19
Двадцать шагов по двору туда, двадцать шагов по двору обратно - спускается ночь, гудящий город понемногу стихает, но не стихает тревога, она забирает все сильной и сильней! Значит, даже не по своему почину Отто освободил Эриха; этот мерзавец, эта луженая глотка Рабаузе подучил его, а тот и рад стараться, как всегда пляшет под чужую дудку! И такая мразь остается у тебя в доме, а тот, неугомонный, любимый, и гневе убегает!
Убегает без денег куда глаза глядят, без пищи и без крова: среди опасностей большого города брошен на волю судьбы, что-то с ним будет?
Юнга и гамбургском порту, солдат французского иностранного легиона, самоубийца, выуженный из Ландвер-канала, - в лучшем случае, отец представляет себе любимого сына ночующим как бродяга в Тиргартене на скамье... Полицейские гонят его с места на место - ведь под открытым небом спать запрещено. Блудный сын, пасущий свиней, поистине это о нем говорится в Новом завете, но там ни слова нет об отце - каково-то ему пришлось в долгие годы разлуки!
Хакендаль делает поворот кругом, быстро взбегает но лестнице и, пройдя коридор, входит в спальню.
- Где Эрих?
Мать от неожиданности вздрагивает - она чуть не скатилась с кровати - и тупо смотрит на него.
- Что с тобой, отец? Что ты людей пугаешь?
- Я спрашиваю, где Эрих?
- Почем же я знаю! Он даже не простился со мной, убежал, не сказав ни слова!..
Она спохватывается, что чуть не выдала свое участие в побеге, но Хакендалю не до нее. Куда девался Эрих, хочет он знать.
- Все враки! - говорит он злобно. - Ты знаешь, где Эрих!
- Ничего я не знаю! Я сама места себе не нахожу! Отто побежал за Эрихом, а того уже поминай как звали…
Хакендаль задумался.
- Что-то ты не то говоришь! Эрих бы так не ушел. Ты дала ему денег?
- Ничего я ему не дала, ни единого пфеннига, - запричитала мать. - Да откуда у меня и деньгам быть - сам знаешь, отец!
Он уже не сомневается, что жена его обманывает. Куда-то они спрятали Эриха. Ему ли не знать Эриха! Никуда он без денег не уйдет!
- Уж я доберусь до правды, слышишь? - грозится он, внезапно выходит и направляется в спальню дочерей.
Там уже почти темно. Эва лежит в постели. В последних отсветах вечерней зари забавляется своими драгоценностями, примеряет кольца, пристегивает брошки к ночной рубашке - ох, и красота же!
Вернувшись в полдень и узнав об ограблении ее похоронки в висячей лампе - похоронки, которую она считала своей заповедной тайной, тогда как теперь о ней знает весь дом, - Эва чуть не лопнула от злости. Первым ее побуждением было бежать в полицию и заявить на брата, на этого подлого преступника!
Но как же драгоценности в кармашке ее нижней юбки? Нет, лучше с полицией не связываться! С замиранием сердца прочла она в вечерней газете сообщение о краже в магазине. Конечно же, считают, что молодой человек и девушка очень ловко работали вместе. Найдена хозяйственная сумка…
Нет, надо притаиться и соблюдать спокойствие - украдкой перебирает она прелестные вещицы и чувствует себя на седьмом небе. Только нынче утром она думала, как бы завладеть своей долей тех прекрасных вещей, которые так украшают жизнь, - и вот у нее уже что-то есть, и даже совсем не мало! Ни за что не расстанется она со своим сокровищем! Она притаится и будет молчать!
Эва слышит в коридоре шаги отца, а затем его сердитый и материн плаксивый голос. Поспешно сует она безделушки в заветный кошелечек. Этот кошелечек на тонком, но крепком шнурке висит у нее на груди. А теперь - повернуться на бок и притвориться спящей…
Отец остановился на пороге и прислушивается. Недаром он искони караулит сон своих детей, он по дыханию узнает, кто притворяется спящим.
- Эва! - окликает он резко. - Ты не спишь! Где Эрих?
- Откуда мне знать, отец…
- Неправда, знаешь, скажи сейчас же, где Эрих. - И почти умоляюще: - Будь умницей, Эвхен! Я ничего ему не сделаю! Мне лишь бы знать, где он.
- Но я и правда не знаю, отец! Я уходила за покупками, когда стряслась эта комедия. Я бы тебе обязательно рассказала. Да приведись мне, я бы его ни за что не выпустила!
Да, эта дочь одного с ним мнения: Эриха не следовало выпускать. Но странно - то, как она это говорит, тоже отцу не нравится.
- Меня твое мненье не интересует, - говорит он. - Завтра гляди в оба. Если Эрих появится или даст о себе знать, немедленно сообщи мне.
- Хорошо, отец!
- Так сделаешь?
- Ну, конечно, отец!
- Ладно!
Хакендаль повернулся к двери и только сейчас заметил, что вторая кровать в спальне пуста.
- Зофи опить дежурит? - спрашивает он.
- Разве мать тебе не сказала? Зофи тоже ушла.
- Что значит ушла?
- Ну конечно же, к своим святейшим сестрам! Она еще сегодня днем перебралась в свою больницу. Со всеми пожитками. Мы для нее недостаточно набожны, говорит, мы вечно ругаемся.
- Та-ак! - только и сказал отец. - Та-ак! Покойной ночи, Эвхен!
Медленно прикрывает он дверь и долго стоит в коридоре. Час от часу не легче, удар за ударом; двое детей потеряно за день. Зофи тоже ушла, не простясь со мной! Что же я им сделал, что они так со мной обращаются?! Ну пусть я был строг, отец и должен быть строгим! Пожалуй, я был еще недостаточно строг! Только теперь я вижу, какие они хлипкие, пускаются наутек перед малейшей трудностью! Побывали бы в шкуре солдата! Стиснул зубы и, глазом не моргнув, вперед, в атаку!
Он стоит долго, долго, мысли его бегут вразброд, грустные, злые, гневные мысли. Но сколько Хакендаль ни размышляет, он не смягчается, не сдается. Пусть ему нанесли тяжелые раны, не на раны он жалуется, а лишь на то, что дети способны стать врагами отца, наносить ему удары из засады.
Нет, он не сдается, Железный Густав берет себя в руки, он продолжает привычный вечерний обход. Он не заползает в постель, чтобы нянчиться со своей обидой, он идет в спальню сыновей.
Шаги его гулко отдаются в темноте, чуть светятся кровати, из трех здесь пустуют две…
- Добрый вечер, отец! - говорит Гейнц.
- Добрый вечер, Малыш! Еще не спишь? А ведь тебе давно пора спать.
- Успеется, отец! Ты тоже на ногах, а встаешь на три часа раньше.
- Старому человеку не нужно много спать, Малыш!
- Ты еще не старый, отец!
- А все-таки!
- Нисколько ты не старый!
- А все-таки!
- Нет, нет!
Отец проходит через всю комнату, он присаживается в темноте на постель своего младшего и не как отец, а скорее как товарищ спрашивает:
- Ты не представляешь, Малыш, куда девался Эрих?
- Не представляю, отец. А тебя это беспокоит?
- Да; и никто из наших не знает, куда он девался?
- По-моему, нет, но завтра я поспрошаю в богадельне, может, кто из его товарищей знает.
- Сделай это, Малыш!
- Сделаю, отец!
- И сходи за меня к господину директору. Я обещал ему завтра же послать Эриха в школу. А теперь ничего не выйдет. Объясни ему…
- Ах, отец…
- Ну что?
- Мне завтра неудобно идти к дирексу…
- Но почему же? И не говори "к дирексу"…
- Он, верно, на меня ужас как зол. Мы вчера здорово поцапались, я и один парень из моего класса, Кунце нас записал, говорит, что обязательно доложит дирексу… директору.
- Из-за чего же у вас драка вышла?
- Да просто так! Он известный воображала и вечно над всеми издевается, надо же когда-нибудь дать ему по носу.
- Ну ты и дал?
- Будь спокоен! По всем правилам! К концу он уже еле дышал и только кричал "пакс"!
- А что значит "пакс"? "Пакс" это по латыни "мир", так кричат, когда пардону просят.
- Ну так вот что, Малыш, если за этим дело, можешь спокойно идти к директору. Мы с господином директором как раз видели в окно, как вы тузили друг друга.
- Вот хорошо-то! У меня уже в журнале есть закорючина, печально было бы схватить четверку по поведению.
С минуту стоит тишина. Разговор с этим сыном успокоил и утешил отца.
- Ладно, Малыш, так не забудь! И спи спокойно!
- Спи и ты спокойно! Не переживай за Эриха. Он похитрей нас с тобой и директора, вместе взятых. Эрих всегда выйдет сухим из воды.
- Спокойной ночи, Малыш!
- Спокойной ночи, отец!
ГЛАВА ВТОРАЯ
РАЗРАЗИЛАСЬ ВОЙНА
1
31 июля 1914 года.
С раннего утра, заливая всю площадь до самого Люстгартена, теснится народ перед Замком, над которым уже развевается желтый штандарт, указывающий на присутствие в Замке верховного полководца. Неустанно отливают и приливают толпы: люди стоят и час и два, чтобы потом вернуться к своим каждодневным обязанностям, но они выполняют их наспех, кое-как, ибо каждого гнетет вопрос - будет ли война?
Вот уже три дня, как союзная Австрия объявила войну Сербии, - что же теперь будет? Сохранится ли в мире спокойствие? Подумаешь - война на Балканах, империя-исполин против маленького сербского народа, - какое это имеет значение? Но, говорят, в России объявлена мобилизация, да и Франция что-то затевает. А как же Англия?
Солнце палит вовсю, духота такая, что дышать нечем. Толпа бурлит и клокочет. Кайзер будто бы сегодня в полдень произнес с балкона речь, но пока Германия еще в мире со всеми народами. Толпа волнуется и бурлит, целый месяц прошел в неизвестности, в гаданиях о том, о сем, в невнятных переговорах, в угрозах и мирных заверениях - и нервы от долгого ожидания у всех напряжены до крайности. Любое решение лучше, чем это мучительное ожидание, эта неопределенность.
В толпе шныряют разносчики, предлагая сосиски, газеты, мороженое. Но никто ничего не покупает, людям не до еды, не нужны им и утренние газеты, они уже устарели, им уже нельзя верить. Людям нужна ясность! Они перебрасываются отрывистыми, взволнованными замечаниями, каждый что-то слыхал. И внезапно - на полуслове - разговоры обрываются, толпа умолкла и, позабыв все на свете, смотрит на окна дворца. И на балкон, с которого сегодня будто бы говорил кайзер… Они пытаются заглянуть в окна, но стекла ослепительно сверкают на солнце, а там, где не мешает солнце, видны только желтые неяркие занавеси.
Что там внутри происходит? Какие решения принимаются в полумраке - решения, затрагивающие судьбу каждого мужчины, каждой женщины, каждого ребенка? Сорок лет держался мир, они уже не представляют себе, что такое война… И все же они чувствуют, что одно лишь слово из этого безмолвного непроницаемого здания может перевернуть всю их жизнь, И они ждут этого слова, они страшатся его, но и страшатся, что оно не прозвучит и что они столько недель зря томились и чего-то ожидали…
Внезапно становится так тихо, словно толпа затаила дыхание… Но ничего еще не случилось, ничего еще пока но случилось, только башенные часы - близко и далеко - часто и плавно, звонкими и басистыми голосами отбивают время: пять часов…
Ничего еще не случилось, они стоят и ждут, затаив дыхание…
Но вот распахнулись дворцовые двери, все видят, как они открываются - медленно, медленно, - из них выходит шуцман, берлинский полицейский в синей форме и остроконечной каске…
Они глаз с него не сводят…
Он поднимается на каменную балюстраду и знаком призывает к молчанию.
Но они и без того молчат…
Шуцман не спеша снимает каску и держит ее перед собой на уровне груди. Не дыша, следят они за каждым его движением, хоть это и обыкновенный шуцман, каких они каждый день видят на городских улицах… И все же его образ неугасимо запечатлевается у них в душе. Им предстоит в ближайшие годы увидеть немало ужасного, немыслимо страшного, но никогда они не забудут, как этот шуцман снял каску и как он держал ее на уровне груди.
Шуцман раскрывает рот - ах, все глаза устремлены на этот рот, - что-то он им объявит? Жизнь или смерть, войну или мир?
Шуцман раскрывает рот и объявляет:
- По приказу его величества кайзера, сообщаю: издан указ о мобилизации!
Шуцман закрывает рот, он глядит куда-то поверх толпы, а потом рывками, словно марионетка, надевает на голову каску.
Мгновение толпа молчит, но кто-то уже затягивает песню, другие подхватывают, и вот уже сотни, тысячи голосов гремят дружным хором:
Благодарите бога все -
руками, сердцем и устами!
Рывками, словно марионетка, шуцман снова снимает каску.
2
По Унтер-ден-Линден мчатся автомобили. В них стоят офицеры, размахивая флагами. Они складывают ладони рупором и кричат:
- Мобилизация! Объявлена мобилизация!
Люди весело смеются, все счастливы, все приветствуют офицеров. В воздух летят цветы, молодые девушки срывают свои широкополые соломенные шляпки, машут ими, держа за ленты, и кричат, ликуя:
- Мобилизация! Война!
Для офицеров настал желанный час, сорок лет они занимались скучной шагистикой, до чего она им осточертела! Никто уже их не замечал, словно они пустой, никудышный народ! А теперь к ним обращены все взоры, глаза у всех сияют: ведь это им предстоит бороться за свободу и мир для каждого, а может быть, и умереть!
- Какое счастье, что я до этого дожил! - восклицает старик Хакендаль, увлекаемый водоворотом ликования. - Теперь опять все будет хорошо!
На одной его руке повис Гейнц, на другой Эва, они движутся вместе с толпой, они смеются. Эва задорно посылает офицерам в их машинах воздушные поцелуи.
- Ах, отец! - восклицает Гейнц и крепче прижимает к себе руку отца.
- Что, Малыш? - Хакендаль нагибается низко-низко, чтобы в этой суматохе уловить, что говорит ему сын.
- Отец… - У Гейнца перехватило дыхание. - Отец… - Не сразу удается ему выдохнуть: - А мне можно с ними?
- С кем с ними? - недоумевает отец.
- Да с ними… на войну… сражаться с врагом. Ах, пожалуйста, отец!
- Что ты выдумал, Малыш! - говорит Хакендаль. Его забавляет просьба сына, но он и гордится ею. - Тебе ведь только тринадцать минуло! Ты еще ребенок…
- Ах, отец, меня возьмут, лишь бы ты позволил. Отдай меня в свой старый полк, к пазевалькцам. Ведь бывают же юные барабанщики, я знаю наверняка!
- Юные барабанщики! И это говорит сын старослужилого вахмистра! У нас, немцев, нет юных барабанщиков! Разве что у красноштанников-французов…
- Ах, отец!
- Держись за меня крепче, Эвхен! Нам надо торопиться домой! Сказать Отто, ведь он еще не знает! Раз сегодня объявлена мобилизация, ему самое позднее завтра являться в казарму. Если не сегодня… Я и сам хорошенько не знаю! Скорее домой - мне надо проглядеть его бумаги!
Они идут против течения и временами подолгу топчутся на месте. Приходится крепко держаться за руки, чтобы не растерять друг друга в толпе.
Гейнц искоса поглядывает на отца.
- Послушай, отец…
- Чего тебе?
- Только не сердись, отец! А разве Эрих не должен призываться?
- Должен?.. - с готовностью откликается отец, словно Гейнц взрослый. Он и сам успел подумать об Эрихе. - Нет, не должен. Ведь ему только семнадцать минуло! Но он может пойти добровольцем…
- Эрих - добровольцем?
- А почему бы и нет? Разве и ты, Гейнц, уже плохого мнения о брате? Все это надо забыть, мы теперь должны стоять друг за друга. Все мы теперь одно - каждый должен понимать. В том числе и Эрих!
- Да, отец! И я так считаю. Все у нас должно пойти по-другому.
- Вот то-то, что по-другому! Увидишь - и Эрих к нам вернется. Сам вернется. Должен вернуться - ведь у меня его бумаги. Но это как раз не важно… он и без того пришел бы. Он теперь испытал, что значит быть одному на свете. Все мы теперь заодно и должны стоять друг за друга, все немцы!
- Да, отец!
- Пожалуй, оно и лучше, что мы весь этот месяц зря искали Эриха. Он небось понял, что значит остаться одному, не иметь никого близкого на свете. Все мы теперь одно. Видишь, вон и Эва - смеется и шутит с тем господином. Только что они не знали друг друга, и через минуту знать не будут. Они чувствуют, они не чужие, ведь оба они немцы. Увидишь, когда мы вернемся Домой, Эрих уже у матери и нас дожидается. И нечего поминать про старое, слышишь, Малыш? Все прощено и забыто! Ничего такого и в помине нет! Вам надо встретиться как братьям, слышишь, Малыш? Теперь все мы… Но куда девалась Эва? Да вот и она!.. Эва! Мы здесь! Экая чудачка! Она и не глядит на нас. - Он приставил обе ладони ко рту. - Эва Хакендаль! Ха-кен-даль! Сюда!
Ватага молодежи шагает по Унтер-ден-Линден, все схватились под руки и пытаются, насколько возможно в толпе, маршировать под песню "Нам праздновать над Францией победу!"
Один из марширующих, смеясь, хочет обнять выгребающую против течения Эву. Она тоже смеется и ускользает.
Хакендаль недовольно трясет головой.
- Опять она запропала! Я больше ее не вижу. А ты, Малыш? Впрочем, куда тебе, ты слишком мал!.. Ладно, пошли, Гейнц, - Эва и сама дорогу найдет, а нам спешить надо. Ведь Отто еще ничего не знает, да и Эрих, может, нас ждет…