписки как в воду канули.
Мать:
- А может, они тут, в усадьбе?
- Откуда я знаю! Хотя, между прочим, они были выданы здесь, на собрании правления.
- Я поищу, - сказала она.
Гордон Тидеманн был озабочен. Вся эта несообразная история с адвокатом приключилась очень не вовремя. Скоро ему понадобятся деньги, несколько тысяч, чтобы перекрутиться, только он не намерен идти за ними к Петтерсену. Ни за что!
Приехав после обеденного перерыва в контору, он был не в настроении, ему не работалось. Правда, при чтении лежавшего на конторке сообщения на душе у него несколько прояснилось: поступил большой заказ на новую партию товаров от его агента с хельгеланнского маршрута. Этот парень умел-таки сбывать дорогие предметы женского туалета. Он даже продал энное их количество самому Кноффу, женатому на Лилиан, сестре Гордона Тидеманна…
В контору пожаловала старая хозяйка. От быстрой ходьбы она разрумянилась и еще больше похорошела.
- Надо же, какие у тебя теперь красивые стулья! - воскликнула она.
- Ой, только не садись! - вскричал Гордон Тидеманн.
А она и не думала садиться, она подошла к нему и положила перед ним какие-то бумаги и, улыбнувшись, стала ждать, как он отреагирует.
- Что это такое? Старые памятки, записки на клочках, и отец все это хранил! Не может быть, чтобы ты нашла… - Он даже вздрогнул: там были две расписки директора банка Йонсена.
- Ха!
Ну да, все годы, что старая хозяйка была замужем, ей приходилось пришивать к мужним жилетам внутренние карманы, и так всякий раз, когда покупался новый жилет. Догадавшись перетряхнуть жилеты покойного и проверить в карманах, она и обнаружила эти расписки. И решила вручить их сыну, не дожидаясь его прихода домой.
- Ну и молодец же ты, мама! - сказал Гордон Тидеманн.
Он был ей бесконечно признателен. Не потому, что две старые расписки имели для него такое уж большое значение, но они отыскались, и его самолюбие было удовлетворено.
- Пойди на склад и выбери платье себе по вкусу! - сказал он.
- Ты это серьезно?
- Это вознаграждение за находку.
Мать порозовела от удовольствия и сказала спасибо. Обновка ей будет как нельзя кстати, последнее время старой хозяйке нравилось наряжаться.
Как и следовало ожидать, дела адвоката приняли дурной оборот. Ему не следовало пакостить консулу.
Его вызвали на чрезвычайное собрание правления банка, подвергли сокрушительному допросу, ткнули носом в текущий счет, сберегательную книжку и расписки, так что под конец крыть ему стало нечем. Он оправдывался тем, что им двигала единственно забота о благополучии банка.
С ходу уволенный, он примирился и с этим, однако потребовал, чтобы ему выдали жалованье в тройном размере. Другой бы на его месте и не заикнулся о жалованье, Гордон Тидеманн, будь ему таковое предложено, побледнел бы и ответил отказом, восприняв это как оскорбление, адвокат же Петтерсен остался верен себе и отстаивал свое право на отступное.
Судья дал ему достойную отповедь:
- Мне думается, адвокат Петтерсен, вы должны быть довольны, что вас отпускают с миром!
- С миром? - сказал адвокат. - Ничего подобного!
Поди разбери его. Только сейчас он в полной мере обнажил свое подлинное нутро, и люди на него удивлялись. Раньше вместе с отвратительной скупостью он обнаруживал и некоторое добродушие, он терпеливо сносил непрерывные нападки аптекаря Хольма и нередко их с успехом парировал. Он был способен также подшучивать над собственной жадностью, говоря, что это его крест, тяжкий крест. Однажды он забыл на пароходе свой кошелек. Кошелек нашелся, но адвокат Петтерсен уверял, что у него в кошельке денег должно быть намного больше, вдвое больше мелочи, почему и не захотел отблагодарить чаевыми. Что он на этом выиграл? Он проиграл. Это неизбежно получило огласку, о нем пошла нелестная слава.
Опасный он был человек, и прежде всего для себя самого. Во всей истории с Гордоном Тидеманном он так и не понял, что его действия заслуживают порицания. "Что я такого плохого сделал?" - спрашивал Петтерсен. Еще он хотел знать, кто будет его преемником. "В любом случае Йонсен не подходит", - говорил он. В какой-то степени он был прав, Йонсен слишком часто пользовался карандашом: "Условная расписка"! "Устная расписка"! Но он был честен, слуга народа, и в свое время лучше его было не найти.
Поэтому старого Йонсена все-таки спросили, не хочет ли он снова занять этот пост. Тот растрогался, поблагодарил, но ответил отказом. За недостатком средств взять директора на полную ставку не представлялось возможным, жалованье зависело от объема работы, а объем работы был невелик, к тому же в банке сидел опытный кассир. Правленцы подумали было, а не сделать ли кассира директором, однако решили его не трогать, потому что в своем нынешнем качестве он был незаменим.
Получалось, что директора днем с огнем не найти. Кто-то назвал шкипера Ульсена, но тот жил далеко за городом, а кроме того, был не шибко грамотный. Ну а если бы во главе банка стал сам консул Гордон Тидеманн? Но нет, у них достало такта его не спрашивать. Почтмейстер и начальник телеграфа отпадали, потому что в банке были те же самые присутственные часы. А из учителей никто и в подметки не годился Йонсену.
Правленцы долго раскидывали мозгами.
Тут кто-то возьми да и предложи редактора и издателя "Сегельфосского вестника" Давидсена. Давидсен? - переспросили остальные, прикинули и подумали, а почему бы и нет! Разумеется, он не мог представить никакого обеспечения, имущества у него - лишь две наборные кассы, но правление было в пиковом положении, они прямо обыскались директора.
- Нет, - замотал головой Давидсен.
- Вам положат такое-то и такое-то жалованье, - сказали ему.
Давидсен отказался.
Его спросили о причине отказа.
Причина та, что он несведущ в банковском деле.
Другие начальники и директора тоже были несведущи, однако ж их поднатаскали и обучили самому главному. Не такая уж это и хитрая наука, тем более все важные решения принимаются на правлении.
Это была отнюдь не плохая мысль - поставить Давидсена директором банка. На протяжении многих лет он писал и издавал в Сегельфоссе дельную газетку, а за все годы, что был членом уездной управы, проявил себя как человек старательный и толковый. Вообще-то говоря, народ недолюбливал и его самого, и его газету, хотя Давидсен нисколько не заносился и никуда не метил, а знай себе трудился в своем сарае, где вдвоем с шустрой дочуркой они выпускали по средам "Вестник". Дело худо-бедно, но шло, Давидсен изворачивался как мог, хотя все было непрочно и шатко. Его спросили, не будет ли это безответственно по отношению к себе, жене и пятерым детям, если он откажется от их предложения.
- Люди добрые, - ответил он, - я разбираюсь в банковских операциях не больше моей дочурки. Может, ей когда и доводилось зайти в банк с той или иной афишкой, но я там не был ни разу в жизни!
Только правленцы не отступались, они уже остановили свой выбор на Давидсене как наиболее подходящей кандидатуре. Даже адвокат Петтерсен и тот был согласен. Он предложил за разумное вознаграждение поднатаскать Давидсена, на что правленцы лишь улыбнулись и, поблагодарив, отказались. Зато они пошли и потолковали с консулом. Он в известной степени причастен к тому, что банк лишился директора, поэтому не возьмется ли он обучить Давидсена азам?
- С удовольствием! - сказал консул. В любое время. Он готов постоять с Давидсеном в банке несколько дней и объяснить, что к чему. - Когда мы приступим? Я могу пойти с вами прямо сейчас!
Нет, Гордон Тидеманн отнекиваться не стал.
Так что Давидсену теперь было не отвертеться. Но он оставил за собой право уйти без предупреждения, если увидит, что не справляется.
XXI
Давидсену сейчас было именно что не с руки начинать свое ученичество в банке: у него в сарае околачивался аптекарь Хольм и отнимал время, обсуждая пресловутое вечернее представление, устроителем которого он являлся.
В "Сегельфосском вестнике" была напечатана в этой связи чрезвычайно действенная и броская заметка, вернее, даже целая статейка. Под заголовком "Развлечение за деньги".
Дело оставалось за главным - программой. Поначалу она была гораздо короче, но, бесконечно совещаясь с Вендтом в гостинице, Хольм вносил в нее все новые и новые поправки, и, когда программа в итоге была отпечатана, она выглядела до того странно, что Давидсен сказал:
- Если это пройдет, считайте, аптекарь, вам повезло!
- Это все Вендт напридумал! - ответил аптекарь, сваливая на Вендта.
Конечно же, тут во многом была и его вина.
Хозяин гостиницы Вендт принадлежал к числу тех мужчин, в которых много женственного. Рыхловатый, почти безбородый, левша, с голосом, словно бы так до конца и не переломившимся, то глубоким и зычным, но чаще всего слишком писклявым для такого рослого молодца. Он умел стирать, шить и стряпать, имел доброе сердце, легко умилялся и проливал слезу. Несколько поколений назад, как и у многих в Бергене, в родословную его затесался голландский еврей. Хотя Вендту было уже пятьдесят пять, он жил холостяком.
До смешного невежественный, не бравший в руки книг, он обладал зато артистической жилкой и слыл заправским рассказчиком. Еще он любил петь, но поскольку был начисто лишен слуха, то жутко фальшивил. Словом, никакое не чудо природы, а просто большой самобытный талант. Он был неистощим на устные истории, которые сочинял прямо на ходу. Сами по себе истории эти ничего особенного не представляли, и тем не менее слушателей пронимало. При этом он ничуть не актерствовал, не помогал себе избитыми театральными жестами, не воздевал и не заламывал рук. Но и то сказать, руки у него были для этого неподходящие - с короткими, пухлыми пальцами, невыразительные. Он всего лишь рассказывал. Сидел себе и рассказывал в простоте сердечной.
Наверное, этим-то он и полюбился аптекарю Хольму. Оба бергенцы и к тому же родственные души. Ну а сейчас они занимались тем, что утрясали программу.
Предполагалось, что все артисты выступят дважды и только Гина из Рутена выйдет на сцену в третий раз, чтобы завершить представление пастушьим кликаньем. Но все получилось иначе.
Фру почтмейстерша Хаген была занята в двух отделениях, в первом она собиралась исполнить несколько народных мелодий, а во втором - две сонаты Моцарта. Это была настоящая музыка, и господа устроители не решились на нее покушаться. Не стали они ничего менять и в программе Гины, согласившейся в обоих отделениях петь псалмы. А вот номера гармониста и свои собственные они то и дело переставляли и переиначивали.
Вендт должен был выступать с рассказом, потом он переделал это на декламацию, которую под конец назвал речью.
- Скажи-ка теперь, что ты собираешься делать сам? - обратился он к Хольму.
Хольму и так уже предстояло аккомпанировать на гитаре Гине, а кроме того, вовремя заводить граммофон, чтобы проиграть в каждом отделении по две пластинки. Но он не захотел уклоняться, он подумывает о том, чтобы выйти с самостоятельным номером, а то и двумя.
- Это будет песня? - спросил Вендт.
- Скорее речитатив, - ответствовал Хольм.
- А это что такое?