- Если он попросит прощенья!
- Подумайте, господин Хакендаль! Станет ли он просить прощения в минуту, когда его выпускают из подвала? Вы требуете невозможного!
Железный Густав стоял в нерешимости. Со школьного двора доносился смутный гомон.
- Не исключено, что ваш Эрих лучше всех сдаст на аттестат зрелости, - продолжал директор, понизив голос. - "Primus omnium" - говорим мы в таких случаях - первый среди всех. Это высокое отличие!
Густав Хакендаль улыбнулся.
- Мыши ловятся на сало, верно, господин директор? Ну да ладно, побегу разок в ловушку с открытыми глазами. Эрих завтра же явится в школу!
- Вот за это хвалю, господин Хакендаль! - обрадовался директор и протянул отцу руку. - Вы не пожалеете об этом. Но что там за непозволительный шум?
Он повернулся в своем кресле и бросился к окну. Из школьного двора доносились неистовые крики, ликование мальчишеских голосов.
- Эвоэ, Хакендаль! Хакендаль, ура!
Порциг запросил пощады. Малыш вышел победителем. Порциг хрипел, задыхаясь в "паровой бане".
- Берешь назад лакированный горшок? - И клячу? - И лошадиную колбасу? - И забегаловку с кюммелем? - Всё?
Порциг только хрюкал в ответ. Толпа восторженно гоготала.
- По-видимому, - сказал директор, покашливая, - небольшое столкновение у вашего второго сынка. Нет, уж давайте им не показываться, иногда полезно сделать вид, будто ничего не видел и не слышал.
- Чертов лоботряс опять порвал штаны, - ворчал Хакендаль, стоя за гардиной. - Рвет на себе все в клочья, а мать сиди и штопай.
- Дарования вашего сына Гейнца лежат в иной области, - продолжал директор. - Я сказал бы, что они ближе к практической жизни. Следует подумать - может быть, ему больше подошло бы реальное училище. У обоих ваших сыновей превосходные задатки.
- К сожалению, третий совсем не таков, - пожаловался Хакендаль. - Растяпа - куда его ни поставишь, там он и засыпает.
- Должно быть, и у него свои дарования, - утешил его директор. - Надо только открыть их и дать им развиться.
- Растяпа он, - стоял на своем Хакендаль. - Я от него не вижу огорчений, но и радости никакой не вижу. Это мой крест!
17
Отто Хакендаль сдал обеих лошадей подмастерью кузнеца и поспешил дальше, хоть и знал, что отец его за это не похвалил бы. Отец считал, что за кузнецом надо следить в оба: либо он отхватит чересчур большой кусок копыта, либо вгонит гвоздь куда не следует.
Дело в том, что и у Отто имелись свои секреты: пусть он слюнтяй и растяпа, но не в такой уж степени, как считает отец. Он доверил кузнецу лошадей, рассудив, что если в одном случае из двадцати и может случиться промашка, то не обязательно же сегодня.
Итак, Отто быстро шагает по улице и уже по тому, как он шагает - хоть и быстро, но предпочитая жаться к стенам и избегая взглядов прохожих, - заметно, что с ним не все ладно. Собственно говоря, Отто рослый, видный малый, он сильнее всех братьев, сильнее даже, чем отец, по нет у него настоящей выправки и не чувствуется в нем энергии и сознания собственного достоинства, - словом, тюфяк тюфяком. Может, он и был прав, когда говорил матери, что отец школил его больше, чем других детей. Это его и сломило. Хотя, должно быть, он и без того не отличался сильной волей; известно, что крепкое дерево растет наперекор ветрам, а слабое они ломают.
Отто помахивает на ходу небольшим свертком, но, спохватившись, сует его под мышку, будто краденое добро. Вот он сворачивает за угол, переходит улицу и, боязливо оглядываясь, ныряет в подворотню. Пересекает двор, проходит еще подворотню, опять пересекает двор и начинает торопливо взбираться по лестнице.
Он проходит второй, третий этаж, поднимается все выше. Видно, Отто здесь не впервые, он не смотрит на дверные таблички. Навстречу ему спускаются люди, но они не глядят на него - у Отто Хакендаля, что называется, способность мимикрии, он так бесцветен, что его не замечают.
Но вот он останавливается перед дверью. На табличку "Гертруд Гудде, портниха" и не смотрит. Нажимает кнопку звонка - раз, другой. За стенкой движение, чей-то голос, а потом смех ребенка - Отто улыбается.
Да, теперь он улыбается, - не просто кривит рот, а улыбается от души, потому что счастлив. И расцветает в улыбке, когда дверь распахивается и ребенок нетвердыми шажками бежит к нему, спешит прижаться к его коленям, восторженно восклицая:
- Папа! Папочка!
- Ты что-то запоздал, Отто, - говорит женщина, стоящая на пороге. - Что-нибудь случилось?
- Я только на четверть часика, Тутти, - говорит он, наклоняясь и целуя ее в губы. - Я оставил в кузнице лошадей - надо сразу же возвращаться за ними. Да, да, Густэвинг, это папа! Хорошо ли ты спал?
Ребенок счастлив, отец подбрасывает его высоко-высоко, ребенок смеется и вскрикивает от восторга. Улыбается и женщина, Гертруд Гудде, портниха, - правильно сказал директор гимназии: нет человека, настолько лишенного дарований, что он не способен дарить радость другому.
Гертруд Гудде, бедная калека с искривленным позвоночником - одно плечо выше другого - с востроносым личиком и нежным взглядом голубки, какой не редкость у горбунов, - Гертруд Гудде, безотказная труженица, хорошо знает своего Отто, его безволие и нерешительность, его страх перед отцом, но также его желание дарить радость.
- Так что же у вас стряслось? - спрашивает она. - Рассказывай, Отто! Надеюсь, ничего страшного?
- Я опять принес тебе кое-что - мои резные работы. Марок десять Темплин тебе за них даст.
- Только не просиживай над ними ночи! Я и сама управлюсь. Сегодня у меня четыре примерки!
– Да уж ты… - говорит он и, обращаясь к ребенку: - Густэвинг, ну не молодец ли наша мама?
Ребенок ликует, мать улыбается. Ах, эти двое обиженных судьбой - он со сломленной волей, она с искалеченным телом - здесь вдвоем, - нет, втроем - укрытые от мира, в этой комнатке с кухней, - сколько радости они дарят друг другу!
- Пойдем, Отто, ну хоть минутку можешь ты посидеть? Я оставила тебе кофейку, а вот и булочки. Ешь давай! А Густэвинг тебе покажет, как он делает гимнастику.
Отто послушно садится. Когда бы он ни пришел, у нее найдется для него что-нибудь покушать. И тогда они - стоящий муж и жена. Он это понимает и ест без разговоров, даже через силу.
Густэвинг показывает свои нехитрые фокусы - мать гордится ими еще больше, чем сын, эта мать, для которой прямая спина и крепкие ножки ребенка источник неиссякаемой радости, мать, которая редкий день не испытывает мучительных болей…
- А теперь рассказывай, что у вас стряслось…
Отто рассказывает медленно и невнятно. Но Гертруд Гудде все понимает, его лицо говорит ей больше всяких слов.
К тому же она знает всех, о ком он рассказывает: мать, Эриха, Эву и угрюмого отца, Железного Густава, который держит в страхе весь дом. Она много лет работает у Хакендалей домашней портнихой, вот так-то они с Отто и узнали друг друга, узнали любовь. Украдкой никто ничего и по заметил, даже хитрюга Эва. На выразительном лице Гертруд отражается каждое его слово, она подбадривает его восклицаниями: "Умница, Оттохен! Правильно ты ему сказал! Так сразу и сорвал замок? Молодчина!"
Он смотрит на нее и чувствует себя совсем свободно, ему и в самом деле кажется, будто он бог весть что совершил, - он, затравленный, размолотый жерновами.
- А что скажет отец, когда узнает, что Эрих сбежал? опрашивает он в заключение. - И Эва, это же такая скупердяйка, какой она поднимет крик!
- Эва?.. Ну что она может сказать, а тем более отцу? Ведь деньги эти ворованные, она только себя выдаст. Верно?
Он медленно кивает: да, до него дошло.
- Ну, а как же отец… насчет Эриха? - допытывается он в надежде, что она снимет с него и эту тяжесть.
Она раздумчиво смотрит на него своими кроткими глазами голубки.
- Отец, - говорит она, и тень Железного Густава, нависшая над всем ее маленьким существованием, грозно вырастает у них за спиной. - Отец, - говорит она и улыбается, чтобы придать Отто храбрости, - отец ужасно огорчится, он ведь всегда гордился Эрихом. Ничего ему такого про Эриха не говори - и не рассказывай, что он взял Эвины деньги. Отцу и без того тяжело. Признайся спокойно, что замок сорвал ты, и скажи - только слушай внимательно, Отто, и запомни, - скажи ему: "Я бы и тебя, отец, из любого подвала вызволил!" Ну как, запомнил?
- Я бы и тебя, отец, из любого подвала вызволил! - нескладно повторяет он. - А ведь верно, Тутти, так оно и есть! Я бы ни за что не оставил отца взаперти!
И он обрадованно смотрит на нее.
- Видишь, Отто? Я говорю тебе то, что ты сам думаешь, только выразить не умеешь.
- И что отец сделает, Тутти?
- Этого не угадаешь, Отто, насчет отца трудно сообразить, он ведь знаешь какой горячий…
- А может, он меня из дому выгонит? Что тогда?.. И будет у тебя лишний рот?
- Ах, Отто, ты в тот же день устроишься на работу. На фабрику разнорабочим или подносчиком на стройку.
- Это я, пожалуй, сумею. Это еще куда ни шло!
- И мы зажили бы вместе, отцу пришлось бы отдать тебе бумаги, и мы бы…
- Нет, нет, ничего не выйдет! Против воли отца я не женюсь. В Библии сказано…
Как ни странно, в одном этот слабый человек непоколебим: он не хочет жениться против отцовской воли, в самом начале их любви она не раз предлагала ему взять у отца украдкой необходимые бумаги, а уж она позаботится об оглашении. Ведь от гражданского брака ничто не изменится, а раз отец не узнает, он и огорчаться не будет…
Но нет! В этом вопросе он не идет на уступки. Уроки закона божьего в народной школе, наставления пастора Клятта перед его, Отто, конфирмацией и какое-то неясное чувство в заповедных глубинах этой темной, омраченной души родили в ней уверенность: женитьба без родительского благословения к добру не приведет. Ему необходимо благословение отца, которое другие ни в грош не ставят.
И она это знает, она и это поняла. Каким-то шестым чувством постигла, что в душе отверженного сына отец - не только бог мести, но и бог любви, и что отверженный сын больше других детей любит отца. Но она все же надеется на законный брак - не для себя, а ради Густэвинга - он уже носит имя деда, а когда-нибудь будет носить и свою "честную" фамилию, иначе и быть не может.
Вот почему она так мечтает "принять закон". Только поэтому!
- Ты бы хоть намекнул отцу, - не раз просила она своего Отто. - Заговорил бы со мной в его присутствии, когда я у вас работаю.
- Ладно, постараюсь, - обещал он, но так и не находил в себе мужества.
Это - единственный вопрос, в котором они не сходятся, и она снова и снова возвращается к нему, хотя знает, что только мучит Отто. Она и не хотела бы, но это получается само собой, как вот сейчас, помимо ее воли.
- Ты прав, - спешит она его успокоить. - Теперь это было бы и вовсе не хорошо, ведь на отца такое свалилось!
Они смотрит куда-то в пространство. А между тем его рука застенчиво тянется по столу к ее руке. - Ты не сердишься? - робко спрашивает он.
- Нет, нет, - уверяет она, - но только…
- О чем ты? - спрашивает он, видя, что она запнулась.
- У меня этот австрийский принц не выходит из головы, ну - которого убили. Люди говорят, непременно быть войне
- Да? - спрашивает он, не понимая, куда она клонит.
- Ведь и тебя возьмут на войну, верно?
Он кивает.
- Отто, - говорит Тутти настойчиво и стискивает его руку. - Отто, неужто ты и на войну пойдешь, не женившись на мне? Ах, Отто, я не за себя болею! Но если с тобой что случится, Густэвинг останется безотцовщиной…
Он смотрит на мирно играющего ребенка.
- Если будет война, Тутти, - говорит он, - я непременно на тебе женюсь. Обещаю тебе. - И, увидев, что ее глаза засветились надеждой, добавляет неуверенно: - Но только войны не будет…
- Нет, нет! - порывисто восклицает она, сама испугавшись своих желаний. - Только не это! Ни за что на свете!
18
Как и каждый вечер, стоял Железный Густав посреди своего извозчичьего двора, как и каждый вечер, рассчитываясь с дневными извозчиками и провожая на работу ночных. Сегодня он был, пожалуй, еще неразговорчивей, чем обычно, но среди общего волнения никто этого не замечал. В этот вечер извозчики приехали не на шутку взволнованные.
- Войны не миновать! - говорили одни.
- Вздор! - говорили другие. - Какая может быть война, когда кайзер покатил из Киля дальше? Кабы ждали войны, он бы как миленький вернулся в Берлин.
- Но ведь парусные гонки в Киле не состоялись!
- Так это же по случаю траура, при чем тут война! Тот, говорят, какой-то родня нашему.
- "Локаль-Анцайгер" пишет…
- Что мне твой "Скандал-анцайгер", ты почитай "Форвертс". В рейхстаге у нас, слышь, сто десять социал-демократов, - вместе с пролетариями всего мира они заявили, мы-де не хотим войны.
- Молчать! - гаркнул на спорщиков Хакендаль.
- Мы-де ни пфеннига не дадим на капиталистические войны…
- Молчать! - снова гаркнул Хакендаль. - Я не потерплю у себя во дворе такой болтовни!
Спорщики замолчали, но за его спиной шепотом ведутся те же разговоры. В другое время Хакендаля бы это раздражало, но сейчас ему не до них. Не радует его и сегодняшняя дневная, снова непривычно высокая выручка. По всему видать, в Берлине что-то творится.
Люди волнуются, им не сидится дома, они высыпали на улицы, из рейхстага бросаются в Замок, из Замка в военное министерство, из военного министерства в редакции газет. Каждому хочется что-то услышать, что-то увидеть, Но Замок погружен в темноту, яхта кайзера мчит своего хозяина к Нордкапу - и только когда под звон курантов сменяется караул, берлинцы могут дать выход своим патриотическим чувствам.
Старый Хакендаль унял крикунов, затеявших у него во дворе крамольную болтовню, и продолжает принимать выручку. День и правда выдался удачный, но если одно не слишком его огорчает, то другое не слишком и радует, и даже разговоры о близкой войне не занимают его, старого солдата! Одна мысль гвоздем засела в мозгу: где-то мой Эрих? Я было хотел выпустить его из подвала, сказать, что все в порядке и что он завтра же сможет пойти в школу, а тут, на беду, его нет!
Шум во дворе стихает, дневные извозчики разбрелись но домам, ночные отправились на работу. Хакендаль смотрит на окна своего дома; здесь, во дворе, еще брезжат сумерки, а в супружеской спальне уже горит свет. Верно, мать ложится. Ему бы тоже не грех на покой, но он, по-строевому повернувшись на каблуках, идет в конюшню.
Рабаузе второй раз засыпает лошадям корм, он искоса взглядывает на хозяина и откашливается, словно хочет что-то сказать, но не решается.
Подальше Отто трет коня пучком соломы. Кучер загнал его, норовя доставить седока к поезду и получить обещанную лишнюю марку. Хакендаль останавливается рядом и машинально следит за тем, как старается Отто.
- Брюхо потри! - злобно накидывается он на сына.
Отто бросает хмурый взгляд на отца и начинает изо всех сил тереть брюхо. Старому коню щекотно. Он беспокойно перебирает ногами и фыркает…
- Крепче! - кричит отец. - Ты не девку лапаешь!
Это его обычный унтер-офицерский тон. Отто не впервой его слышать, и он снова быстро оглядывается на отца. Глаз у него налит кровью и затек - отец сразу же кинулся его бить, как только узнал, что это он выпустил Эриха.
Чуть ли не с ненавистью смотрит отец на работягу сына. Если б этот болван не полез спасать Эриха, он бы сам его выпустил, и все бы у них обошлось. В кои-то веки губошлеп сделал что-то по собственному почину, и то все напортил.
Отец злобно смотрит на своего старшего.
- Ногу ему подними! - кричит он. - Не видишь? Ты ему делаешь больно!
Сын поднимает коню ногу, ставит себе на колено и продолжает тереть.
- Сегодня тебе дежурить, - приказывает отец. - Не хочу, чтобы ты спал у меня в доме!
Сын продолжает тереть.
- Сегодня тебе дежурить! - кричит отец. - Ты что, не понимаешь?
- Слушаю, отец! - отчеканивает сын по-военному четко и внятно, как его учили.
Отец снова смотрит на сына с яростью, он раздумывает - что бы еще такое сказать, чтобы выразить все свое презрение. Но оставляет эту мысль. Тряпка он! Что ему ни скажи, твердит: "Слушаю, отец!" Он не способен обороняться, у него на отца рука не поднимется, даже когда бьешь его по лицу. Он как мочалка - хоть намочи ее, хоть выжми, она от этого не меняется.
Хакендаль поворачивается и идет к выходу. Проходя мимо Рабаузе, который все еще бегает по конюшне с решетами, милостиво бросает:
- Как покормишь, ступай домой и выспись. Сегодня ты свободен, Рабаузе!
Конюх искоса смотрит на хозяина и на этот раз отваживается открыть рот.
- Я днем поспал, хозяин! - говорит он своим каркающим голосом. - Мне и не захочется ночью спать, а вот Отто выспаться не мешает.
Хакендаль сверкнул на бунтовщика испепеляющим взглядом, ему не нужен для сына защитник. Пусть защищается сам, если с ним поступили несправедливо. Но с ним не поступили несправедливо.
- Кстати сказать, хозяин, это я помог Отто сорвать замки в подвале. Я считал, что так правильно.
- Вот как? - цедит Хакендаль сквозь зубы. - Вот как? Уж ну вообразил ли ты, пропитая душа, что я и тебе заеду, как твоему любимчику Отто! Тебе ведь хочется выставиться передо мной этакой обиженной овечкой. Но ты этого не дождешься, ты такой же губошлеп, как твой Отто, оба вы - мокрые курицы! Обрыдли вы мне!
Весь трясясь от гнева, смотрит ой на старика.
- Ровно в десять уйдёшь из конюшни и будешь ночевать дома - понял? Нот этот - этот - этот… - Он тычет пальцем себе за спину. - Этот будет дежурить!
С треском захлопывается за ним дверь конюшни.