Тут он сообразил, что на дворе лето и печка холодная. Он подошел и развел в ней огонь. И сжег весь мусор, лежавший в печке. Так-то оно лучше всего.
Он посидел еще немного над конторскими книгами, написал несколько писем и снял с них копии, однако он был настолько поглощен утренним событием, что ему трудно было на чем-то сосредоточиться, завтра тоже будет день, а сегодня он даст себе поблажку и вернется домой пораньше. То-то Юлия и мать с сестрой обрадуются новостям.
Он распорядился закладывать коляску; когда он вышел на улицу, старший приказчик стоял уже на приставной лестнице и снимал вывески. Обыкновенно хозяин обращался к своим подчиненным сугубо по делу, но на сей раз он кивнул приказчику и сказал:
- Да, так оно смотрится не в пример лучше!
Домашние прямо онемели, они были ошеломлены, когда он выложил на стол документы и сообщил радостное известие. Нет, вы видали, он умудрился стать консулом, да еще британским, и хоть бы кому словечком обмолвился!
- Мы теперь приходимся женой, матерью и сестрой важной персоне, дети, идите-ка сюда, стойте смирно и любуйтесь на своего отца!
- Погодите, - сказал он, - вот когда на мне будет форма!
- Боже милостивый!
Дамы решили, что на обед должна быть лососина, а к ней бокал вина и капельку ликера к кофе.
- Это самое малое, что мы можем устроить в твою честь, - сказали они.
За столом они то и дело спрашивали: в чем же будут заключаться его обязанности?
- Представлять в Сегельфоссе Британскую империю, оказывать помощь британским судам, потерпевшим крушение в Атлантике. Вот тебе, Марна, случай потанцевать с помощником капитана.
Марна расхохоталась.
- Но ты за это ничего не получишь? - спросила его мать, спросила сметливая и дальновидная жена Теодора Лавочника.
- Если не считать почета, - отрезал он. Но, посмотрев на мать, сразу же спохватился. Она такая красивая, такая умница, она желает ему только добра, а душою помоложе их всех. - Возможно, я получу от этого косвенную выгоду, - сказал он. - Я думаю, у меня расширится круг покупателей и будет еще один торговый агент на южном маршруте. Это не так уж и нереально. Твое здоровье, мама!
- Я напишу Лилиан, - сказала Марна, - подразню ее слегка, ведь муж у нее никакой не консул!
Лилиан была их сестра, вышедшая за Ромео Кноффа.
- А у самой, - отозвался брат, - какой у тебя муж?
Марна замахнулась на него салфеткой и сказала, чтоб он придержал язык.
- Как, ты говоришь британскому консулу, чтобы он придержал язык?
Хохот.
- За тебя, Юлия! - поднял бокал Гордон. - Как бы я желал сделать тебя графиней!
- Чем же я тебя отблагодарю? - сказала фру Юлия, и на глазах у нее выступили слезы. О, милая Юлия, она была уже на сносях, и ей ничего не стоило разволноваться, Гордону нередко приходилось ее утешать.
Он ответил:
- Юлия, ты подарила мне во сто раз больше, чем я мог ожидать. И продолжаешь меня одаривать, и никому с тобой не сравниться. Улыбнись же, у тебя для этого есть хороший повод!
И все они выпили за ее здоровье.
Когда они кофейничали, зазвонил телефон, старая хозяйка вышла и моментально вернулась:
- Это из "Сегельфосского вестника", Давидсен спрашивает, правда ли, что Гордон Тидеманн сделался консулом?
Все так и всплеснули руками:
- Что ты говоришь! Ну надо же!
- Так ведь это было в утренних газетах, Давидсену телеграфировали из Осло.
- Не может быть! И что ты ответила?
- Ответила, что так оно и есть.
Короткое молчание.
- А что же тебе еще было говорить!
В течение всего дня раздавались звонки с поздравлениями. Начальник телеграфа, который первым в Сегельфоссе узнал эту новость, дипломатично сказал:
- Я проходил мимо "Сегельфосского вестника" и увидел на стене объявление!
Звонили и судья, и доктор, и многие другие, короче, все, поистине это был знаменательный день, телефон не умолкал.
Аптекарь Хольм позвонил фрекен Марне и поздравил в ее лице все семейство. Очередное его чудачество! После чего он сказал:
- Мне не хотелось беспокоить хозяина дома, чтобы он лишний раз подходил к телефону. Но вы, фрекен Марна, достаточно молоды и красивы, чтобы меня простить.
Она опешила. Он назвал ее фрекен Марна, при том что они, можно сказать, не были друг другу представлены.
- Я передам, что вы звонили, - сказала она.
- Спасибо! Это все, о чем я вас пока осмеливаюсь просить.
Большой оригинал.
IX
Между прочим, не только оригинал, в нем много чего было намешано. Веселый и легкомысленный, несколько небрежный в одежде, на ботинках один шнурок толстый, другой - тонкий, видавшая виды шляпа. С сильным характером, добродушный, неутомимый на выдумки, но частенько-таки и сокрушающийся о совершенных оплошностях.
Помимо того что он мог подтягиваться и висеть на трапеции и был хорошим гребцом, он любил еще карабкаться по горам - и щадить себя не щадил. Кроме того, чтоб размяться или же просто со скуки он исходил пешком чуть ли не всю округу, и перезнакомился со многими окрестными жителями, и выслушивал их, а тем было что рассказать. Да вот хотя бы про того человека, который угодил в Сегельфосс и погиб. Не далее как этой самой весной. Человека с лошадью понесло под гору, а и чего ему понадобилось около водопада, да еще с молодой кобылой в запряжке? Никто не мог взять этого в толк, а ленсман сказал, что выяснить это нету ну никакой возможности. "А я скажу так, - продолжал рассказчик, - что ежели бы у него были сани… а он ехал в повозке, и как начал сворачивать, а склон-то обрывистый, повозка, видать, вниз по крутогору задом и покатила и поволокла за собою лошадь. Так я понимаю. А вообще, это дело темное, говорят, незадолго перед тем приходила Осе и сплюнула ему на порог. По мне, надо бы учинить ей допрос с пристрастием, да только ленсман не захотел с ней связываться. И потому ничего невозможно поделать. А у него осталась семья, и терпят они такую горчайшую бедность, что и представить себе нельзя, жена и четверо детишек, а кормильца и лошади не стало. Двое старших ходят просят подаяния в одной стороне, а мать с меньшими - в другой. Может, вы им чем пособите?
- Ну да, ну да, - говорит аптекарь. - Будь у меня только… ах ты пропасть!
- А может, вы с кем потолкуете?
- Как звали этого человека?
- Да ведь и сказать неудобно.
- Почему?
- Потому имя-то не людское.
- Как же все-таки его звали?
- И не говорите… Сольмунн".
Он бы с радостью помог семье Сольмунна, но что мог простой аптекарь из Сегельфосса! Он выходил на прогулки и встречал разных людей, выслушивал их рассказы и снова возвращался домой. Кто он? Да никто. Он сидел раскладывал пасьянсы, раскрывал книгу…
А еще он играл на гитаре, и довольно искусно. Жена почтмейстера, разбиравшаяся в такого рода вещах, говорила, что подобной игры ей не доводилось слышать. Он подпевал себе, правда, несмело и тихо, словно бы стесняясь самого себя, но голос у него был ровный и музыкальный. Фру Хаген тоже не блистала по части пения, однако это не мешало им музицировать и получать от этого удовольствие, она садилась к роялю и исполняла Моцарта, Гайдна, Бетховена, он брал в руки гитару и наигрывал баллады и народные песни - что там ни говори, а это искусство и музыка, пускай в руках у него всего лишь гитара.
Он рисовался тем, что прикладывается к бутылке, и имел обыкновение утверждать, что никогда бы не отважился играть в присутствии фру почтмейстерши, не будучи в известном состоянии, каковое она должна извинить. Это была поза, которой он прикрывал свою застенчивость, а может быть, хотел подчеркнуть, что ему чуждо мещанское здравомыслие и он вовсе не обыватель. В обществе фру Хаген он чувствовал себя вольготно, она привыкла вращаться в артистической среде и умела с ним обойтись, они музицировали, болтали, шутили, у Хольма был просто дар развлекать людей. И он не всегда был навеселе, вернее даже, не так уж и часто, а если он иной раз и приходил к ней после того, как заглядывал накоротке в гостиницу к своему приятелю Вендту, то не переставал от этого быть остроумным и занимательным собеседником, совсем наоборот. Фру Хаген тоже за словом в карман не лезла, она ему нисколько не уступала, эта маленькая, гибкая, как ива, миловидная дама. Они пускались в самые невообразимые разговоры, да, у них завязался до того причудливый флирт, что одному Богу известно, чем это могло кончиться, - ведь, заигравшись с огнем, недолго и обжечься.
- Есть вероятность, что я вас люблю, - заявляет он, - вы ведь не захлопнете из-за этого передо мной двери?
- Мне бы и в голову не пришло это сделать, - отвечает она.
- Конечно, нет, ибо я - ничто. И моя внешность вас, наверно, тоже не привлекает?
- О нет. Мой муж куда интереснее.
- Да, но он вам не подходит, - говорит, покачивая головой, Хольм.
- Он меня любит.
- И я тоже. Я подумываю, а не сделать ли мне на затылке пробор?
- Фу! Нет, оставайтесь уж таким, как есть.
- Да?
- Вы не так уж и безобразны.
- Безобразен? Я был бы просто красавцем, если бы не этот ужасный нос.
- Да что вы, - говорит фру Хаген. - По-моему, он большой и красивый.
- Правда? А знаете ли, о чем я сижу и думаю? О том, что нам будет слышно, когда ваш муж станет подниматься по лестнице.
- Неужели?
- Да. И что я вполне успею вас поцеловать.
- Нет, - качает головой фру Хаген.
- Это почти неизбежно, - бормочет он.
- А что я ему скажу, если он нас застанет врасплох?
- Скажете, что сидели и читали книгу.
- Ну и нахал же вы! - рассмеялась фру Хаген.
- Я буду целовать вас очень осторожно. Словно мне это запрещено.
- Конечно, запрещено. Ведь я замужняя женщина.
- Я этому не верю. Вы юная очаровательная девушка, к которой я воспылал любовью.
Фру Хаген говорит:
- Что-то не видно, чтобы вы пылали. Тем более я знаю, никакой любви тут нет и в помине.
Хольм:
- И это после всех моих признаний!
- Признаний? Их и не было.
- Да что это с вами! Разумеется, я не стал говорить, что готов умереть на вашей могиле, но уж это вы могли бы понять и сами.
- Поиграем еще немножко? - спрашивает фру Хаген.
- Исключено! Ибо сейчас вы станете моей! - говорит Хольм, поднимаясь со стула.
Однако фру Хаген увертывается и медленно отступает, а точнее, укрепляет свои позиции, она отходит к окну и стоит на свету, она уже в безопасности.
- Подите сюда, скажите что-нибудь! - говорит она.
С плывущего на север каботажного судна на берег сошли немецкие музыканты, которые что ни год наведываются в местечко под названием Сегельфосс. Они настроены на хороший прием, обычно так оно и бывает, сегельфоссцы и покормят их, и приветят, они тут желанные гости. Перво-наперво музыканты отправляются в Сегельфосское имение и усадьбу; выстроившись напротив черного хода, они проигрывают весь свой репертуар. Их старания не напрасны, при первых же звуках валторны в окнах показываются люди, детишки приплюснули к стеклу носы, а красавица Марна и вовсе распахивает окно и усаживается на подоконник, чтобы слушать в свое удовольствие. Ну а фру Юлия, та остается в глубине комнаты и еле-еле удерживается от слез, так действует на нее музыка, - Бог ты мой, до чего же ее легко растрогать, милую фру Юлию. А внизу, в кухне, служанки, вальсируя, снуют между плитою и раковиной. Даже старая хозяйка и та покачивается в такт, даром что держит на руках внука.
Но вот музыканты доиграли до конца, старшенький мальчик выносит им конверт с деньгами, с бумажными деньгами, о, в Сегельфосской усадьбе хозяева щедрые. Будь дома сам Гордон Тидеманн, он непременно округлил бы вознаграждение - прибавил бы, заплатил широкой рукой. Такой это человек.
Музыканты раскланиваются, снимают шляпы и кланяются, сперва мальчику, хозяйскому сыну, потом зрителям в верхних и нижних окошках, а молодой черноволосый валторнист посылает воздушный поцелуй красавице Марне, правда, та едва удостаивает его улыбкой, экое невозмутимое создание. Ей бы пылкого любовника, уж он бы ее разжег, да, вот чего ей не хватает, пылкого любовника.
Музыканты снова спускаются в город, и первая остановка - у дома почтмейстера. Они знают, здесь они могут перекинуться парой фраз по-немецки с госпожой почтмейстершей, а в шляпу вожатого полетят завернутые в бумагу несколько крон.
Дорогой за ними увязалась детвора с молодежью, это ж целое событие: валторна, две скрипки, аккордеон - четверо странствующих музыкантов из сказки.
И вот они играют. А фру почтмейстерша и аптекарь Хольм стоят слушают.
- У вас кроны не найдется? - спрашивает фру Хаген. - А то у меня всего одна.
- У меня есть две, - отвечает он.
Она отворяет окно, музыканты срывают шляпы, улыбки, приветствия:
- Guten Tag, meine Herren!
- Guten Tag, gnädige Frau!
- На этот раз вы позднее обычного, - говорит она.
- Да, ваша милость, на целый месяц, задержались на родине. Теперь придется поторапливаться, чтоб успеть в Хаммерфест до die Hundstage.
Фру Хаген целится в шляпу валторниста и бросает деньги и, хотя она очень близорука, все-таки попадает. Валторнист вовремя сообразил, что она выбрала его, он ринулся вперед и, чуть не ткнувшись носом оземь, подставил ей свою шляпу. Музыканты смеются, фру Хаген тоже смеется.
- Danke schön, gnädige Frau, vielen Dank!
Тут нелегкая дернула молодого валторниста встать прямо под окно, задрав голову, он посылает фру Хаген воздушный поцелуй. На таком расстоянии это все равно как поцеловать в губы.
- Glückliche Reise nordwärts! - говорит фру Хаген и отходит от окна, чтобы скрыть, что у нее загорелись щеки. - Вот и все! - говорит она.
Однако аптекарь Хольм отвлекся и не отвечает ей. Дело в том, что он заприметил маленького мальчика и девчушку, которые стояли, взявшись за руки, в сторонке от городских ребятишек. Видно, им непривычно в городе, потому они и держатся друг за дружку. У обоих под мышкой по узелку, они глядят на музыкантов во все глаза, раскрыв рот, позабыв обо всем на свете. Хольм низко кланяется и говорит:
- Сударыня, я должен вас покинуть. Совершенно забыл, у меня дежурство. Прямо нож в сердце!
- Дорогой мой, надо так надо! - ответила фру Хаген. Она была премилая и никогда не удивлялась его причудам.
- Спасибо вам за все! Ну прямо нож в сердце!
Он спешит на улицу, чтобы не упустить двух детишек, которые ходят за руку.
- Как зовут твоего отца? - спрашивает он у мальчика.
Тот недоуменно на него смотрит: что за глупый вопрос?
- Вы из Северного селения?
- Чего?
- Я спрашиваю, вы из Северного селения?
- Да.
- Так как все-таки зовут твоего отца?
- Он умер, - говорит мальчик.
- Утонул в Сегельфоссе?
- Да, - хором отвечают дети.
- Идемте, я вас накормлю! - говорит Хольм.
Бог знает, найдется ли у него дома чем угостить этих малявок, их надо ведь и покормить хорошенько, и положить им что-нибудь в узелок.
Он повел их в гостиницу.
Хольм поставил себя в затруднительное положение. Он сказал напоследок детям, чтоб приходили и завтра. Ну да, ведь они протянули ему свои жалкие ручонки, благодаря за еду, он пожал эти птичьи лапки - и не устоял.
И что же, назавтра дети явились в гостиницу загодя, так оно изо дня вдень и пошло. Все бы ладно, Хольм этим нисколько не тяготился. Но однажды пришла их мать и привела с собою двух младшеньких, их стало уже пять душ, это было все равно что обзавестись семьей. Мать, понятное дело, пришла, чтобы поблагодарить аптекаря, но разве мог он отпустить ее с двумя малышами несолоно хлебавши? Да и у кого бы не дрогнуло сердце! А на следующий день мать заявилась в гостиницу в обеденное время, она, дескать, обронила косынку, не иначе, позабыла здесь. Да, тянуть четверых дело нелегкое, мать и заладила приходить, не бросать же ее на произвол судьбы. Хозяин гостиницы спросил Хольма, уж не собирается ли тот на вдове жениться.
В конце концов Хольм был вынужден обратиться к властям, как если бы это было его собственное семейство, которое он не мог долее прокормить. И вдове действительно была оказана помощь, скудная, разумеется, мизерная помощь, но все-таки она получила пособие, и детям не нужно уже было ходить побираться.
- Уф! - У Хольма гора с плеч.
А музыканты между тем обошли весь город. Бывая здесь каждый год, вожатый, как видно, все помнит, он делает остановку возле гостиницы, у аптеки, ведет своих товарищей в пасторскую усадьбу, к судье, а на обратном пути они наведываются к доктору - и всюду им рады. Доктор Лунд вышел на крыльцо собственной персоной и слушал их, обняв жену за талию, докторовы мальчуганы по случайности оказались дома, вместо того чтоб бегать по улицам и озорничать, они сходили принесли свои сбережения, а родители и служанки добавили, музыканты, не ожидавшие такого сбора, рассыпались в благодарностях. Им вынесли на подносе чем промочить горло и подкрепиться, после чего они сыграли еще, а когда закончили, то стали прощаться. Распрощались, как и подобает благовоспитанным людям, без излишней поспешности, но и не мешкая, так оно было из года в год. Однако валторнист и тут не утерпел. Парень был падок на красоту, у него у самого были блестящие смоляные волосы и огненные глаза. Но он себе и позволил! Шагнув к лестнице, поднялся на две ступеньки, а на третьей преклонил колено и поцеловал у фру Эстер подол платья. Ну не дерзость! Это было нешуточное нарушение дисциплины, уже третье за день и самое серьезное, вожатый резко его окликнул, тот сошел вниз, но не так чтобы торопясь. Фру Эстер сперва ничего не поняла, потом ее красивое лицо залил яркий румянец, и она растерянно засмеялась. "Auf Wiedersehen!" - прокричал им вслед доктор, он тоже засмеялся, правда, несколько принужденно.
- Экий сумасброд! - заметила фру Эстер. - Он у нас в первый раз.
- И уж наверное, не в последний, - ответил доктор.
Она глянула на него и сказала:
- Я в этом вовсе не виновата. - И ушла в дом.
Доктор за ней.
- Не виновата - в чем? Думаешь, это меня волнует? Ты что, с ума сошла?
- Нет-нет, тогда все в порядке.
- Ты слишком много о себе воображаешь, дорогая Эстер.
Не говоря ни слова, она покинула гостиную и поднялась по лестнице на самый верх, на темный, без окошек, чердак. Там у нее был свой угол, где она частенько находила прибежище, благословенный угол. Бедняжка Эстер, не так уж и сладко быть женой доктора. Куда легче было быть докторовой кухаркой в Поллене.