Глава пятнадцатая
Эдвард Дрифилд по вечерам работал, и Рози, от нечего делать, с удовольствием куда-нибудь ходила с кем-либо из знакомых. Ей нравилась роскошь, а Квентин Форд был человек состоятельный. Он нанимал кэб и вез ее обедать к Кетнеру или в "Савой", а она по этому случаю надевала лучшие платья; и Гарри Ретфорд, не имея гроша за душой, вел себя будто при деньгах и катал ее в экипажах, кормил обедом у Романо или в одном из входивших в моду ресторанчиков Сохо. Актер мыслящий, но неуживчивый, он часто сидел без работы. Было ему лет тридцать; из-за привлекательной уродливости лица и хромающей речи все, что он говорил, казалось потешным. Рози нравилось его наплевательское отношение к жизни и небрежность, с какой он носил костюмы от лучшего лондонского портного, не заплативши за них, и та свобода, с которой мог на скачках поставить пятерку, ее не имея, и щедро сорить деньгами, если удалось выиграть. Ретфорд был весел, очарователен, пустоват, голосист и нещепетилен. Рози рассказывала мне, как однажды он заложил свои часы, чтобы угостить ее обедом, а в другой раз занял пару фунтов у завтруппой, который устроил им и контрамарку с условием, чтобы взяли его поужинать.
Но с неменьшим удовольствием отправлялась она в мастерскую Лайонела Хильера поесть котлет совместного с ним приготовления и проговорить целый вечер. Однако со мной она ходила обедать очень редко. Я обедал на Винсент-сквер, а она дома с Дрифилдом; потом я заходил за ней, садились в автобус и ехали в какой-нибудь мюзик-холл. Бывали в "Павильоне", в "Тиволи", иногда в "Метрополитене" - если хотели увидеть отдельные знаменитые номера, но больше всего любили "Кентербери". Места там были дешевы, а программы хороши. Мы заказывали пару пива, я закуривал трубку. Рози с удовольствием оглядывала большущий темный прокуренный зал, переполненный обитателями южной части Лондона.
- Нравится мне в "Кентербери", - говорила она, - так тут по-домашнему.
Оказалось, Рози очень любит читать. Ее увлекала история, но только определенный раздел - жизнеописания королев и фавориток августейших особ; с детским интересом рассказывала она мне, какие прочла удивительные вещи. Она подробно познакомилась с шестью супругами Генриха VIII и знала почти все про миссис Фитцгерберт и леди Гамильтон. Она была ненасытна: от Лукреции Борджиа перекидывалась к женам Филиппа Испанского; потом целым списком следовали любовницы французских королей. Она знала их всех и все про каждую от Агнессы Сорель до мадам Дюбарри.
- Лучше читать про то, что было на самом деле, - объясняла она. - Не по вкусу мне романы.
Она любила посплетничать о Блэкстебле, и, поскольку я к нему имел отношение, ей, наверно, нравилось бывать со мной. Она знала прямо-таки все, что там делалось.
- Я раза два в месяц езжу повидаться с матерью, - объяснила мне она. - Правда, только на вечерок.
- В Блэкстебл? - Мепя это удивило.
- Нет, не в Блэкстебл, улыбнулась Рози. - Меня пока не очень тянет туда заявиться. В Хэвершем. Мама там меня встречает. Я останавливаюсь в гостинице, где прежде работала.
Она никогда не была разговорчива. Даже если в хорошую погоду мы всю дорогу из мюзик-холла проходили пешком, она не раскрывала рта. Но молчание, интимное и уютное, не отрезало тебя от занимавших ее мыслей, ты проникался источаемым благорасположением.
В разговоре с Лайонелом Хильером я упомянул, что не могу понять, как она превратилась из миловидной свеженькой молодки, какую я знал в Блэкстебле, в прелестное создание, общепризнанную красавицу. (Некоторые люди делали оговорки: "Конечно, у нее отличная фигура, - заявлял кто-то, - но я предпочитаю лица иного типа", другой молвил: "Ну конечно, она очень хороша собой, ей бы чуток породы").
- Объясню вам это в два счета, - сказал Лайонел Хильер. - Она была заурядной молодухой в соку, когда вы познакомились. Это я сделал из нее красавицу.
Не помню свой ответ, но помню, он был непристоен.
- Ладно, это только показывает ваше полное непонимание красоты. Никто даже не обращал внимания на Рози, пока я не увидел ее серебристо-солнечной. Пока я не написал ее, никто не ведал, что в мире нет ничего прекраснее ее волос.
- И это вы создали ее шею, ее бюст, ее стан и ее кости?
- Да, черт возьми, именно так!
Если Хильер обсуждал Рози в ее присутствии, она слушала с невозмутимой улыбкой, легкий румянец появлялся на бледных щеках. По-моему, выслушивая разглагольствования о своей красоте, она поначалу считала, что он ее разыгрывает; но и когда поняла, что это не так, и когда он ее нарисовал серебристо-золотой, особого действия это не возымело. Ей было немного любопытно, явно приятно, чуть удивительно, но голову она не потеряла. Он ей казался немного сумасшедшим. Я часто задумывался, было ли что между ними. Не мог забыть разговоры о Рози в Блэкстебле и зрелище, открывшееся мне в саду викария. Задумывался также относительно Квентина Форда и Гарри Ретфорда. И наблюдал, как они держат себя с нею. Она относилась к ним не столь фамильярно, сколь по-товарищески, назначала им свидания совершенно открыто и во всеуслышание, глядя на них с той по-детски озорной улыбкой, которая, как я понял, придавала ей загадочную красоту. Иногда, сидя рядом в мюзик-холле, я рассматривал ее лицо; не думаю, чтоб влюбленный, я просто рад был мирно сидеть подле нее, глядя на бледное золото ее волос и бледное золото кожи. Лайонел Хильер не ошибался: это золото, как ни странно, давало странное ощущение лунного света. В ней чувствовалась безмятежность летнего вечера, когда медленно блекнет безоблачное небо, ничего унылого в ее бесконечном спокойствии, полном жизни, как море, тихо сверкающее под августовским солнцем у побережья Кента. Она напоминала мне сонатину старинного итальянского композитора, в раздумчивости которой все же сквозила галантная ветреность, а в легкой игривой веселости отзывалась дрожь дыхания. Порой, почувствовав мой взгляд, Рози поворачивала голову и секунду-другую глядела мне прямо в лицо. Ничего не говорила. Я не знал ее мыслей.
Помнится, зайдя однажды за ней на Лимпус-род, я узнал, что она еще не готова и просит подождать в гостиной. Она вошла. В широкополой шляпе со страусовыми перьями (мы собирались в "Павильон", и она соответственно принарядилась), такая хорошенькая, что у меня дух захватило. Я стоял ошеломленный. Костюм того времени придавал женщинам благородство, и было нечто изумительно привлекательное в том, как девическая красота (иногда Рози напоминала мне непревзойденную статую Психеи в музее Неаполя) контрастировала с изысканностью наряда. В ее внешности был редкий штрих: голубоватая и влажная кожа под глазами. Временами не верилось, что так оно и есть от природы, и однажды я спросил Рози, не втирает ли она под глаза вазелин. И вот какой последовал ответ: она улыбнулась и протянула носовой платок.
- Потри и проверишь.
Другой раз, когда мы возвращались из "Кентербери" и я у порога ее дома протянул руку, чтобы попрощаться, она издала тихий смешок и наклонилась ко мне.
- Глупышка ты, - сказала она.
И поцеловала меня в губы. Не торопливо чмокнула, не лобызнула страстно. Ее губы, ее полные яркие губы задержались на моих достаточно долго, чтобы я ощутил их очертания, тепло и нежность. Потом она отстранилась, но не торопясь, толкнула молча дверь, проскользнула в нее и покинула меня. От неожиданности я и пикнуть не успел. Тупо принял ее поцелуй. Остался инертен. Повернулся и пошел домой. В моих ушах будто раздавался еще смех Рози. Был он не презрительным или обидным, а откровенным и прочувствованным, словно смеялась она любя.
Глава шестнадцатая
Больше недели я с Рози никуда не ходил. Она уезжала в Хэвершем свидеться с матерью, была занята разными делами в Лондоне. Потом она предложила сходить вдвоем в театр "Хеймаркет". Спектакль пользовался успехом, мест мы не достали и решили взять входные билеты. Мы съели по бифштексу и выпили по кружке пива в кафе Монико, а затем смешались с толпой в фойе. В те времена не было заведено выстраиваться в очередь, так что, когда открывались двери, все как оголтелые кидались вперед, чтобы пробиться первыми. Изрядно помятые, разгоряченные и запыхавшиеся, мы отвоевали себе местечко за креслами партера.
Возвращались пешком через парк Сент-Джеймс. Ночь была так хороша, что мы присели на скамейку. В звездном свете лицо Рози и ее чудесные волосы нежно сверкали. Она поистине излучала (слово неудачное, но никак иначе не выражу свое впечатление), наивно и нежно, дружескую близость, была словно серебристый ночной цветок, который источает аромат только при лунном свете. Я обнял ее за талию, и она повернулась ко мне. На этот раз целовал я. Она не шевельнулась; ее нежные яркие губы встретили мои со спокойной пылкой пассивностью, как озерная вода - лунный свет. Не знаю, сколько мы там пробыли.
- Кушать как хочется, - вдруг произнесла она.
- И мне, - рассмеялся я.
- Может, где поедим рыбы с картошкой?
- Охотно.
До мелочей зная Вестминстер (тогда он не был еще кварталом парламентариев и вообще просвещенной публики, а представлял собой заброшенные трущобы), я сразу, лишь вышли из парка и пересекли Викториа-стрит, вывел Рози к лавчонке на Хорсфери-роу, где торговали жареной рыбой. Был поздний час, и кроме нас там оказался только один посетитель - извозчик, чья упряжка стояла у тротуара. Заказали себе рыбы с картошкой и пиво. Вошла нищенка, купила обрезков на два пенни и унесла, завернув в бумагу. Мы поели с аппетитом.
Путь к дому Рози лежал через Винсент-сквер, и, проходя мимо моего дома, я спросил ее:
- Не зайдешь ли на минутку? Ты никогда у меня не была.
- А хозяйка? Не хочу тебе неприятностей.
- У, она спит как сурок.
- На немножко я зайду.
Я тихонько отпер и, поскольку в коридоре было темно, повел Рози за руку. У себя в комнате зажег газ. Она сняла шляпку и энергично поскребла затылок, стала искать зеркало, но я, будучи крайне артистичен, давно убрал его с камина, и в комнате не было никаких средств поглядеться на себя.
- Пойдем в спальню, - сказал я. - Зеркало там.
Я открыл дверь и зажег свечу. И держал ее, чтобы Рози, вошедшая следом, могла себя рассмотреть. Я видел в зеркале, как она причесывалась. Вынула штуки три шпилек, взяла их в зубы, взбила себе моей гребенкой волосы на затылке, закрутила их, пригладила, сколола, словно нарочно поймала мой взгляд в зеркале и улыбнулась. Приладив последнюю шпильку, повернулась ко мне, ничего не говоря и невозмутимо, все с той же открытой улыбкой голубых глаз. Я отставил свечу. Комната была маленькая, и столик стоял у самой постели. Рози подняла руку и легонько потрепала меня по щеке.
И зачем я эту книгу стал писать от первого лица! Такое кстати, если можешь показать себя в выгодном или трогательном свете: ничего нет эффектней скромной героики или патетического юмора, кои столь часто применяются в подобных случаях; сплошное очарование - писать о себе, когда на ресницах читателя сверкают слезы и на губах играет ласковая улыбка. Но отнюдь не приятно, если приходится изображать себя заурядным недотепой.
Недавно в "Ивнинг стандард" я прочел статью Ивлина Во, в которой он походя отмечает, что писать романы от первого лица - занятие недостойное. Жаль, он не объяснил почему, а просто обронил сентенцию с той же категоричностью, как и Эвклид, когда тот произвел свое знаменитое наблюдение над параллельными прямыми. Я был задет и тотчас попросил Олроя Кира (он читает все, даже книги, к которым пишет предисловия) порекомендовать мне какие-нибудь литературоведческие труды. По его совету я прочел "Мастерство прозаика" Перси Лабока, откуда извлек, что писать романы можно только как Генри Джеймс; потом я прочел "Проблемы романа" Э. М. Форстера, откуда извлек, что писать романы можно только как м-р Э. М. Форстер; потом я прочел "Структуру романа" Эдвина Мьюра, откуда вовсе ничего не извлек. Ни в одной из этих книг не нашлось ни строчки на искомую тему. Все-таки я угадываю одну из причин, по которой романисты - некоторые, такие как Дефо, Стерн, Теккерей, Диккенс, Эмилия Бронте и Пруст, известные при жизни и позабытые сегодня, - применяли метод, осуждаемый Ивлином Во. Становясь старше, мы полнее сознаем путаность, непоследовательность и неблагоразумие человеческих существ; и это становится единственным оправданием для писателя зрелого или старого, которому следовало бы обращаться к более суровому материалу, чем тривиальные заботы вымышленных персонажей. Коль скоро познание человека есть путь к познанию человечества, то явно разумней заняться упорядоченными, устоявшимися и выразительными созданиями творческого вымысла, чем противоестественными и туманными фигурами реальной действительности. Иногда писатель чувствует себя богоравным и готов рассказать вам все о своих персонажах; однако ему этого не всегда хочется; тогда он расскажет не все, что надо бы знать, а только то немногое, что знает сам, а поскольку с возрастом чувство богоравности слабеет, неудивительно, что с течением времени писатель теряет наклонность изображать больше, нежели знаешь по собственному опыту. Рассказ от первого лица - очень полезный прием для такой ограниченной цели.
Рози подняла руку и легонько потрепала меня по щеке. Не пойму, отчего я дальше повел себя так, я совсем по-другому рассчитывал держаться в подобном случае; по из моего сжавшегося горла вырвалось рыдание. Не знаю, случилось так потому, что я был стеснителен и одинок (не буквально, поскольку в больнице, где проводил целые дни, встречался с массой людей, но одинок душой), или потому, что столь вожделел, но я стал плакать. Было ужасно стыдно; я пробовал взять себя в руки и не мог; слезы выступали на глазах и катились по щекам. Рози, видя это, со вздохом шепнула:
- Ой, милый, что ты? Из-за чего? Не надо. Не надо.
Она обняла меня за шею и, тоже заплакав, стала целовать в губы, в глаза, в мокрые щеки. Расстегнула лиф своего платья и, склонив мою голову, прижала ее к своей груди. Гладила меня по влажным щекам. Стала качать, как ребенка на руках. Я целовал ее груди и белую колонну ее шеи; она выскользнула из лифа, сняла платье, нижнюю юбку, и в какой-то момент я обнимал корсет; потом сняла и его, на миг вобрав для этого дыхание, и осталась передо мной в сорочке. Держа ее за бедра, я чувствовал отпечатки корсета на ее коже.
- Задуй свечу, - прошептала она.
И это она разбудила меня, когда в первых рассветных лучах, пробившихся сквозь занавески, стали различимы кровать и шкаф на фоне не спешившей уходить ночи. Рози разбудила меня поцелуем в губы и щекотаньем своих волос, упавших мне на лицо.
- Мне надо вставать, - сказала она. - Не хочу, чтоб твоя хозяйка меня застала.
- Времени еще сколько угодно.
Ее груди, когда она склонилась надо мной, налегли мне на плечо. Вскоре она встала с постели. Я зажег свечу. Рози повернулась к зеркалу и поправила прическу, а потом глянула на свое нагое тело. Талия у нее оказалась тонкая; при осанистой фигуре тело было очень стройным; крепкие высокие груди выступали, словно изваянные из мрамора. Тело, созданное для любви, в свете свечи, соревновавшемся теперь с наступающим утром, оно было все серебристо-золотым, единственными пятнами выделялись тугие темно-розовые соски.
Одевались молча. Она не стала натягивать корсет, а просто скатала, я же завернул его в газету. Мы на цыпочках прошли по коридору, и, когда я открыл наружную дверь и мы вышли на улицу, рассвет встретил нас, как трущийся о ноги шустрый котенок. Площадь была пуста; солнце уже проблескивало в окнах, глядящих на восток. Я ощущал себя таким же молодым, как этот день. Мы шли, взявшись за руки, пока не оказались на углу Лимпус-род.
- Дальше не ходи, - сказала Рози. - Мало ли что.
Я поцеловал ее и проводил взглядом. Она шла довольно медленно, твердой походкой деревенской женщины, которой нравится чувствовать под ногой твердую землицу, и держалась прямо. Не в силах вернуться и уснуть, я бродил, пока не вышел на набережную. Река играла яркими красками раннего утра. Под мостом Воксхол темная баржа шла вниз по течению. Двое мужчин в шлюпке гребли вдоль берега. Я был голоден.
Глава семнадцатая
После этого, - больше года, - куда бы мы с Рози ни пошли, на пути домой она бывала у меня, иногда всего час, а то и до поры, когда нарождающийся день предупреждал нас, что скоро служанки начнут мести парадные. У меня сохранилось воспоминание о теплых солнечных утрах, когда вялый лондонский воздух обретает приветливую свежесть, и о том, какими громкими казались звуки наших шагов на пустынных улицах, и о том, как мы семенили под зонтиком - молча, но неунывающе, когда пришли зимние холода и дожди. На нас бросал взгляд постовой полисмен, порой с подозрением, а иной раз понимающе подмигивал. Попадались бездомные существа, уснувшие, скрючившись на ступеньках под портиком, и Рози дружески сжимала мне локоть, если (в основном ради того, чтоб себя показать и произвести на нее хорошее впечатление, поскольку шиллинги мои были наперечет) я клал серебряную монету на чей-то затрепанный подол или в иссохший кулак. Рози сделала меня счастливым. Я бесконечно к ней привязался. С нею было легко и удобно. Ее ровный темперамент передавался тому, с кем она бывала рядом, и хорошо было радоваться вдвоем любому сущему мгновению.
Прежде чем стать ее любовником, я часто спрашивал себя, были ли у нее романы с другими, с Фордом, Гарри Ретфордом и Хильером, а теперь спросил у нее. Она меня поцеловала.
- Не дури. Они мне нравятся, сам знаешь. Люблю ходить с ними, вот и все.
Подмывало спросить, была ли она любовницей Джорджа Кемпа, но казалось разумным воздержаться: никогда не видав ее вышедшей из себя, я отнюдь не исключал такой возможности, как раз подобный вопрос мог бы вызвать ее гнев. А мне не хотелось давать повод для слов таких обидных, что нельзя будет ей простить. Я был молод, мне только исполнился двадцать один год. Квентина Форда и прочих я почитал старыми и способен был допустить: для Рози они просто друзья. Это давало мне некоторые основания с гордостью сознавать, что я ее любовник. Глядя, как она болтает и смеется со всеми подряд в субботние чаепития, я сиял от самоуважения; вспоминал проведенные вдвоем ночи, и тянуло посмеяться над людьми, не имевшими понятия о моей великой тайне. Но иногда, казалось, Лайонел Хильер поглядывал на меня с лукавством, будто потешаясь на мой счет, и я в неловкости побаивался, не рассказала ли ему Рози, что у нас с нею, или прикидывал, нет ли чего в моем поведении такого, что выдает меня. Я рассказал Рози о своих опасениях, не заподозрил ли нас Хильер; она глянула на меня своими голубыми глазами, неизменно готовыми улыбнуться.
- Не обращай внимания. У него в голове одни пакости, - сказала она.
Я не водил дружбы с Квентином Фордом. Он видел во мне скучного и малозаметного юнца (каким я, конечно, и был) и, оставаясь учтивым, никогда прежде не обращал на меня внимания. Пожалуй, только мое воображение могло подсказать, что теперь он стал со мной холоднее. А Гарри Ретфорд удивил меня однажды, пригласив на обед и на спектакль. Я рассказал Рози про это приглашение.
- Ну, конечно, пойди. С ним страшно здорово. Миляга Гарри, от него не насмеешься.