Вёслами, как рычагами, мы сдвинули лодку с места и толчками стали спускать её по сыпучему песку. Так как песок сам осыпался с крутого спуска, лодка послушно скользнула вниз и поползла к воде, поворачиваясь с боку на бок, когда волны били в её корму. А когда бударка начала покачиваться на волнах, Гаврюшка бросил в лодку своё весло и победоносно крикнул:
- Есть! Весло давай в лодку и прыгай!
Он вскочил на нос и, как фокусник, перелетел на середину, схватил весло и, упираясь им в песчаное дно, быстро оттолкнул наше судно от берега.
- Садись рядом со мной и берись за весло! - приказал Гаврюшка, всунув весло в развилку уключины.
Я сел рядом с ним и хотел так же устроить своё весло в развилке, как он, но в уключину оно почему-то не вошло. Гаврюшка засмеялся.
- Эх ты, чучело! Тоже в Робинзоны лезет, а не знает, как веслом распорядиться…
Он мгновенно вложил моё весло в уключину и сразу же показал, как надо держать его и грести. Я виновато молчал, сознавая его превосходство, но совсем не хотел, чтобы он проявлял на мне свою власть. Если я никогда не плавал на лодке и не держал в руках весла, это ещё не значит, что я не могу быть моряком: ведь я сразу же понял, как укреплять весло и как им работать. Правда, сначала я махал веслом вразнобой с Гаврюшкой, и лодка виляла в разные стороны. Он заорал и вытаращил на меня злые глаза.
- Враз надо! Деревня, лапотник!
- Я не лапотник: у нас лаптей не носят. А ты не ори, а лучше показывай!
- Показывай! - передразнил он меня успокаиваясь. - Я - не учитель, а моряк и должен приказывать, а не показывать. Ну, начинай: раз! Не черпай воду веслом: выше поднимай! Раз!
Лодка поплыла, поднимаясь и опускаясь на волнах, а они плескались о борта, и брызги били мне в затылок и шею, как горох. Берег уползал от нас всё дальше и дальше, и барашки волн убегали позади очень быстро и весело, словно играли и смеялись.
Я наблюдал, как действует веслом Гаврюшка, и старался в точности повторять его движения. Заметил я, что он, вцепившись в ручку весла, делал правильный круг, словно вертел своими руками невидимый обод колеса - к себе изо всех сил, а от себя по низу легко и быстро. Сначала у меня это невидимое колесо вертелось толчками и рывками, лопатка весла бороздила воду и сталкивалась с волнами. Я скоро утомился и перестал грести. Лодка от взмахов Гаврюшки круто повернула в сторону и боком взлетела на волну.
Он рассвирепел:
- Какого чорта! Греби! Ежели не можешь, давай мне весло: я сам буду грести.
Но я оттолкнул его и с ожесточением закрутил своё колесо. Мне было завидно, что Гаврюшка размеренно и, казалось, свободно орудовал своим веслом. Он посматривал на мои руки с сердитой насмешкой.
- Ровнее! Не торопись! Вместе! - командовал он со строгостью бывалого моряка.
Но весло было длинное и тяжёлое, и как он ни старался щеголять своим мастерством, ему тоже было очень трудно. Когда тянул к себе ручку весла, он привскакивал, лицо его искажалось от напряжения. Мне он нравился этим своим упорством, и я чувствовал, что ему по душе моя храбрость и готовность разделить все трудности и невзгоды плавания.
Мы уже были далеко от берега, песок мерцал на солнце, а плот будто плавал вместе со сваями и колыхался в разные стороны. Да и весь промысел и посёлок сдвинулись с места и качались, как огромная качель. Волны били в нос лодки, подбрасывая её, толкали из стороны в сторону, корма взлетала вверх и падала вниз. Зелёные волны весело убегали назад, играя пеной и кипящими гребешками. Гаврюшка оглядывался на нос и озабоченно вскрикивал:
- Уж почесть полпути проплыли! Не робей! Не горячись, не надсаживайся! Береги силёнки-то, а то заштопорим и не доберёмся. Можно бы и отдохнуть, да боюсь, как бы за нами погони не было. Надо доплыть до баржи, пока рабочие к лодкам не нагрянули.
Я тоже оглядывался на баржу, и мне казалось, что она очень далеко, на самом горизонте. Над нами и около нас носились чайки на своих тяжёлых крыльях.
- Ну, мы уже далеко уплыли, - задыхаясь, заявил Гаврюшка. - Чорта с два нас поймаешь… Отдыхай! Волны нестрашны. Это не буря, а свежая моряна. Покачаемся, как в зыбке, передохнём - и опять за вёсла.
Я с удовольствием бросил весло и сразу почувствовал, как я устал и как гудели мои руки. Пот заливал глаза и солёными каплями смачивал губы. Мне вдруг стало жутко: мы одни среди моря, волны толпами бежали на нас и бултыхали нашу бударку. Ветер налетал порывами и отгонял лодку назад вместе с волнами. Они уже не хлестали в борта, а мягко журчали, плавно покачивая нас. Воздух ослепительно горел солнцем, и море пылало вихрями искр. Баржа, огромная, облезлая, с полуразвалившимся домиком на палубе, туго натягивала толстую ржавую цепь и медленно поводила своей кормой с рулём, похожим на ворота. В проломе с разорванными краями, между бурыми рёбрами, чернела глубокая тьма.
Гаврюшка дышал запалённо, лицо его тоже обливалось потом. Он захлёбывался слюною, но улыбался радостно. Рубашки у нас были мокрые и прилипали к телу. Ветер, хоть и тёплый, дул мне в спину и в бока ледяными струями.
Я охотно признал Гаврюшкину доблесть, но утешал себя тем, что научусь так же уверенно плавать на лодке и встречать на ней моряну, как настоящий рыбак. Вспомнились Карп Ильич, Корней, Балберка - природные моряки, вспомнилось, как лоцман предсказывал, что я обязательно буду моряком.
- Побегу с работниками в море, - ошарашил я Гаврюшку. - Они меня возьмут с собой на посуде. С Карпом Ильичом, с Балберкой…
Гаврюшка насмешливо выпятил губы.
- Эка невидаль! У нас и бабы бегают с рыбаками в море. Нет, ты попробуй-ка побежать на бударке под парусом… да чтоб так - для приключения…
- Это зачем? - заспорил я. - Для какой надобности? Там - дело: рыбу ловят. А ты чего будешь добывать? У рыбаков-то приключения самые страшные: у них и посуду буря разбивает, и на льдинах их уносит… А Балберка такой выдумщик, что диву даёшься: он и птицу делает, которая летает, у него и плясуны есть, которые сами пляшут… А на чунках носится по тысяче вёрст.
- На чунках и я летаю. Вот придёт зима - сам увидишь. А кто это - Балберка?
Я торжествовал. Гаврюшка хоть и делал вид, что его нельзя удивить, но слова мои произвели на него впечатление: то, что знал я, для него было новостью.
Вдруг он спохватился и заволновался.
- Берись за весло! Гребём! Нас здорово отнесло…
Но сразу же побледнел, вскочил на ноги и чуть не упал. Лодка так закачалась, что волна хлестнула через борт и окатила нас обоих. Я очень испугался и крикнул:
- Садись! Ещё утонешь с тобой, дураком…
- Погоня за нами! - заорал он в отчаянии. - Видишь, люди на берегу… и лодка отчалила. Гребём изо всей силы! Чорта они нас догонят!
Я тоже хотел встать, но лодку так ударило волной, что я упал на Гаврюшку. Он отшвырнул меня, ткнул кулаком и свирепо скомандовал:
- Бери весло, греби! Чуть лодку не перевернул, курдюк. Тебе не в море плавать, а на верблюде качаться.
За нами действительно плыла бударка. В ней сидели два человека: один махал вёслами, а другой был на корме. В длинный нос лодки хлестали волны, разбрасывая брызги, и она взлетала и падала. Мы нажали на вёсла и, подпрыгивая на сиденье, гребли изо всей силы. Потому ли, что я очень испугался этой погони, или потому, что меня заразила озорная дерзость Гаврюшки - переспорить тех, кто догонял нас, - я с бурной надсадой загребал своим веслом и не замечал, как весло ладно взмахивало и погружалось в воду одновременно с веслом Гаврюшки. Он часто вскрикивал, смеялся, и эти его вскрики и смех подстёгивали меня. Я никогда ещё не испытывал такого злого восторга, как в эти минуты. Мне уже не страшно было людей, которые гнались за нами: они были далеко, и мне казалось, что мы плывём быстрее их. Человек, сидящий на корме, угрожающе махал нам рукой.
- Ага, пардону запросили! - торжествовал Гаврюшка. - Нажимай, Федяха! Не рвись, а качайся. Маятник не устаёт, и качель легко качается, только подталкивай…
Он оглядывался на нос и, задыхаясь от изнурения, подбодрял и меня, и себя:
- И баржа близко… вон она! Нам бы скорее к пролому успеть, а там мы спрячемся.
Но лодка неумолимо приближалась к нам. Там на вёслах сидел один человек и взмахивал ими сильно, уверенно и неторопливо. А я уже натёр мозоли на своих ладонях, и руки мои без привычки ослабели: весло казалось огромным и очень тяжёлым. Я с отчаянием чувствовал, что теряю последние силы и слёзы судорогой перехватывают горло. Волны хлестали в нос и борт сильнее, и каждый их удар подбрасывал лодку высоко вверх и отшибал назад. Гаврюшка тоже изнемогал и задыхался. Его лицо искажалось плаксивой злобой. Но он всё ещё храбрился и надсадно покрикивал:
- Гони вовсю! Не робей! Докажем им, что без боя не сдаёмся…
Вдруг он перестал грести, и от моих взмахов веслом лодка повернулась боком к волнам. Её так сильно качнуло, что я упал на Гаврюшку, а весло вырвалось у меня из рук и выскочило из уключины. Гаврюшка оттолкнул меня и упавшим голосом сообщил:
- Это папаша на лодке-то. А всё из-за тебя, верблюд: и в казарме пыхтел, и со старухой лясы точил.
- Да она не ко мне, а к тебе привязалась, - отразил я его упрёки. - Я тебя с собой не тащил, сам навязался.
- Я думал, что с тобой приключение сделаем. А ты срезался: не гребец ты, а снулый рыбец.
- Да ты первый весло бросил, - озлился я. - Ты и срезался. А сейчас совсем струсил, когда отца увидал.
- Это я струсил? - взъярился он, вскакивая с сиденья. - Вот сейчас увидишь, как я струсил.
Волна опять вздыбила и качнула лодку, но он удержался. Скулы и подбородок его обострились, губы посинели, но глаза были горячие.
Моё весло прыгало на волнах позади лодки, но Гаврюшка как будто не видел его. Его весло, как подбитое крылышко, качалось вдоль борта.
Лодка плотового нагнала нас очень быстро. Плотовой на ходу подхватил моё весло и, когда рабочий, молодой парень, с весёлым смехом в глазах, схватился за наш борт, бросил весло к моим ногам. Парень уже улыбался во весь губастый рот и лукаво подмигивал нам. А плотовой, пристально всматриваясь и в Гаврюшку, и в меня, с угрюмым равнодушием приказал:
- Ну-ка, покажите руки!
Мы послушно подняли ладони, но плотовой, не глядя на них, так же равнодушно сказал:
- Скачите сюда. На вёсла не годитесь. И кожа тонка, и кишки порвали. Сначала прыгай ты, Гаврило, а потом поможешь переползти этому людёнку.
Гаврюшка упрямо сдвинул брови и неторопливо перелез в лодку отца. И я впервые заметил, что лицо его очень похоже на лицо плотового: оно стало таким же угрюмым и замкнутым, как у отца. В глазах плотового вспыхнул насмешливый огонёк, и лицо его, суровое и жёсткое, заросшее чёрными волосами, помолодело и прояснилось. Он вскинул голову и усмехнулся, и в этой усмешке я уловил что-то похожее на благодушное удивление. Я перемахнул в его лодку, опираясь на руки, как обычно я перекидывался в деревне через низкое прясло.
Каким-то внутренним чутьём я почувствовал, что плотовой относится к нашему приключению снисходительно, что наш смелый поход на лодке его забавляет.
Рабочий накинул чалку на нос нашей лодки и сел за вёсла. А плотовой посадил нас перед собою на доску и переводил свои зелёные насмешливые глаза с одного на другого.
- Ну, так кто ж из вас заводило-то?
Гаврюшка угрюмо, но твёрдо ответил:
- Это я, папаша.
- Знаю, что не свалишь на другого и правды не боишься. А зачем улестил этого людёнка?
Мне очень хотелось, чтобы плотовой и на меня взглянул так же одобрительно, как на Гаврюшку, и я с отчаянной готовностью крикнул обиженным голосом:
- Он не улещал меня: я сам с ним сдружился.
Плотовой даже не взглянул на меня и пропустил мимо ушей мои слова. Он пытливо смотрел только на Гаврюшку и задумчиво теребил бороду. Его опухшие глаза и смеялись, и пытливо ощупывали сынишку. За спиной плотового качалась наша лодка, словно сочувствуя нашей неудаче.
- А морячить-то куда вы собрались, воробьи-герои? - совсем уж добродушно спросил он и с живым любопытством наклонился к нам обоим.
Гаврюшка с прежним угрюмым достоинством ответил:
- На разбитый корабль… сокровища искать… Никто ведь не знает, что там находится.
Глаза плотового налились слезой, и он затрясся от хохота.
- Корабль! Сокровища! Ах вы, окаянные!.. Что выдумали! Дурачки вы, меня бы спросили, какие там сокровища. Пустота там и гнилушка - вот и все сокровища. Эх вы, людяты-молодяты! Ну, а если бы бударку-то у вас перевернуло?.. Вот и ручонки отмотали, до крови натёрли… а этот воробей даже весло в воду уронил. Ведь потонули бы.
Гаврюшка с негодованием запротестовал:
- Это ты, папаша, помешал нам. Если бы вы не бросились в погоню и не напали на нас, мы бы обязательно своё дело сделали. Со штормом-то мы сладили, и лодку держали по курсу. Баржа-то была уж рядом.
Плотовой сделал серьёзное лицо и крикнул парню досадливо:
- Слышишь, Степан? Ведь, пожалуй, мы с тобой ошибнулись: напрасно спасать их побежали. Думали, ребятишки-то, мол, барахтаются по малости лет и лодку у них уносит в море, а они, оказывается, вон на какие подвиги пошли?.. А? Степан?
Парень, ухмыляясь, крикнул сочувственно:
- Народ мозговитый, удалой, Матвей Егорыч, ничего не скажешь. С приключениями.
- Чего ж ты меня не вразумил, ротозей?
- Да ведь Матрёна-то сколь страху нагнала! От неё голову потеряешь. А я уж в море увидал, как они корабль свой вели. Красота!
Мы сидели, как пленники, оба маленькие, жалкие, усталые, с пораненными ладонями, которые горели, как ошпаренные кипятком. Гаврюшка сидел хмурый и смотрел на волны, а они играли на солнце своими барашками и бежали к берегу быстрее нас. Раза два он толкнул меня локтем в бок, и я понял, что он не примирится с нашей неудачей, что своё путешествие мы всё-таки совершим не нынче, так завтра, что падать духом нечего, что нужно верить в свои силы.
- Да, гребцы-воробцы… - бормотал задумчиво плотовой. - Сокровища… корабль… А выходит - прах и пыль в брюхе гнилой баржи. Хороши мечтанья в отрочестве и в молодости! И получается: жива душа во младой юности, а в годах и старости - одна гнилушка, хлам. Но душа-то, выходит, - бессмертна: горит, тлеет, как головешка, и сердце обжигает. - Он закрутил головой и засмеялся. - И людишки этакие беспокойные появились, неуловимые… хоть и догадываюсь об них…
Он опять засмеялся про себя и, напряжённо думая о чём-то, остановил свои глаза на моём лице, но, кажется, не видел меня. Вдруг он сурово спросил:
- А почему ты с плота сбежал и рыбу не считаешь? Я же приказал выдать тебе багор.
Я протестующее и обиженно надулся.
- Меня приказчик за волосы да за ухо схватил, а я его пиннул промеж ног. Он хотел меня багром ударить, а Прасковея заступилась.
Плотовой перевёл глаза на Гаврюшку, кивнул на меня и ткнул пальцем в мою сторону.
- Гляди, с каким ты зверёнком связался. Он и меня, пожалуй, пинать будет.
Гаврюшка неожиданно засмеялся и поощрительно взглянул на меня.
- Курбатову так и надо, папаша: я бы ему тоже дал пинка.
- До тебя он не смеет пальцем дотронуться, а этот щенок - подневольный. Он должен по положению всё сносить и покорствовать.
Гаврюшка совсем осмелел и возмущённо заспорил:
- Чай, он, папаша, не наёмный: это его мать в неволе, а он свободный.
Плотовой исподлобья щупал нас своими пронзительными глазами и теребил толстыми пальцами бороду. Потом вдруг задрал голову и опять затрясся от хохота.
- Пиннул… Это Курбатова-то? Этого пса-то поганого? Ух, уморил, людёнок!
Смеялся и Гаврюшка. Парень тоже скалил зубы и подмигивал.
- Ну, он, этот Курбатов, тебе, герой ненаёмный, житья теперь не даст. Что ты делать-то будешь?
- А я не дамся. У нас, чай, артель. Один Гриша-бондарь чего стоит.
Плотовой потешался надо мною, а мне было тяжело переносить его хохот, словно он безжалостно терзал меня, как беспомощного кутёнка. Но мне было ясно одно: Матвей Егорыч любил Гаврюшку за его удальство и озорные подвиги. Он не только не побил его за опасную нашу проделку, но благодушно с нами разговаривал, словно поощрял нас на новые приключения. Понятным мне был и рассказ Гаврюшки о своей храбрости, когда он в наводнение самолично плавал на лодке в сильный прибой на дворе. Матвей Егорыч любовался им и хвалил его за правдивость. А правду в человеке я уже в деревне оценил, как мужество и бесстрашие, и мне самому всегда хотелось быть сильным правдой, как Руслан, как Калашников, как наш Микитушка или Петруша Стоднев, и быть таким радостным и светлым, как бабушка Наталья, как швец Володимирыч или Гриша-бондарь.
XXI
Лодка с разбегу врезалась в песчаную мель, но волны кипели и хватались своими широкими лапами за гладкие осыпи песка. Степан спрыгнул в воду и, вцепившись в борт, потащил бударку дальше на сухой берег. Дно зашоркало по песку, заскрипело, завизжало, и нос бударки задрался кверху. Мы с Гаврюшкой слезли друг за другом, а за нами легко и молодцевато, несмотря на своё грузное тело, спрыгнул и плотовой.
Не оглядываясь, я побежал к промыслу, но грозный окрик Матвея Егорыча сразу остановил меня.
- Стой, шемая! Куда подрал? Шагай обратно! - Он подтолкнул Гаврюшку в спину и набросился на него: - Как должен с товарищем обращаться, который вместе с тобой делил трудности и неудачи? Вместе самовольничали, вместе и ответ должны держать.
Его красное лицо с тугой, как войлок, бородой насупилось и стало таким, как на плоту - жестко-равнодушным и мрачно-тупым. Оно не обещало ничего хорошего. Но Гаврюшка будто и не заметил перемены в отце: он засмеялся, подбежал ко мне и взял за руку.
- Пойдём сейчас к нам. Не улизнёшь. Тебя и под нарами найдут. Папаша велит тащить тебя в гости.
У меня похолодело в животе, и я с ужасом почувствовал, что попал в ловушку. Всю дорогу до двора я шёл покорно, молча, как в чаду, ожидая расправы. Что-то болтал Гаврюшка, что-то плотовой приказывал Степану, но я ничего не понимал. Не смея поднять головы, я всё-таки мельком увидел, как резалки на плоту смотрели на нас с любопытством, а мать вскочила со скамьи и растерянно следила за мною.
На высокое крыльцо я взбирался с натугой. Ноги дрожали, и мне хотелось закричать от отчаяния. Я озирался и трепетал, как пойманный зверёныш, - ловил момент, чтобы рвануться в сторону и пуститься наутёк. Но Гаврюшка держал меня за руку, а позади шёл угрюмый плотовой, и под его ногами трещали ступеньки лестницы.
Меня втолкнули в тёмную прихожую, а потом - в просторную, светлую комнату с прозрачными занавесками на окнах, с круглым столом посредине, покрытым блестящей клеёнкой. Жёлтые гнутые стулья стояли и вокруг стола, и вдоль голых стен. К дощатой перегородке прижимался диван, а за ним, в углу, у окна, на тонконогой этажерке кучками лежали книжки.
- Мать! - сердито крикнул Матвей Егорыч. - Дай-ка нам закусить. Гаврило гостя заполучил. Я их обоих в море в бударке захватил.
Он бросил картуз на стул и показался ещё приземистее и грузнее, но лицо его вдруг стало простым, добродушным, домашним. Волосы у него оказались кудрявыми, с сединкой. Около хмельных глаз дрожали морщинки.
- Это как - на бударке, да ещё в море? - сварливо откликнулась женщина из-за перегородки. - За такие вещи ремнём надо, шелопая этакого. А ты, отец, с пьяных глаз потешаешься.