Леля любила и умела петь. Подругам нравился ее низкий, чистый голос. Леля знала множество песен, многие из них сочинила сама. Пойдет, бывало, с Иреной в лес, вернется оттуда с новой песней. Побывает на лугу - и снова песня. Все умела высказать Леля словами песни: и красоту природы, и любовь, и ненависть.
Во время получасовых обеденных перерывов, заметив усталость подруг, Леля вдруг предлагала:
- Хотите, я вам спою?
И, не дожидаясь ответа, начинала:
Плыне Висла, плыне по польской краине,
Зобачила Кракув, певне, го не мине…
Зобачила Кракув внет го покохала,
И в довуд милости встенгой опасала…
И от ее тихих песен сразу становилось легче на душе, забывалась даже невыносимая вонь фабрики.
Леля научила подруг хитрить и увиливать от работы. Когда у кого-нибудь на руке образовывалась от клея маленькая ранка, девушка, не задумываясь, соскабливала на нее окись меди с немецких пфенингов. На следующий день рука опухала, нарывала, поднималась температура. И надзирательницы, страшась заразы, отсылали больную домой. Ранка заживала медленно. Ради осторожности подруги никогда не "болели" все сразу.
В конце лета пани Ольшинская полоскала в реке белье. Дни стояли теплые, но вода в Дзялдувке была ледяная от бивших на ее дне ключей, и пани Ольшинская простудилась. Подточенный нуждой и болезнями организм уже не смог справиться с новым тяжелым недугом.
Ирена ночами сидела у постели матери, меняла компрессы, поила липовым отваром, растирала скипидаром. В одну из таких ночей Ирена задремала. Мать разбудила ее и сказала слабым голосом:
- Я умираю, дочка. - Отдышалась немного и зашептала снова: - Выслушай меня до конца. Одна ты все равно не прокормишь троих детей и себя. Прошу тебя, Иренко, будь великодушной, послушайся меня, выйди замуж за Стефана.
- Не могу, мамо, - взмолилась Ирена. - Я буду работать день и ночь, только не заставляйте меня выходить за него замуж.
- Не упрямься, дай умереть спокойно, - шептала мать.
Встав у кровати на колени, Ирена гладила и целовала тонкие, с синими прожилками руки матери, словно пыталась отогнать надвигающуюся смерть. Мать металась в жару, часто теряла сознание, уже не могла говорить. Придя на миг в себя, остановила на дочери туманный от жара взгляд. И этот взгляд просил: "Согласись!"
И Ирена сдалась. Она наклонилась над матерью, поцеловала ее и сказала:
- Хорошо, мама. Я выйду замуж за Стефана.
Пани Ольшинская сразу затихла. Из ее широко открытых глаз полились слезы. Через несколько часов у нее пошла горлом кровь, и к утру она умерла.
Ирена окаменела от горя. Сидела и глядела в одну точку, Юзеф стоял рядом, еле сдерживая слезы.
- Мамо, проснитесь! - плакали сестры.
Ирена хотела обратиться за помощью к Граевским, но пришел Стефан и взял на себя все хлопоты, связанные с похоронами. Он был молчалив, и Ирена была даже благодарна ему за это. Ей хотелось плакать, как плакали сестры, громко, навзрыд, но слез не было. Не заплакала она и тогда, когда о гроб матери застучали комья сырой глины. Только сжало горло. С кладбища вернулись в осиротевший неуютный дом.
Пани Брошкевич
Свадьба должна была состояться через месяц. Так решила тетя Марта, приехавшая на время из Бурката. Сразу после похорон она усадила возле себя Ирену и Стефана и деловито заявила:
- Вот что, деточки, горевать вам долго нельзя. Воля матери свята. Свадьба будет через месяц, в конце октября. Нечего ее откладывать, я должна возвращаться в Буркат.
- Мне все равно, тетя. - Ирена с неприязнью посмотрела на Стефана.
Тетя Марта сделала вид, будто ничего не заметила. Она притянула к себе племянницу, неловко поцеловала в щеку и продолжала:
- Все обойдется, уж я-то знаю. Берегите ее, - обратилась она к Стефану. - Ирена еще так молода.
- Не обижу, пани Марта, - заверил Стефан.
Вечером, когда он ушел, тетя Марта сказала Ирене:
- Будь с ним поласковее. Ласка хоть из кого человека сделает.
- Но я его ненавижу, тетя!
- Ничего, стерпится, слюбится. Специальность у него хорошая, людей кормит. Да и сам парень вроде ничего… Приметный.
Шли дни. Стефан чувствовал себя уже полным хозяином в доме Ольшинских. Привез две телеги дров, перепилил их с Юзефом, подогнал рассохшиеся за лето оконные рамы.
В канун свадьбы Ирена пошла к старому замку. Вечер выдался теплый. Нежаркое солнце клонилось к горизонту. Багровые закатные полосы плыли и качались на темной воде Дзялдувки. Ирена уселась на любимом валуне и засмотрелась с высоты холма на город. Было тихо, все кругом дышало покоем и зрелой красотой поздней осени. Старые липы и дубы, тронутые осенней ржавчиной, привычно шумели над головой и сбрасывали в реку ливень разноцветных листьев. Упав на воду, листья на миг замирали, потом, подхваченные течением, неслись стремглав к мосту. Аисты давно улетели в теплые края. Их огромное гнездо сиротливо чернело на крыше замка. Высоко-высоко по холодному синему небу плыли легкой стайкой белые пушистые облака с чуть подкрашенными закатным багрянцем краями.
Поглядев на родной дом, Ирена поежилась, словно от холода. Бывают кошмарные сны, которые помимо воли годами гнездятся в памяти, и бывает явь, удивительно похожая на эти кошмарные сны. Завтра ненавистный Стефан станет ее мужем.
Погруженная в свои невеселые мысли, она не заметила, как солнце коснулось земли и ушло за горизонт. На город быстро наступали сумерки. Пора идти домой, но идти не хочется. Там ждет ее Стефан, гости. А здесь, у подножия замка, тихо.
С лугов и торфяников на город наползал туман, густой и липкий. Он подбирался к замку. Поглядев в последний раз на островерхие черепичные крыши города, Ирена пошла прощаться со старым замком. Прошлась под гулкими сводами мрачных коридоров и палат, поглядела на едва различимые в сумерках остатки геральдических надписей на стенах главного входа. Сумрак и шорохи замка уже не страшили ее. Замок давно стал ее другом и союзником. Он не раз прятал ее от облав, от немцев, которые предпочитали обходить замок стороной. Он не мог только спрятать ее от Стефана.
- Прощай, друг! Завтра я стану пани Брошкевич. Ирка Ольшинская пришла к тебе в последний раз…
Дома Ирену встретила необычная суета - приехали родственники Стефана. Ирена хотела пройти незамеченной в свою комнату, но Стефан увидел ее. Широким жестом он показал на заваленный мясом, рыбой, колбасой и пирогами кухонный стол и похвастался:
- Посмотри, Ирена. Мне думается, ни один из твоих гралевских кавалеров не смог бы теперь достать копченой колбасы, сыра и столько мяса. А я вот достал!
- Пропади ты пропадом! - почти крикнула Ирена.
Но Стефан не обиделся. Он только засмеялся.
- Ничего, дорогая! Завтра ты узнаешь, что я умею любить и по-другому. Завтра…
- Отстань!
- Смотри, я сделал новую табличку на дверь. Здесь будут жить теперь не Ольшинские, а панство Брошкевич. И их не посмеет выгнать отсюда никакой Краузе. Ты не рада?
- Мне все равно.
На следующий день их обвенчали. В костеле торжественно играл орган. Были цветы, были сочувственные и даже завистливые взгляды знакомых. Все происходило словно во сне. Ирена повторяла за ксендзом слова присяги, а мысленно кричала: "Все это ложь! Ненавижу этого человека!"
Вернувшись из костела, она подошла к комоду, взяла в руки небольшой, отливающий перламутром камень и приложила к щеке. Этот камень - память об отце, он привез его из дальнего плавания. Ирена вытерла украдкой глаза, положила камень на место и села за стол рядом со Стефаном, молчаливая и безразличная.
Свадьба была в полном разгаре. Опустили светомаскировку на окнах и зажгли ради праздника большую керосиновую лампу. Отец Стефана, бывший помещик, толстый, усатый, завел старенький, дребезжащий граммофон. Тетя Марта прибежала из кухни, замахала руками:
- Извините, дорогие гости, но музыки не надо. Чего доброго, немцы услышат.
- А мы тихо, пани Марта. Какая же свадьба без музыки, - возразил Брошкевич.
- Я немцев не боюсь, - заявил Стефан. - Гуляйте, пейте, веселитесь!
- Нельзя. Невеста только что мать схоронила, - напомнила строго тетя Марта. Но Стефан и гости не слушали.
Халина и Ядька жались друг к другу, всеми забытые, в дальнем углу комнаты. Они смотрели, словно птенцы, которых только что вытащили из гнезда. Девочек пугал необычный наряд сестры, белая фата на голове. Юзеф сидел за столом, почти не притрагиваясь к еде.
Стефан ни на миг не отходил от жены. На нем был черный новый костюм, белая рубашка с туго накрахмаленным воротником и черным галстуком-бабочкой, лакированные ботинки. На белых, пухлых руках, кроме обручального кольца, сверкали еще два золотых перстня. Лицо его раскраснелось и лоснилось от пота. Стефан был пьян и продолжал пить рюмку за рюмкой. Ирена с ужасом и отвращением думала: "Боже, он не только самодовольная скотина, но еще и пьяница!"
А гости шумели все громче, пили и танцевали. Стефан смеялся громче всех, дышал в лицо самогонным перегаром. Ирену чуть не тошнило, а он сжимал под столом ее холодные руки и пьяно бормотал:
- Ну вот… Теперь… ты моя! Эх, и заживем мы! Поцелуй же меня! Ну!
Ирене хотелось ударить его, встать и уйти из-за стола, но ноги не слушались. Она не могла сдвинуться с места…
Было далеко за полночь, когда громко хлопнули и распахнулись настежь входные двери. В комнату вошел хозяин пекарни Бельке в сопровождении четырех немецких солдат с автоматами наперевес. Увидев хозяина в мундире штандартенфюрера СС, Стефан страшно побледнел. Бельке подошел к столу. Его взгляд пробежал по закускам, скользнул по бутылкам с самогоном, по лицам гостей и остановился на секунду на лице невесты. Гости боялись шелохнуться, одна только тетя Марта отважилась пройти через всю комнату, чтобы остановить шипящий граммофон.
- Наконец-то я тебя поймал с поличным! - внешне спокойно сказал Бельке. И, показав на стол, закричал: - Вон сколько наворовал, скотина! Забрать его!
Один из солдат встал позади Стефана, ткнул ему в спину дулом автомата и сказал на плохом польском языке:
- Идем, польская свинья! Ну, подымайся скорее!
Стефан жалобно взглянул на жену, на родителей. Подталкиваемый автоматом, он не успел сказать ни слова. Когда немцы были уже у дверей, мать рванулась за ними с криком:
- Куда вы уводите моего сыночка?! Пощадите его, господин офицер! Он не виноват! Ее берите! Это все из-за нее. - И она с ненавистью показала на Ирену.
- Кончайте этот спектакль, мадам, не то всех заберем, - пригрозил ей гестаповец Бельке и ушел вслед за Стефаном и солдатами.
Утром в квартире был произведен обыск. Немцы искали мешки с сахаром, мукой и деньги. Бельке давно заметил, что Брошкевич не чист на руку, но Стефан был хорошим пекарем, и хозяин до поры до времени терпел. Когда же сахар и мука стали пропадать целыми мешками, он обратился в полицию. В комнате Стефана над пекарней нашли целый склад продуктов и бутылки с самогоном. Парни, которые работали со Стефаном, тоже воровали, но свалили всю вину на старшего пекаря. Они не любили его за скупость и жестокость.
Граевские и хозяева дома Бернась заступились за Ирену. Они убедили немцев, что девушка ничуть не виновата в случившемся. Ирену не тронули. В память о ненавистном муже ей осталась только его звучная фамилия. Ирену стали называть теперь пани Брошкевич.
На второй день после свадьбы фольксдейч Краузе потребовал, чтобы Ирена со своими "выродками" сейчас же убиралась вон. Она попыталась было возразить, но Краузе заорал:
- Молчи, польская стерва! Захочу, сгною и тебя и твоих щенков так же, как вашего папашу, в лагерях. Не все ли равно, где вам подыхать, коммунисты проклятые! Чтобы завтра же ваше барахло было на чердаке! Не нравится, можешь жаловаться Отто Шмаглевскому! Он тебя живо отправит вслед за муженьком-вором!
Краузе позволил взять из мебели только большую кровать да два стула. На большее в каморке не нашлось бы и места. Теперь, когда в их доме поселился немец, жить стало еще труднее. Ирене казалось, что даже у стен есть уши.
События последних месяцев: смерть матери, свадьба - не прошли бесследно для Ирены. Она заболела. Снова приехала тетя Марта и привезла с собой известного на всю округу знахаря Зиберта. Он осмотрел Ирену, оставил мешочек с сухими травами, объяснил, как их заваривать, получил за труды бутылку керосина и уехал.
Ирена проболела больше месяца. Тетя Марта с трудом выходила ее. Каждый день после работы прибегала Леля. Усевшись на край кровати, рассказывала:
- Немцы на фабрике стали злющие-презлющие. Плащей и плащ-палаток, простреленных, как решето, поступает навалом. Верно, русские здорово бьют фрицев.
- Слава богу! Наконец-то у фашистов земля начала гореть под ногами, - обрадовалась Ирена.
Леля наклонилась и прошептала ей на ухо:
- Вчера директор говорил надзирательницам Лотте и Берте, я случайно услышала, что фабрику придется эвакуировать в Шнейденмиль. Здесь оставаться опасно - в округе объявились партизаны. - И закончила громко: - Вот какие дела, Ирка! Поправляйся быстрее.
Годы без солнца
Юзефу исполнилось пятнадцать лет. Он заметно возмужал и манерами стал походить на отца. Столяр пан Грабовский взял его в ученики. Теперь каждую неделю Юзеф приносил домой несколько марок, выкладывал их перед сестрой на столе и солидно говорил:
- Держи! Скоро буду получать больше. Вместо стульев и табуреток начну делать шкафы. Мастер обещал.
- Спасибо. Дай я тебя расцелую.
- Еще что надумала! Что я, маленький или девчонка? После Рождества неожиданно получили долгожданную весточку от отца. Ее привез незнакомый, худой и изможденный мужчина. Отец писал:
"Дорогие мои! Я жив, здоров. Нахожусь в лагере для политических под Кенигсбергом. Как я живу, расскажет товарищ, который передаст это письмо. Я очень беспокоюсь за вас. Держись, Настка! Береги детей.
Бронек."
Ребята обступили незнакомца.
- Скажите, как выглядит тато? Скоро ли вернется к нам? - спрашивали они.
- Я видел вашего отца всего два раза и то лишь издали, на лагерной поверке. А его письмо попало ко мне случайно. Заболел я и ослаб настолько, что уже не мог работать. Товарищи, которыми, я узнал, руководил ваш отец, устроили меня в лагерный лазарет, а потом помогли мне и еще нескольким заключенным бежать. Перед побегом нам зашили в одежду письма с тем, что, если все будет хорошо, эти письма передать по адресам. Вот и все.
Ирена накормила гостя, напоила горячим желудевым кофе с сахарином. После ужина он стал разговорчивее.
- Лагерь, в котором держат заключенных, - рассказывал он, - находится на окраине Кенигсберга, на самом берегу Балтики. А военный завод, куда водят работать под конвоем, в пяти километрах от лагеря. По четырнадцать часов в сутки заключенные точат на станках гильзы для снарядов, грузят в вагоны ящики с оружием и патронами. Работа изнурительная, а кормят два раза в день одной брюквой. Сколько раз валились около вагонов или у станков без чувств. Отольют ледяной водой - и снова работать. На ночь загоняют в бараки, в каждый по пятьсот человек. А всего таких бараков в лагере девять. Успеешь занять нары - хорошо, нет - ложись на пол. Пол цементный, сырой. От моря дует пронизывающий ветер. В лагере, кроме поляков, русские, французы и чехи. Все живут одинаково…
Гость закашлялся и долго не мог успокоиться. Прощаясь, он попросил Ирену никому не говорить о нем, а письмо сжечь.
Письмо Ирена не сожгла и долго носила с собой серый клочок оберточной бумаги. Доставала его из-за выреза платья и перечитывала по нескольку раз в день. Она воспрянула духом: отец жив, а это главное.
Несмотря на опасения немцев, фабрика дождевиков не только осталась в Гралеве, но и разрослась чуть ли не вдвое. На школьном дворе построили еще два корпуса, завезли новые машины и оборудование. Теперь на фабрике работало уже свыше трехсот человек. От едкого клея руки у женщин покрывались язвами, распухали и нарывали. Ирена не спала по ночам от боли. Даже никогда не унывающая Леля жаловалась:
- Ох, болят, ну прямо мочи нет! Поджечь нам, что ли, эту проклятую фабрику?
- Тише, ты! Никак в Германию захотела? - останавливала Лелю испуганным шепотком Зося. - Угонят нас, а у меня Дануся, у Ирки - сестренки. - Зося тяжело вздохнула и, увидев спешившую к ним надзирательницу, предупредила:
- Девочки, тише! Берта плывет.
Надзирательница Берта - уши и глаза директора фабрики. На жалобы Берта обычно отвечала:
- Руки болят? Ничего! Славян слишком много развелось, незачем их жалеть. Не хотите работать, не надо. Пошлем вас на курорт, в лагеря, там отдохнете, польские свиньи!
- У, фашистская гадина, - ругались про себя работницы.
По вечерам Ирена читала вслух книги Сенкевича, Пруса и Мицкевича. Некоторые из них были переписаны от руки и передавались из дома в дом. Рассказывали они о красоте и богатстве родной земли, о мужестве древнего народа, о его тяжелом прошлом. Халина, Ядвига да и Юзеф слушали сестру с затаенным дыханием. Слабый, колеблющийся огонек коптилки, висевшей над кроватью, едва освещал их тесную каморку.
Когда книги были прочитаны, Ирена стала рассказывать сказки и предания о городах Гнезне и Кракове с его легендарным замком Вавелем, о Варшаве, о красавице Висле. Ирена невольно подражала отцу и старалась говорить так же образно, занимательно и проникновенно, как он.
- На гербах старого ганзейского города Гданьска, - начала Ирена, - изображены львы, охраняющие щит с двумя крестами и короной. Львы смотрят друг на друга. И только в гербе на гданьской ратуше они повернули головы на восток и глядят на Золотые Ворота. Вот что рассказывает об этом легенда:
"Жил когда-то в Гданьске, над рекой Мотлавой талантливый скульптор Даниэль. Из-под его искусного долота выходили как живые фигуры купцов, ремесленников, ночных сторожей и рыцарей. Но охотнее всего Даниэль ваял львов. Когда ему поручили вылепить главный герб города над входом в старинную ратушу, Даниэля навестил его старый учитель. Придирчиво присматриваясь к работе своего ученика, сказал:
- Опять львы. Вижу, со львами ты в ладах. Это хорошо, потому что теперь их уже немного осталось на свете. Зато хватает волков, лисиц и хорьков…
- К чему ты это говоришь, учитель?
- Надо напоминать волкам, лисам и хорькам о давних достоинствах гданьчан, о мужестве и верности.
Долго молчал Даниэль, потом проговорил:
- Хорошо, учитель. Пусть будет по-твоему.
- Только как ты это сделаешь?
- Увидишь в тот день, мой учитель, когда я закончу свою работу, - ответил загадочно Даниэль.