Резкие толчки машины не могли нарушить поток его мыслей - отрывочных и противоречивых; он представил себе ее обыкновенным бакалавром - девушкой, склонной к бесплодным мечтаниям и в то же время практичной, претенциозной и скромной, разочарованной и готовой подчиниться власти новых чар. Но он никак не мог собрать воедино мысли, когда попытался воссоздать в памяти ее лицо - обычное лицо с изящными чертами и тонкой кожей, под которой ощущается пульсация крови и на которой горный ветер оставил свой след; ее внимательные глаза, созданные как будто не только для того, чтобы смотреть, но и ловить дыхание мира; ее рот с печальной и вместе с тем высокомерной складкой…
И стараясь выбраться из этого бурного потока обрывочных мыслей, он спешил продумать план: как воспрепятствовать новому исчезновению… Нельзя же опять допустить милю 177… Жизнь не останавливается, как тот поезд, чтобы она могла сойти! Теперь они поедут в одном вагоне, среди гор, вне времени… Много времени прошло с той поры, но он не растратил себя, как не растрачивают себя реки, в которых плывут сирены, песок и все, что захвачено течением, - и вот любовь ранила его сердце, чуть было не оставшееся слепым, как Лонгин… Почему же эта грациозная девушка - это типичное дитя столицы, - одиннадцать лет назад ехавшая в поезде, осталась здесь погребенной, как те девы, которых индейцы хоронят среди горных вершин, чтобы их занесло снегом?.. Тут кроется какая-то загадка…
Но вот показался лагерь, там, как муравьи, суетились пеоны, рабочие-дорожники, мастера, их помощники, механики… Сколько раз еще он будет возвращаться сюда "с фронта", - разве любовь не битва? - чувствуя себя счастливым и потерянным. Возвращаться после того, как побывает с ней в ее библиотеке, где они не спеша пройдут перед строем книг: стихов, романов, эссе, антологий, укрывшихся за рядами учебников, - пособий по зоотехнике, ботанике, ветеринарии, первой медицинской помощи и гинекологии. Они пройдут во внутреннюю галерею, где устроена детская столовая на тридцать человек; школьники, не завтракавшие дома, получают здесь кофе с молоком и маисовую тортилью, а иногда и хлеб. Побывает он с ней и в мастерской, где какой-то индеец, искусный резчик по дереву и гончар, обучает всех желающих, - конечно, не своему искусству, нельзя от него этого требовать, - а ремеслу более простому и полезному: изготовлению из глины домашней утвари; желающих учиться у него было уже настолько много, что не хватало мест.
- Ас этим скульптором я познакомилась… - говорила она. - Ах! Если бы вы только знали, как я с ним познакомилась!.. Однажды я взобралась на вершину Серро-Вертикаль, чтобы полюбоваться оттуда океаном… таким далеким. Не знаю почему, но когда я вижу океан с этих высот, на таком расстоянии, у меня всегда возникают грустные мысли - у меня никогда не хватит денег, чтобы добраться до него. Чем-то бесконечным представлялось мне испарение голубого огня, вздымавшегося с беспредельной водной глади. Если смотреть с верхушки Серро-Вертикаль, даже гигантские дубы и сосны кажутся виноградными лозинками… А другие горы вздымаются из туч, как из пенных туник…
- И там вы с ним познакомились? - спросил Мондрагон, слегка побледнев, голос выдавал его чувства: каким же должен быть этот человек, этот скульптор, этот художник, чтобы стать достойным подобной панорамы?
Малена высвободила руку, которую не то дружески, не то повелительно в ожидании ее ответа сжимал Мондрагон.
- С "моим" скульптором я познакомилась в тот день, но не там… - слово "моим" она вонзила, как шип - проснулся инстинкт кошки, играющей с мышью. - Но каким был океан с вершины Серро-Вертикаль!.. Никогда не видела его более прекрасным - я вспомнила об этом потому, что все это было в день, ставший для меня незабываемым.
Мондрагон закурил сигарету. Он курил, курил, пытаясь сдержаться, чтобы не начать тут же громить горшки из сырой глины и обожженные, горн, скамейки - как тогда, в давние времена, когда он освобождал птиц из клеток Ронкоя Домингеса.
- Я познакомилась с ним на постоялом дворе, - невозмутимо продолжала она. - Возвращаясь с гор, я пошла кружным путем и, проходя по двору, где погонщики оставляют свои повозки, заметила среди груд мусора и навоза какую-то фигуру. Вначале я подумала, что это животное. "Это Пополука…" - сказала мне шедшая навстречу женщина, похожая на лягушку. "А кто такой Пополука?" - спросила я… "Просто Пополука!" - ответила она. Я подошла поближе - это оказался старик с бородой, с длинными-длинными, как у женщины, волосами, босой, он был одет в вонючие лохмотья и спал на куче мусора. "Пополука даже не шевелится, - добавила женщина, - лежит тут и лежит". Никто не может согнать его с места, всякие насекомые - синие, зеленые, красноватые, черные, - ползают по нему, а Пополука даже не пошевелится; текут по нему потоки муравьев, заползают в бороду, вытаскивают из нее волоски, которые он сам выдергивает, когда причесывается, - муравьи принимают их за травинки, - а Пополука все не шевелится; огромные красно-желтые муравьи сомпопо, самые храбрые из муравьев, забираются к нему в рот, вытаскивают застрявшие между зубами остатки пищи - Пополука все не шевелится; мошки чистят свои крылышки о его ресницы - однажды в нос залез сверчок и пел и пел там, - а Пополука все не шевелится… Не шевелится и не шевелится и никаких признаков жизни не подает, пока не вернутся, ковыляя, пустые повозки; да, повозки идут хорошо только с грузом, а когда возвращаются пустые - ковыляют. Услышав, что они въезжают во двор, Пополука подымается и вдруг прыгает - удивительно высоко для его возраста, - хлопает себя по бедрам, поднимает руки, потягивается, вертится волчком, вздымая тучи мусора, широко открывает глаза, и тогда не только мошки, муравьи сомпопо, сверчки, вши, блохи, клещи приходят в ужас, но и куры, цыплята, голуби, овцы и собаки, что дремали, пригревшись рядом с ним. Зевнув во весь рот, он на цыпочках подходит к погонщикам и спрашивает их, не открылся ли проход к Горе Идолов - туда раньше была проложена дорога, а потом ее поглотила пропасть. Там, как он говорит, спрятаны украденные у него скульптуры, которые он видит теперь только во сне. Лежа среди мусора, в пыли и в грязи - спит он или не спит, - он всегда неподвижен. Вот так я встретилась с моим скульптором Пополукой.
С каким наслаждением Мондрагон расцеловал бы ее сейчас! Он обнял ее за плечи и сказал:
- Надо бы подлечить его. Этот человек, должно быть, рехнулся…
- Нет, сеньор дорожник, незачем его лечить, и он не рехнулся. - И, взглянув на руки Мондрагона, она добавила: - Ему дали возможность заниматься своим ремеслом, и, вот видите, тут его мастерская. Тут Пополука учит маленьких гончаров - я называю их "пополукашками".
- Есть люди, Малена, о которых не знаешь, что сказать, любишь ты их или восхищаешься ими. Так и я… люблю вас?.. Или восхищаюсь вами?..
- Любите меня, как друг, а восхищаться нечем: то, что я делаю, может каждый. Вот только волю рукам не давайте… - Она сняла его руки, которые с нежностью легли на ее плечи, соединила их вместе и, придерживая, чтобы они вновь не взлетели, сказала: - Я раскрою вам секрет моих успехов. Если, конечно, вы умеете хранить тайны…
- Как могила…
- Надо уметь делать! И даже не делать, а начинать делать. Смотрите, я выбрала двух старших учениц и решила с их помощью устроить детскую библиотеку. Девочки никогда в жизни не видели ни одной библиотеки, тем более детской, да и, признаться, я сама имела об этом лишь самое общее представление. Ладно, мы достали книги, и сейчас библиотечка работает. Мы учились вести картотеку, классифицировать…
- Конечно, но надо заранее представить себе цель…
- Само собой разумеется. Я поставила себе задачу воспитать новое поколение индеанок в этих горах, учитывая всю сложность работы с таким человеческим материалом. Ведь они обездоленные, нищие - физически и материально; едят один раз в день, если вообще едят. Сколько труда потрачено было на то, чтобы приучить их завтракать. "Я не ем, - говорили мне некоторые из самых бедных семей, - потому что не привыкла". Раньше мальчики и девочки учились вместе, потом их разделили. Была создана мужская школа. Дело в том - насколько я поняла, - кое-кому не понравилось, что из моей школы ученики выходили думающими и свободолюбивыми людьми: их уже нельзя гнать, как баранов, посылать куда-то на работу, они стали требовать сначала подписать контракт, чтобы иметь гарантии; некоторые за это даже попали в тюрьму, как бунтовщики.
- Эх, сотню бы таких учительниц, как вы!
- Зачем? Чтобы появилось больше тюрем или кладбищ?.. Если мы будем воспитывать в людях чувство собственного достоинства, - с горечью добавила она, - властям придется умножить число тюрем и расширить кладбища…
Она позволила Мондрагону поцеловать ей руку.
- Да, мсье Жан-Поль, я больше якобинка, чем вы. У вас на строительстве дорог пеоны не получают поденной платы, да еще им приходится платить за свое питание…
- Их освободят от повинности, как только они оплатят боны дорожного управления.
- Вы же отлично знаете, что это ложь. Если они даже и оплатят, все равно их погонят работать еще на сорок суток.
- Это, конечно, одна из причин всеобщего недовольства, - сказал Мондрагон, невольно оглянувшись.
- Не беспокойтесь, такая крошечная школа, как моя, к тому же затерянная в горах, - самое безопасное место для заговоров…
По тону, каким она произнесла эти слова, Мондрагон почувствовал, что Малена осуждает его за трусость - высказав робкое замечание о политике властей, он поспешил оглянуться. Его беспокойство возрастало: неужели она - та, которой он больше всего восхищался, - замешана в заговоре или он сам каким-то неосторожным жестом, каким-то необдуманным словом выдал себя? Тревожила его мысль о Малене, но он не имел права высказать свои опасения. И в ту же минуту он понял, что выдает себя как последний дурак.
- Что с вами? - Малена взяла в свои теплые ладони его холодные руки и впервые посмотрела на него нежным, полным невысказанной тоски взглядом.
- Мален, - так он называл ее про себя и отныне всегда будет к ней обращаться именно так, - не произносите этого слова…
- Вы это серьезно?
- Повсюду шныряют шпики, тюрьмы набиты битком…
- Не потому ли вы так изменились в лице, даже голос дрогнул, кажется даже, что холодный пот выступил у вас на лбу?
- Именно поэтому.
- Хуан Пабло, скажите мне… скажите, не таясь, - можно ли надеяться на что-то лучшее? Вы ведь знаете, но не хотите мне говорить.
- Уверяю вас…
- Я не строю иллюзий, я только хочу знать, есть ли у нас какие-то надежды. Мы настолько забиты, что даже одно обнадеживающее слово способно вдохнуть в нас жизнь…
- Мален, если мой голос и дрогнул… то только из-за вас…
- Из-за меня?
- Вы чего-то недоговариваете. Мне кажется, что вы связаны с политикой…
Она промолчала. Минуту спустя она как будто хотела сказать что-то, но слова замерли на ее устах. И это еще больше насторожило Мондрагона.
- После вашей неожиданной фразы о заговорах я действительно испугался, что…
- Что это может вас скомпрометировать…
С улицы донесся какой-то шум. Малена пожала Мондрагону руку, словно в знак некоего соглашения, и прошептала:
- Среди дорожников в вашем лагере… Мы могли бы кое-что сделать… Там, конечно, есть и честные люди…
- Я могу скомпрометировать себя, но не имею права поставить под удар своих товарищей.
- Убеждена, они не откажутся…
- Как не откажутся!.. А кто с ними будет говорить?
- Я.
- Вы?.. - Он взял Малену за плечи и, глядя ей в глаза, сказал: - О вас тут же донесут… Поверьте, не все сильны духом, многие женаты, у многих дети…
- О чем вы говорите?
- О том же, о чем и вы!
- Я просила вас помочь мне в вашем лагере…
- Именно так я все и понял…
- …открыть вечернюю школу для пеонов…
- Мален! - Мондрагон был обезоружен. - Как вы заставили меня волноваться!.. - Он пытался спрятать голову на груди девушки, но она отстранилась и с вызовом бросила:
- Мсье Жан-Поль, имейте в виду, я могу сыграть и роль Шарлотты… - Изображая Шарлотту Корде, она взмахнула ножом для разрезания бумаги.
Мондрагон уезжал из лагеря и возвращался в лагерь, охваченный думами о своей любви к Малене, которая теперь уже не противилась его объятиям, не возражала, когда он погружал пальцы в ее волосы, перебирая их, как струны, творя мелодию своей мечты; в мечтах он уже готовился принять Малену в своей палатке и раздумывал, как лучше расставить убогую мебель. Да, надо будет выписать из столицы алые камелии… Вино?.. Виски?.. По бутылке… Какие-нибудь сандвичи или тортильи с сыром… это можно достать здесь. Но неожиданно мелькала мысль, которая ни разу не приходила ему в голову с тех пор, как он узнал в Малене свою нареченную с поезда - так называл ее про себя Мондрагон, - свою невестушку девятнадцатилетнюю - теперь-то, впрочем, ей уже тридцать. Мысль о заговоре. Ведь это Мален - быть может, потому что она была прозорлива, а может, мысли действительно передаются на расстоянии, - ведь это Мален обронила слова: "Здесь, в школе, к тому же затерянной в горах, - самое безопасное место для заговоров…" Да, она так сказала, правда, потом все свела к невинной вечерней школе для взрослых в лагере дорожников. Что ж, в глазах властей такая школа не менее опасна, чем любой заговор…
Он подъезжал к лагерю, оставалось несколько поворотов шоссе, проложенного сквозь сплошные скалы. Вдалеке виднелись разложенные пеонами костры; можно было разглядеть светлые широкополые сомбреро и темные силуэты мужчин, - присев на корточки вокруг огня, пеоны пекли на угольях тортильи, варили кофе в глиняных горшочках, поджаривали ножку оленя или пекари, а то и броненосца, дикую курочку или еще что-нибудь в этом роде…
Эх!
Он стиснул рулевое колесо. От внезапного удара машина подскочила и свернула в сторону. Он резко затормозил и с пистолетом в руке спрыгнул на землю: быть может, хорошая дичь.
Он едва успел заметить два сверкающих глаза и какую-то тень, зигзагообразными прыжками двигавшуюся к зарослям кустарника. Побежал за тенью, стараясь не упустить животное из виду. Но вот листья перестали шевелиться, след животного исчез. Мондрагон замер на месте: зверь мог притаиться где-нибудь. Ничего и никого. Он уже собирался вернуться к джипу, как вдруг услышал какой-то шум в кустах. Поднял руку - ветра нет. Почему же зашелестела листва? Осторожно наклоняясь и раздвигая ветви, он разглядывал землю, прежде чем поставить ногу, и всматривался в ночной полумрак. Впереди что-то темнело, похоже на вход в пещеру или подземелье. Что же предпринять? Фонаря с собой не было. Он следил за таинственным входом. Летучие мыши влетали в него и вылетали. Пожалуй, лучше сейчас уехать, а днем вернуться сюда. Он остановился, стараясь запомнить место; затем отсчитал шаги, чтобы на следующий день не впасть в ошибку - как знать, может, убежище ему еще пригодится!..
Он вернулся к машине, и его снова начали одолевать те же мысли, которые преследовали по ночам, когда он ворочался с боку на бок, тщетно пытаясь заснуть - нет, невозможно совместить с клятвами людей, начавших борьбу за свободу и справедливость, эту любовь, которая явилась неожиданно, точь-в-точь налетчик на большой дороге, только налетчик этот требовал жизни и сердца. Кому принадлежало его сердце?.. Кому отдана его жизнь?.. Товарищам по борьбе… Мален! Мален!.. Мне нечего отдать тебе, все это - и сердце, и жизнь - мне уже не принадлежит…
Мондрагон встряхнул головой, словно отбрасывая назад волосы, он не мог избавиться от мучительных раздумий. Шлем он держал под мышкой. Прежде чем забраться в джип, он хотел было сделать несколько выстрелов по скалам - оставить на них отметины, - но тут же отказался от этой мысли. Отметины могут привлечь внимание преследователей - а вдруг ему придется воспользоваться этим убежищем? Пусть все останется по-прежнему. А он не забудет, хорошо запомнит…
IX
- Механизировать… механизмами отсчитывать время… научить этих людей пользоваться механизмами для отсчета времени… хм, позвольте заметить, я не согласен с вами!.. - На этот раз учитель Гирнальда открыл дискуссию.
Расположившись на ивовых стульях, вынесенных из директорской на веранду, они решили подышать свежим воздухом. Было так приятно. Веранда женской школы выходила в патио, где в сияющих глазурью керамических вазонах и скромных глиняных горшках цвели герани, гвоздики, гортензии, азалии и розы. В воскресные вечера сюда приходили побеседовать священник Сантос и Константино Пьедрафьель, директор мужской школы, более известный среди своих коллег как учитель Гирнальда.
- На рассвете было безоблачно! - произнес смуглый, невысокого роста священник. - На рассвете было совсем чистое небо, а потом, скажите пожалуйста, невесть откуда появились тучки… Впрочем, вероятно, скоро опять прояснится…
Однако метеорологические прогнозы священника не могли отвлечь учителя Гирнальду от его излюбленной темы:
- Что обязывает нас вывести этих людей из их нынешнего полусознательного состояния, из вечной апатии ко всему, что происходит в мире, вокруг? Что и зачем, спрашиваю я?..
- Если не прояснится, - продолжал священник, - не завидую я тем, кто сегодня отправился полюбоваться видом на Тихий океан с Серро-Вертикаль…
- Зачем? - откликнулась Малена, которую живо задели слова Гирнальды. - А затем, чтобы научить их производительному труду, приобщить к цивилизации.
- Труд… труд… цивилизация… - в раздумье повторил Пьедрафьель.
- Все же сомневаюсь я, - обратился священник к хранившему до сих пор молчание Мондрагону, - что сегодня можно будет подняться на Серро-Вертикаль. А жаль, ей-богу, жаль, ведь сегодня полнолуние…
- Чтобы научить их производительному труду?.. - Перед тем как высказаться, Пьедрафьель любил размышлять вслух. - Здесь, насколько я знаю, не существует проблемы безработицы.
- Только на первый взгляд… - вмешался Мондрагон; из вежливости он делал вид, что слушает священника, а на самом деле внимательно следил за спором учителей. - Под угрозой безработицы здесь находятся те социальные группы, которые не заинтересованы в постоянной работе и работают только для того, чтобы прокормиться… Сейчас им приходится отвыкать есть…
- А тучи сгущаются все больше и больше, - продолжал в том же духе священник. - Вряд ли прояснится. Жаль, очень жаль… мне так хотелось прогуляться…
- Сеньор Пьедрафьель отчасти прав, - заметила Малена, - прав именно в том смысле, какой он хочет придать своим словам. Но, как верно подчеркнул Мондрагон, безработица у нас приобретает характер подлинно национальной проблемы.
- И с течением времени она возрастает, - добавил Мондрагон. - Она усиливается по мере того, как ликвидируются старые отрасли промышленности, исчезает ремесленничество, под всякими предлогами - и совершенно необоснованно - сокращаются посевные площади таких культур, как, например, табак.