Я стал перед ним с кулаками наготове, как бывало в деревне, а он набросился на меня, как слепой. Я увернулся от него, и кулаки его замахали в воздухе. А когда он хотел повернуться ко мне, чтобы опять ринуться на меня, я с размаху ударил его по щеке. Мой кулак, должно быть, оглушил его: в глазах у него вспыхнул испуг, а сухощавое лицо задрожало. Он стал извиваться около меня, и в какой-то момент ему удалось толкнуть меня в грудь, а я, как опытный боец, бил наверняка. Он был старше и выше, но драться не умел и махал кулаками зря. Лицо его покрылось пятнами от моих ударов. Раза два он больно ударил меня по голове и по плечу. Я тоже рассвирепел и, уже не рассчитывая ударов, бросился на него всем телом. Мы вцепились друг в друга, забарахтались и шлёпнулись в воду. Нас накрыла холодная солёная волна. И в тот же момент я услышал вокруг себя кипение и плеск воды, которая мчалась на нас, как большая река.
- Моряна нагрянула! - крикнул парнишка. - Бежим скорее к берегу! Она, знаешь, как несётся? Сразу же нахлынет и проглотит.
Он схватил меня за руку, и мы побежали обратно к промыслу. Вода неслась бурно, волны уже прыгали и пенились выше колен, а позади подгоняли друг друга, перекатывались и клокотали брызгами и пеной. Волны, зелёные, прозрачные, звенели, смеялись, торопили сами себя, вскипали и рассыпались брызгами и пеной. Ветер упруго подгонял нас и посвистывал в ушах. Нижняя часть баржи уже погружалась в воду, и волны хлестали в её израненный бок, взлетали вверх, сверкали радужными вспышками и исчезали в чёрных проломах. Чайки с натугой летели навстречу солнечному ветру, падали, взвивались кверху и визгливо перекликались: "девки-и! товарки-и!.."
Мне стало вдруг легко и радостно на душе, и я, перегоняя зелёные волны в кружевах пены, перепрыгивал через них и смеялся. Смеялся и парнишка. Он сжимал мои пальцы и покрикивал:
- А здорово дерёшься… и бежишь здорово! Будем дружить… Дураки мы с тобой: дрались и забыли, что у нас был мир. Наддай сильнее! Видишь, где моряна-то? Далеко уже удрала. Надо её перегнать. Ежели не перегоним, волны нас в спину будут хлестать.
- Пусти руку-то! Давай вперегонки! Вот так вода! Вот так чудо! Откуда только она хлынула? Словно живая.
- Ну да, живая. Это же - море, - убеждённо кричал парнишка, стараясь перекричать шум и плеск волн. - Не живое-то не рвётся к берегу. Видишь, какое оно многоголовое? Видишь, как оно рты разевает и зубами играет?..
- Да ведь это в сказке чудища-то многоглавые, - возразил я неуверенно. - В сказке-то есть и другое: тридцать витязей прекрасных выходят из волн, а с ними дядька их морской…
- Ну, это где-нибудь там, а у нас здесь - просто: мчится на берег прорва чертей, когтями в песок впивается и грызёт, и гложет…
Я не возражал ему: может быть, он видит то, чего не могу по-новости видеть я. Может быть, черти в деревне - иные, чем здесь, в море. Очень возможно, что эти косматые волны - на самом деле страшные чудовища.
- Мы сдружились с тобой, - нетерпеливо кричал парнишка. - А ежели сдружились, значит давай зваться. Меня зовут Гаврюшкой, а тебя? Ого! Сразу заподлицо: Федяшка - Гаврюшка… без обреза. Ну, и знай, с этого дня мы связались: мои товарищи - ученики - все узнают, что мы - два сапога пара. Ты ловкий драться. Подучишь меня, тогда мы - атаманы.
- А ты мне показывать будешь, как ты в школе учишься?
- Это пустяки. В два счёта. А вот в пески поход сделать - это я понимаю… А то вон в баржу пробраться… В неё никто ещё не отважился залезть.
- Я книжки читать люблю, - возразил я. - Вот у меня в казарме "Руслан и Людмила", да вот эта - "Робинзон Крузо"…
Но "Робинзона" в руках у меня не было. Я забыл о нём, когда схватился с Гаврюшкой, и мы, должно быть, затоптали книжку в песок. Мне было больно от этой потери: я любил эту книжку, как бесценный подарок Раисы. Я рванулся назад, но навстречу мне бежали волны в барашках и окатывали меня брызгами, словно торопили меня…
- Скорее беги на берег!
Гаврюшка тащил меня за руку и испуганно оглядывался.
- Не видишь, что ли, слепота? Волны-то уж выше колен. Бежим скорее! Беда, ежели шквал нахлынет: свалит и в море утащит. Один раз я чуть не утонул: так же вот замешкался недалеко от баржи - хотел в брюхо ей залезть, а моряна-то тут как тут… Я - бежать, а волны-то быстрее меня. Ну, и свалил меня один шквал. Насилу спасся. Море, должно быть, никого не допускает до баржи-то. Там обязательно клад есть… сокровища заколдованные…
Я бежал уже с трудом, вприпрыжку, и вода казалась мне густой и липкой. Волны мчались далеко впереди, играя ослепительно белой пеной на солнце. Они неслись на жёлтый песок, сталкивались, взрывались брызгами, и чудилось, что эти снежно-белые толпы резвились, прыгали, хохотали, шумели, как ливень, разбегались по широкой дуге прибрежья и обмывали пески снежной пеной. До сухого берега было недалеко, но море уже бурлило в сваях пустого плота и в свалке лодок на песчаных буграх: Гаврюшка бежал впереди меня и беспокойно оглядывался на волны. Он, вероятно, ещё не мог пережить недавнего страха перед озорными шквалами. Но мне было весело и совсем не страшно. Я впервые в жизни видел это чудо: почему море, которое блистало очень далеко, вдруг ожило, забеспокоилось и неудержимо полилось на берег? Что его взбудоражило, какая сила забушевала в нём и заставила его залить эти пески, как в полую воду? И мне чудилось, что волны смеются, смотрят на меня множеством зелёных глаз, по-мальчишечьи дразнят меня и зовут играть с ними, хватая за ноги. Они плещут в меня брызгами, звенят колокольчиками и переливаются птичьими голосами. Глазам было больно от ослепительных вспышек солнца, и пронзительные искры метелью летали всюду, мерцали, трепетали и рассыпались радужной пылью. Я забыл о своём "Робинзоне", забыл о своих пережитых невзгодах, забыл обо всём: я вдруг очутился в сказочном мире - в мире неожиданных видений, волшебных перемен, где сияющие пески и живое море - без конца и края, и небо тоже живое, как море, с белыми облачками-коврами-самолётами. Ветер, тёплый и упругий, ласково треплет мои волосы и срывает пену с убегающих волн. Он пахнет солодом и подсолнухами. Я впервые переживал минуты счастья, когда небо так близко - на взмах руки, когда хочется взлететь чайкой, реять над морем и встречать бесконечные толпы волн, нарядных, как девушки в троицын день, украшенные зеленью и цветами.
Я очнулся в ту минуту, когда почувствовал, что ноги мои погружаются в горячий сухой песок.
Гаврюшка шлёпал меня по спине и смеялся приплясывая:
- А мы всё-таки перехитрили чортову моряну-то - ускользнули от её пасти-напасти. Она только что просыпалась - потягивалась да позёвывала. Черти-то морские во-он где крыльями машут да пасти разевают - там, где небо с морем сходится. Бывает так, что озлится море и начнёт махать через двор, через плоты - на улицу. По улице и по дворам на лодках ездят. Папаша тогда весёлый бывает, сам на лодке с шестом носится и всегда меня с собой берёт. Один раз он поплыл со мной в бондарню. Я на лодке один остался, а пока он в бондарне-то распоряжался, я не будь плох: шест в руки - и давай по двору гулять… Слышу, папаша орёт: "Эх ты, мореход! Держи сюда бударку-то. За то, что ты, говорит, смелый - хвалю, а за то, что без спросу поплыл - уши нарву". Ну, я и стал сгоряча бударку толкать. Ослеп от страху да к воротам нос направил. А тут шквалы один другого злее налетели и давай мою бударку, как щепку, бросать. Не помню, как к папаше подплыл. Увидел только, как он вцепился в борт, повернул кормой к лесенке и вскочил, как молоденький. Жду, вот он сейчас мне выволочку даст, а он кричит: "Ну, Гаврюшка, раз взялся за шест, толкай в мужскую казарму, через улицу, на соляной двор! Надо гнать рабочих клёпки и чаны спасать - колья вбивать, ограду делать". Ох, и ловко я тогда с радости катал его! А он сидит, смотрит на меня и только бородой со смеху трясёт…
Я стоял на горячем песке, усеянном пёстрыми ракушками, и смотрел на наплески воды неподалёку от нас: эти наплески шаг за шагом покрывали песок, ползли всё дальше и дальше на берег, а песок, лёгкий, как пыль, плавал на приливных всплесках, как чешуя. Ветер дул уже порывами и толкал меня назад, дальше, на берег. И вот вода уже опять облила мои ноги, словно прогоняла со своего пути. Я стал отступать, пятиться назад, но потоки и наплески обгоняли меня. Гаврюшка смеялся и отшибал от себя воду, а она как будто сердилась и хватала его за ноги.
- Ух, и злые они, черти! Ты не гляди, что они ластятся да лижутся, как щенята. Проморгал - враз тебя облапят и уволокут в море. Они только с бударкой ничего сделать не могут: на бударке я, как чайка, поплыву навстречь, только дай мне вёсла в руки…
Мне смешно было слушать его хвастовство: он трусливо улепётывал от наплесков маленьких волн, а грозился плыть на лодке в открытое море, навстречу бушующим шквалам.
Вся песчаная даль, которая уходила к горизонту, где море сияло узкой полоской, теперь неоглядно блистала приливом, и волны в кудрявых барашках бежали всюду к берегу. Мы с Гаврюшкой пятились от широких взмётов воды, а они плавными порывами настигали и перегоняли нас.
И вдруг я заметил, что баржа, которая мёртво лежала на боку, выпрямилась, повернулась носом навстречу ветру, и корма её с огромным рулём медленно поплыла в сторону: с носа баржи спускалась толстая цепь и погружалась в воду. Дыра чернела, как диковинная рана, обнажая три бурых ребра. Я застыл, поражённый этим новым чудом, и не чувствовал, как волны обливают мои ноги. Гаврюшка, отбегая от воды, был уже далеко и кричал, махая рукою:
- Скорее беги, удирай! Не взвидишь, как волна-то тебя с ног свалит. Эх, вот бы сейчас на бударке к барже-то!.. Побежим к плоту - там тоже вода. Пока добежим, вода до лодок доберётся. Может, на наше счастье, бударочку с вёслами найдём…
А я стоял и не мог оторвать глаз от баржи. Мимо неё, облизывая старые доски, догоняя друг друга, неслись волны. На моих глазах произошли удивительные перемены. Когда я бежал к барже по щербатому песку, баржа лежала на сухом месте, а сейчас там волнуется море. Оно плещется и здесь, недалеко от песчаных бугров и крутых обрывов. Жиротопня дымится на высоком песчаном кургане. Старик жиротоп, молчаливый, с больными ногами и плачущими глазами в разбухших веках, весь пропитанный рыбьим жиром, машет нам своим длинным черпаком и что-то кричит, встряхивая закопчённой бородой.
Меня ударил холодный шквал и швырнул в воду. От неожиданности и студёной волны я заорал и хотел вскочить, но другая волна с грохотом накрыла меня, потом подбросила кверху, и я захлебнулся солёной водой. Волна хлынула на берег, и я очутился на песке, который смывался в море. С рубашки и штанишек ручьями стекала вода. Дрожа от холода, я хотел побежать к Гаврюшке, который прыгал на песке и скалил зубы от хохота. В этот момент зелёная волна опять с рёвом толкнула меня и облила до плеч, но я удержался на ногах. И когда она понеслась дальше, я увидел растрёпанную книжку, листы которой веером колыхались в воде. Я успел схватить её и, убегая от волн, бросился со всех ног к Гаврюшке. Это был мой "Робинзон". Он, как и положено ему, не утонул: волны выбросили его на берег.
Я пустился бежать на промысел - домой, в казарму, чтобы переодеться. Гаврюшка хохотал и плясал от удовольствия. Когда я пробежал мимо него, он крикнул мне требовательно:
- Сейчас же прибегай сюда, как переоденешься. Я ждать буду. К лодкам пойду, поищу бударку с вёслами…
Дед-жиротоп махал мне черпаком и мычал что-то невнятное. Он смеялся.
Перед воротами меня догнал Гаврюшка и схватил за руку.
- Я - тоже с тобой, только не через двор, а вдоль забора и по улице. На дворе увидит папаша и прогонит домой.
Он настойчиво потянул меня за руку, и мы побежали по песчаным сугробам вдоль глухого забора из камыша, виляя между, колючек и голых кустарников. Я ёжился и дрожал от прилипшей к телу мокрой рубашки и противноклейких штанишек. От ветра они были холодные, как лёд.
- Ну, и чудной ты сейчас!.. - смеялся Гаврюшка. Его сухощавое и бледное лицо разрумянилось, а широко открытые глаза осматривали меня с весёлым участием. Я сейчас только заметил, что лицо его - в мелких рябинках. Да и рябинки были задорны: лицо от них казалось приглядным и умненьким. И я чувствовал, что он с этого дня будет самым желанным моим товарищем. В нём было что-то общее с Кузярем, но он был мягче, рассудительнее и как будто не горазд на выдумки и злые шалости.
XX
Когда мы вбежали в казарму, меня обдало душным теплом, и я вдруг почувствовал усталость и приятную лень. Тётя Мотя, как обычно, возилась у плиты, а больная бредила и судорожно искала что-то на себе жёлтыми костлявыми руками. Молчаливая и, казалось, безучастная ко всему, тётя Мотя обернулась к нам и неожиданно кинулась ко мне с ужасом в обожжённом лице:
- Матушки мои! Вот так рыбак!.. Без бахил рыбу ловил да штанами неводил. Лезь скорее на нары-то да переменись - окоченел весь. Я чаем вас с Гаврюшей напою. Морячки вы мои несолёные, балберочки лёгонькие!..
Гаврюшка смеялся:
- Это он с моряной вольничал, а она его отшлёпала и кувырком бросила.
Тётя Мотя наставительно предупредила меня:
- Ты нашей моряне-то, рыбачок, поклонился бы: она наша кормилица. Глупый ты ещё - весь земляной.
Гаврюшка залез вместе со мною в тёмное и тесное наше гнездо и оторопело застыл озираясь.
- Ну, и живёте вы! Чай, тут задохнёшься. В этом логове и повернуться негде: сиди по-карсачьи - ноги калачиком, или лежи да в потолок плюй. И темнота - не видать ничего.
Больная женщина застонала и стала сбрасывать с себя одеялку. Она металась, раскидывала руки, бормотала что-то непонятное, вскрикивала и мычала задыхаясь. Тётя Мотя подошла к ней с кружкой в руке, влезла на нары и осторожно подняла её голову. Она поднесла кружку к её рту, а потом положила на лоб больной мокрую тряпку.
- И пожалеть-то некому бессчастную… - вздыхая, жаловалась она. - Так наша сестра и гибнет… и сгорает, не доживя веку… Не тоскуй, Маланьюшка! Муки-то наши - облачки наши. Владычица знает, кого приголубить да радостью обрадовать.
Я переоделся, и мне стало так тепло, что запылало всё тело. Гаврюшка слушал тётю Мотю, следил за нею, и я видел, что его угнетала и душная, смрадная казарма, загромождённая нарами с постельным тряпьём, и больная, которая металась в горячке, и тётя Мотя, похожая на тронувшуюся.
- Пойдём отсюда… - с жалкой улыбкой прошептал он и спрыгнул на боров. - Я больше не могу… Узнает мамаша, что я был здесь, и заскулит. Как это ты живёшь здесь? Я дня бы не выжил.
Он растерянно и беспомощно озирался, словно нечаянно попал в западню и не знал, как выбраться из неё.
А я вдруг почувствовал, что я - опытнее и сильнее его: ведь я жил в этой казарме не один день и буду жить много дней, потому что это наше логово - наш приют, куда загнал нас хозяин и где сторожат нас его надсмотрщики - приказчик и подрядчица.
- А где бы ты посоветовал мне жить-то? - насмешливо спросил я его. - Аль у себя меня приветишь?
- Ежели бы папаша разрешил, я к себе перетащил бы тебя, - горячо ответил Гаврюшка, но сразу же виновато оговорился: - Может, папаша-то не прочь бы, да мамаша на глаза себе из ваших никого не пускает. Она не велит мне даже близко к казармам подходить. А на плот и папаша не разрешает.
- Ну, так сам суди, - внушительно заключил я. - Ты живёшь в горнице, а я вот на нарах в казарме, ты в школу ходишь, а мне нельзя, у тебя отец - распорядитель, а моя мать - резалка. Какой я тебе товарищ? Узнает отец, что ты со мной связался, лупцовку тебе задаст. Ты лучше со мной не водись, а то моя мать кулаков не оберётся.
Гаврюшка густо покраснел и бурно запротестовал:
- Ну, да, как же! Так я и поддался… Мы с тобой дружить будем сами. Приключения будем делать. А папаша говорит, что смелых любит.
Я положил "Робинзона" на горячий боров печи, чтобы он просох, и спрыгнул на пол. Гаврюшка, бледный, с блуждающими глазами, уже стоял у двери, ожидая меня. Тётя Мотя возилась с больной женщиной и забыла о нас. Но когда я был уже на пороге, она повелительно позвала к себе меня и Гаврюшку и потащила свои больные ноги к печи. Гаврюшка нетерпеливо подмигивал мне из-за порога и настойчиво махал рукой: удирай, мол, скорее, да и мне невтерпёж!
А тётя Мотя уже шла к нам и протягивала две ржаные лепёшки. Лицо её было попрежнему неподвижно и угрюмо покорно.
- Нате-ка, орлятки, поешьте моё печенье, - прогудела она ворчливо, но я уже знал, что этой своей ворчливостью она выражает сердечность и ласку. - Где он там, Гаврюша-то? Поди-ка, поди-ка, паренёчек! Не побрезгуй моей стряпнёй-то. Угощенье от души - слаще мёда-сахара.
Гаврюшка стоял в сенцах и со страхом глядел на неё: должно быть, она казалась ему зловещей колдуньей или бабой-ягой. Меня забавлял и злил его страх. Я засмеялся и потянул его за руку.
- Ну, чего ты трусишь? Чай, не кулак тебе суёт тётя Мотя-то, а горячую лепёшку. Я и то твоего отца не боюсь.
- Я сказал тебе: отца не тронь! - враждебно крикнул он и рванул свою руку. - Тронешь ещё раз - насовсем раздружимся. Мой папаша хороший. Это ничего, что он пьёт. А когда пьёт, он всех жалеет. Лучше пойдём, а то все лодки цепями прикуют.
Тётя Мотя вышла в сени и хотела погладить по голове Гаврюшку, но он в ужасе отскочил в сторону. Я засмеялся.
- Ах вы, дети боговы! - проворчала она и сунула лепёшки мне и Гаврюшке. Он молча и послушно взял лепёшку, похожую на подошву, и растерянно улыбнулся. - Все дети боговы, да отцы-матери убогие. У меня вот тоже был такой же, как вы, паренёчек, да утонул… здесь и утонул… в моряну… Не углядела, не порадела, вот и несу скорбь свою в наказанье.
Лицо её попрежнему было неподвижно и безучастно. Говорила она о своём сынишке, как о чужом мальчике, и мне казалось странным, что она никак не выразила своего горя - не взволновалась и не всплакнула.
Гаврюшка не вытерпел и сердито крикнул:
- Ну, я ждать тебя не хочу. Для меня каждая минута дорога. Лодки-то вытащат - всё пропало.
А тётя Мотя, как нарочно, обняла его одной рукой, а другой погладила по волосам.
- Я папашу твоего, Гаврюшенька, давно знаю: вместе на ватагу приехали. Молодой-то он был весёлый, лёгкий, всем был защитник и никого не боялся. А вот сломился и запил. У него тоже печаль на сердце. - И вдруг схватила и меня, и Гаврюшку за плечи и строго спросила: - Это вы куда собрались? Про какие такие лодки толкуете? Уж не кататься ли норовите на лодке-то? Нет, Гаврюшенька, не пущу… Разве мысленно, в моряну-то? Да вас так же море похитит, как моего Костю. Не пущу и не пущу!
Мы перемигнулись с Гаврюшкой и рванулись из сеней на двор. За воротами мы пробежали улицу и, прижимаясь к забору плотового двора, юркнули в узенький проход между забором и копнами камыша, который привезли сюда для крыши нового сарая. Потом завернули за угол забора и очутились на маленьком дворике с землянкой, похожей на деревенский "выход". На нас кубарем налетела пёстрая собачонка и залилась тоненьким голоском, но узнала Гаврюшку и сконфуженно завиляла хвостом. Мы выбежали на берег с другой стороны прибрежного плота. Здесь лодок было очень много на берегу, и они плотно прижимались бортами одна к другой. Море уже кипело всюду, и волны с прибойным шумом обливали прибрежный песок.
Гаврюшка вскочил в лодку и выбросил вёсла.
- Бери! Мы сейчас её столкнём. Поддевай под киль!..