10
В кибигке было душно. Лихарев лежал на кошме, разостланной на глинобитном полу. Мысли, теснившиеся у него в голове, не давали ему спокойно заснуть. Он принял полк на походе и еще не вполне ознакомился с ним, но то, что ему пришлось узнать и увидеть, произвело на него хорошее впечатление. Комиссар оказался общительным человеком, с которым будет приятно служить. Понравились ему и рядовые бойцы - здоровые, коренастые оренбургские казаки.
И вот он лежал и то погружался в дремоту, то просыпался, то опять начинал дремать и ворочаться.
"Нет, так я, пожалуй, совсем не засну, - подумал он, - нужно выйти на воздух".
Он поднялся с кошмы и надел шашку.
Мухтар и Алеша, казалось, крепко спали. Но едва Лихарев переступил через них, как юноша поднял голову.
- Куда, товарищ командир? - спросил он.
Лихарев сказал, что хочет пройтись по расположению полка.
- Можно с вами? - попросил Мухтар.
Лихареву хотелось идти одному, но, чувствуя, что этот скромный, неразговорчивый юноша уже привязался к нему, и не желая огорчать его, он согласился взять его к собой.
Они вышли, на воздух.
Вокруг лежала тяжелая влажная мгла. Обычно ярко сиявщие звезды еле светились. Стояла тишина. Только слышно было, как на коновязях жевали сено и фыркали лошади. Неподалеку, где чернел камыш, то вспыхивал, то угасал огонек. Мухтару показалось, что злой! Азраил, страшный дух ночи, подмигивает ему из темноты. Он, шепча заклинания, схватился за талисман, пришиты к чапану.
Тьма все больше сгущалась. Над горами всходила оранжевая луна. И мертвая луна, и стоявший без движения камыш, и черневшее впереди большое пятно, и продолжавший мигать огонек - все это придавало какую-то таинственность ночи.
Вдруг Мухтар выхватил шашку и, как кошка, прыгнул вперед. Послышался свист клинка и сдавленный возглас.
- Ты что? - спросил Лихарев.
Юноша ничего не ответил. Он подошел к командиру и поднес к его глазам что-то похожее на черную плеть.
- Змея, - сказал он.
Лихарев невольно вздрогнул. Это была кобра. Подивившись на острое зрение юноши, Лихарев направился по утоптанной тропинке. Во тьме мелькнула какая-то тень.
- Человек! - предупредил Мухтар.
Лихарев не видел человека, не слышал шагов его и поэтому почти столкнулся с ним.
- Кто идет? - спросил из темноты знакомый голос Мелькумова.
- Я, Лихарев, товарищ комбриг!
- Что, не спится? - заговорил Мелькумов, видимо довольный встречей с командиром полка, - Пойдемте вместе на провод. Главком вызывает.
То, что Мухтар принял за мигавший ему глаз Азраила, оказалось плошкой с плавающим в ней фитильком, поставленной на окно кибитки, где расположился полевой телеграф.
Кроме телеграфиста, молодого красноармейца в летнем шлеме, в кибитке находился комиссар бригады Ратников, высокий белокурый человек лет тридцати, с чисто выбритым лицом.
- Давай скорей, Яков Аркадьевич, - произнес он, освобождая место у аппарата. - Главком уже два раза тебя спрашивал. Он в Кагане.
Мелькумов присел к аппарату.
- А ну, постучите в Каган, - сказал он телеграфисту. - Скажите, что комбриг Первой кавбригады у провода.
Положив руку на ключ, красноармеец начал тихонько постукивать. Белая узкая лента ползла из-под аппарата и, свертываясь кольцами, падала на пол.
- У провода главком Каменев. Здравствуйте, товарищ Мелькумов, - читал он вполголоса. - Доложите, где Энвер-паша… что делает… подошла ли наша левая колонна… прием…
Мелькумов доложил, что, но только что полученным сведениям, Энвер-паша укрепился в кишлаке Каферуне, видимо в ожидании подхода всех своих сил. Что же касается левой колонны, то таковая к назначенному часу не подошла и сведений о ее местонахождении нет. Передавая это, Мелькумов еще не знал, что Ибрагим-бек, стоявший восточнее Каферуна, тайком от Энвер-паши снялся с расположения и увел свои пять тысяч всадников в глубь Восточной Бухары.
После некоторого молчания аппарат вновь застучал.
- "Командиру Первой отдельной туркестанской кавбригады Мелькумову, - читал телеграфист. - Приказываю вам с рассветом атаковать Энвер-пашу. Каменев".
- Ясно, - сказал Мелькумов. - Будем атаковат. А пока пройдем в штаб и подумаем, как это лучше сделат.
Когда Мелькумов, отпустивший Лихарева, вместе с комиссаром вошел в штаб бригады, помещавшийся в просторной кибитке кишлачного аксакала, адъютант доложил, что в их отсутствие поступило письмо на имя командира бригады. Письмо это привез местный житель, и оно уже переведено на русский язык бригадными переводчиками.
- Письмо? - удивился Мелькумов. - От кого?
- От Энвер-паши, - сказал адъютант.
- Черт те что! - Ратников пожал плечами. - А ну, давайте посмотрим.
Адъютант подал письмо.
- Та-ак, - протянул комиссар, начиная читать, - Ну, вначале, как и положено, дипломатические тонкости, свидетельствующие полное уважение генералу Мелькумову. - Он усмехнулся. - А вот тут… Постой, постой… Ого! Да он в политику пустился! Слушай: "Вы говорите, что предоставляете самоопределение малым народностям. Так почему же вы не даете им самоопределиться? Зачем вы пришли сюда?"- прочел Ратников. - Слышишь, куда загибает? - Собственно говоря, это то, что можно было ждать от него, - сказал Мелькумов. - Он не успел собрать все свои силы и теперь хочет затеять переписку, чтобы выиграть время.
- Верно! - согласился Ратников. - Энвер-паша затеял бумажную войну, Что ж, я не возражаю ответить ему, - Он взял лист бумаги и начал писать:
- "Энвер-паше.
Да, мы предоставляем самоопределение всем народам и, в частности, народам Средней Азии. Но, чтобы они могли самоопределиться, помогаем им сначала избавиться от эмиратских прислужников и…"- Он поднял голову и вопросительно посмотрел на командира бригады.
- И их английских хозяев! - твердо добавил Мелькумов с решительным видом.
- Не слишком ли резко? - Ратников задержал карандаш на весу.
- А что с ними церемониться? Ведь это же правда, - возразил Мелькумов, - Ну ладно, смягчим, - продолжал он, увидев по выражению лица комиссара, что тот не вполне одобряет его. - Напишем так; "и от их иностранных приспешников".
- Хорошо. - Ратников подписал письмо и передал его адъютанту для перевода.
Мелькумов посмотрел на часы. Было половина второго.
- Ну, а теперь давайте решим, как нам лучше разбит Энвера, - сказал он, помолчав.
- А ты сам ничего еще не придумал? - спросил комиссар.
- Нет, почему, у меля, собственно говоря, есть некоторые соображения, - начал Мелькумов. - Главком предоставил нам инициативу действий, не указав точного часа наступления… Когда светает?
- В половине четвертого.
- Правильно. А что, если мы начнем наступление не в половине четвертого, а ровно в три часа утра откроем беглый артиллерийский огонь, выгоним его из кишлака и завершим дело конной атакой?
- Хорошее решение, - одобрил Ратников.
- Я тоже так думаю. - Мелькумов позвал адъютанта, приказал ему вызвать в штаб командиров полков и начальника артиллерии…
Лихареву так и не пришлось спать в эту ночь. Но подобное обстоятельство не имело для него большого значения. Обладая прекрасным здоровьем, он мог бодрствовать двое суток подряд и оставаться все таким же энергичным и деятельным.
Третий час ночи был на исходе.
Сумерки все больше сгущались. Степь, казалось, спала крепким сном, и вместе с тем все в ней находилось в движении. То тут, то там возникали какие-то глуховатые звуки. Мелькали черные тени ехавших всадников. Бесконечной вереницей они выезжали из камышей и, появившись на миг на фоне протянувшейся вдоль горизонта бледно-белой полоски, вновь исчезали во мраке. Временами слышался железный лязг батарейной запряжки, фырканье лошади, катившийся по земле конский топот, и опять все замирало.
Не светившая больше луна медно-красным шаром опускалась за горы.
И как раз в ту минуту, когда перед наступавшим рассветом все совершенно затихло кругом, ослепительное пламя прожгло темное небо. От громового раската дрогнули горы: батареи ударили беглым огнем. Все осветилось. Стали видны стоявшие в колоннах полки. Над ними длинной искрой сверкнули вынимаемые из ножен клинки. Прозвучала команда. Полки шевельнулись и, развертывая фронт, молча тронули рысью. Земля загудела от мощного топота…
Придерживая рвавшего поводья коня, Лихарев выводил полк во фланг энверовцам. Справа от него скакал Мухтар, слева - Алеша.
При вспышках рвущихся снарядов Лихарев видел, Как какие-то люди, сбиваясь толпой, бежали в кишлак. В то же время навстречу ему развертывалась большая колонна всадников. Среди них колыхалось темное знамя.
Артиллерийский огонь прекратился.
Начинало светать, и уже ясно вырисовывались неровные контуры гор, и тополя, стоявшие вдоль дороги, и черные силуэты людей.
Внезапно правее Лихарева вырвался из лощины конный отряд. В рядах белели чалмы. Бешеным карьером отряд мчался параллельно полку, опережая его и расходясь в стороны большими черными крыльями. Впереди скакал командир с седой бородой.
Лихарев настороженно придержал лошадь, не зная, что это были за люди.
- Свои! - сказал Мухтар.
Действительно, это были локайцы, вступившие к Мелькумову еще при преследовании эмира бухарского. С громким криком "Ур! Бей!" они пронеслись мимо полка и, как ураган, ворвались в конную массу подходивших энверовцев. Увидев большое неравенство сил, Лихарев повел полк на помощь локайцам…
Нельзя сказать, чтобы артиллерийский огонь нанес большие потери противнику. Скорее он имел устрашающее действие, и особенно на Энвер-пашу, который, никак не ожидая ночной атаки, был внезапно разбужен грохотом рвавшихся рядом снарядов и покинул юрту, оставив в ней сапоги, брюки и китель. В таком виде он вскочил на белого жеребца и помчался к войскам. Попавшийся навстречу ему начальник штаба албай Ахмет-бей вел большую колонну конницы. Это была та самая колонна, которую тут же атаковал мусульманский отряд.
Теперь над всей долиной, клубилась пыль. Солнце еще не взошло, и пыль в предрассветные сумерки представляла собой сплошную завесу. В ней мелькали темные тени всадников, знамена, клинки. Все это безудержным потоком с криком и топотом неслось вниз по долине.
Мелькумов, с серым от пыли лицом, скакал вместе со штабом под вьющимся на пике бригадным значком. Ему уже было ясно, что внезапная атака кончилась полным успехом. Энверовцы, разбиваясь на мелкие группы, шальным карьером покидали поле боя. Часть из них хлынула в горы. На преследование их Мелькумов направил полк Лихарева.
Эскадроны втянулись в глухое ущелье. Начался подъем по узкой тропе.
Каждый поворот грозил смертью. Но энверовцы, не оказывая сопротивления, спешили уйти от погони. С каждым шагом дорога становилась все хуже. Начались бползни. Бойцы спешивались и карабкались вверх. Наконец полк вышел на перевал. Отсюда открывался далекий вид. Глубоко внизу лежала безводная Долина Смерти.
Лихарев посмотрел в бинокль.
На всем пространстве долины, от ущелья Ак-Капчи-гай и до развалин кишлака Мершаде, в лучах всходившего солнца клубилась пыль.
Услышав рядом конский топот, Лихарев опустил бинокль и оглянулся. Мухтар, сидя на своем могучем Хайдаре, сияющими глазами смотрел на командира полка.
Потом юноша тронул жеребца и выехал на скалу, нависшую над долиной.
Словно приветствуя всходившее солнце, Хайдар переступил с ноги на ногу, - вытянул мускулистую шею и заржал трубным голосом.
Разгром Энвер-паши под кишлаком Каферуном 15 июня 1922 года хотя и подрубил корни, но целиком не уничтожил басмачество. Более того, вдохновители басмаческого движения объявили кровавый террор населению, поддерживающему мусульман, боровшихся против возвращения эмира бухарского. Это привлекло в шайки неустойчивые элементы, уголовный сброд, ищущий легкой наживы, а также фанатиков, не признающих ничего нового.
Мусульманским отрядам дехкан-добровольцев и немногочисленным полкам Красной Армии было не под силу окончательно покончить с басмачеством. В конце июня 1922 года правительство Бухарской Советской Народной Республики обратилось к Ленину с просьбой о помощи.
11
В то время, когда происходили все эти события, Первая Конная армия со своими четвертой, шестой, четырнадцатой дивизиями и Отдельной бригадой стояла на Северном Кавказе. Одиннадцатая же дивизия, еще весной 1921 года временно вышедшая из состава армии и перекинутая походным порядком в Полесье, располагалась под Гомелем. 61-й полк этой дивизии стоял по квартирам в небольшом городке Речице.
Перейдя на мирное положение, хотя приходилось еще вести борьбу с бандитизмом, части Конной армии деятельно помогали населению восстанавливать разрушенное. Конармейцы пахали, сеяли, плотничали, а когда в Поволжье суховей сжег хлеб на корню, единодушно отчисляли свои и без того скудный солдатский паек голодающим детям. Были и такие, кто недовольно ворчал, но их встречало столь гневное возмущение, что они тут же смолкали.
Иван Ильич Ладыгин., сухощавый, пожилой уже человек, с короткими усами на чистом русском лице, сидел на лавочке за воротами и, покуривая самокрутку, беседовал со старшиной эскадрона Харламовым, степенным, хотя и молодым, донским казаком.
Разговор шел о том, кому из крестьян нужно помочь. По словам Харламова, все возможное уже сделано. Навоз вывезен в поле и на огороды. Земля запахана. А самым неимущим выделено шесть лошадей из бракованных.
- Только вот еще что, товарищ командир эскадрона, - говорил старшина. - Овражный просил крышу ему перекрыть. Стало быть, стропила подгнили. Избушка совсем заваливается.
- Какой это Овражный?
- А вон в овраге, на отлете живет, - показал рукой старшина. - Очень старательный мужик, но уж в годах, сил не хватает. Я так полагаю про себя, что надо помочь, товарищ комэск.
Иван Ильич покрутил усы.
- Ну что ж, добре, Степан Петрович, назначь двух человек. Кто у нас хорошие плотники?
- Климов, трубач. Ну, еще Латыпов.
- Вот их и пошли. Только имей в виду, что скоро нам самим плотники понадобятся. Комиссар полка говорил - школу будем строить.
- Слушаюсь, товарищ комэска. Ничего, у Овражного мы, стало быть, быстро управимся. - Харламов уверенно качнул чубатой головой. - А вот и Латыпов идет!
По улице медленно, шел плечистый боец. Видимо негодуя на что-то, он жестикулировал и ругался вполголоса.
- Латыпов! - позвал Иван Ильич.
Боец подошел.
- Чего ворчишь? Или чем не доволен? - спросил командир эскадрона, пытливо всматриваясь в его рябоватое лицо с чуть косящими глазами.
- А как же, товарищ комэск! - заговорил Латыпов с досадой. - Хозяин такой канительный попался, что, значит…
- Постой, погоди, - перебил Харламов, - ты же сам хвалился, что у тебя хозяйка очень даже хорошая.
- Так то хозяйка, товарищ старшина! У ней дочка тифом заболела. Лекпом Кузьмич, значит, меня с квартиры согнал. Куда податься? Квартиры все заняты. Только у мельника свободно. У него никто не становится. Потому как вредный человек. Вот я, значит, к нему. С утра дверь ему у амбара поправил. Оглоблю к бричке приладил. Гляжу - время к обеду. Я в хату - и сел за стол в переднем углу.
- Так! - усмехнулся Ладыгин. - Правильную позицию занял!
- Ну да, как полагается… Сижу, значит, жду, когда обед подадут, а он паразит, за стол не садится: ждет, покуда я смоюсь. Мучил меня часа два. Потом, видно, ему самому муторно стало: велел хозяйке подавать. Так только и пообедал.
- Все-таки пересидел ты его, - сказал, смеясь, Иван Ильич.
- Только что пересидел, товарищ комэск! А что, если каждый день так пересиживать? И вовсе время не хватит! А вдруг тревога?
- Переходи до меня на квартиру, - предложил Харламов, глядя на Латыпова с легкой улыбкой в пышных усах.
- А не стесню? - спросил Латыпов.
- Ничего. В тесноте, да не в обиде, - сказал Харламов, поднимаясь во весь свой внушительный рост. - Я вам покуда не нужен, товарищ комэск? - спросил он Ладыгина.
- Нет. Идите.
Отпустив Харламова, Иван Ильич поднялся с решением пройтись по расположению эскадрона.
Вихров, молодой командир, помощник Ладыгина, сидел за столом и писал письмо. Он писал, а сам то и дело поглядывал на стоявшую перед ним фотографию девушки, которой, пожалуй, нельзя было дать и восемнадцати лет. Светлые локоны сбегали на ее высокую грудь с висевшим посреди медальоном на тонкой цепочке. В глазах ее было столько ласки, что даже на фотографии они, казалось, излучали сияние. Девушка улыбалась нежной улыбкой, обнажавшей сверкающие белизной ровные зубы…
Вихров так увлекся письмом, что не услышал шагов за спиной.
- Все пишешь? - весело спросил знакомый голос.
Вихров оглянулся. Иван Ильич с улыбкой смотрел на него.
- Постой, постой, - продолжал он, переводя глаза на фотографию. - Это кто такая? Знакомое лицо… Фу ты! Никак Саша?! - узнал он, просияв.
Иван Ильич взял стул, присел и принялся внимательно рассматривать фотокарточку. Он хорошо помнил, как Сашенька, еще в двадцатом году спасенная ими из махновского плена, выходила тяжелораненого Вихрова. "Да, пожалуй, только благодаря ей и остался живой, - подумал Ладыгин. - Добре. Сердечная девушка". Потом, при выходе из-под Львова, на польском фронте, она была тяжело ранена и эвакуирована в тыл. С тех пор больше никто из них не видел ее.
- Ну, что она пишет хорошего? - спросил Иван Ильич, бережно поставив фотографию на место и вглядываясь в красивое лицо Вихроза, обрамленное вьющимися каштановыми волосами. - Пишет, что пока на старом месте, в Бородине, школой заведует.
- Добре… А ведь тебе в отпуск скоро? К ней, что ли, поедешь?
- К ней.
- Женишься?
Вихров пожал плечами.
- А сколько тебе лет? - спросил Ладыгин, ветретившись взглядом с синими глазами Вихрова.
- Двадцать.
Иван Ильич потрогал усы.
- Рано! Рано обзаводиться семьей! Вам еще обоим учиться надо. Теперь все пути открыты. Ты ведь серьезный человек, Алексей.
- Да нет, я еще ничего не решил, - сказал Вихров. - Вот съезжу - поговорим, посоветуемся. А там видно будет.
Вошедший посыльный с пакетом из штаба бригады избавил его от не совсем приятного объяснения.
Вскрыв пакет, Вихров недовольно поморщился.
- Опять дежурить по гарнизону!.. Следовательно, мне не придется вечером участвовать в репетиции. Жаль. - Вихров спрятал фотографию, поднялся с лавки и стал собираться.
- Не пойму, почему тебя так часто назначают? - удивился Иван Ильич. - Ведь недавно дежурил. Разве народу нет?
- Следовательно, кто-то заболел, - решил Вихров. Он прицепил шашку и, крепко надвинув фуражку, вместе с Ладыгиным вышел на улицу.
Здесь они расстались. Вихров пошел заступать на дежурство, а Ладыгин направился в эскадронную канцелярию. Он уже подходил к ней, когда его чуть не сшиб с ног выбежавший из-за угла маленький курносый боец.
- Ты что, Барсуков, с цепи сорвался?! - спросил сердито Ладыгин, невольно попятившись. - Смотри, на тебе лица нет! Что еще такое случилось?
- Товарищ Буденный едет! - выпалил Барсуков срывающимся от волнения голосом.