На афишных тумбах уже расклеены объявления о том, что бумажные деньги не подлежат обмену на золото. Хакендалю все равно. Ему никогда в голову не приходило отправиться в рейхсбанк и обменять кредитки на золото. Ни разу не усомнился он ни в рейхсбанке, ни в правительстве. И впредь не будет сомневаться… Никаких оснований для беспокойства нет! Деньги это деньги - что кредитки, что золото…
Хакендаль сворачивает на Малую Франкфуртер-штрассе. Он вспомнил, что здесь кабачок, куда захаживают конские барышники. Интересно, есть ли там кто из этой братии. Вот где он узнает, как обстоит дело с лошадьми. Неплохо бы приобрести для конюшни пару рысаков…
В кабачке полно народу, и Хакендалю, Железному Густаву, здесь устраивают овацию.
- Ну и потрепали же тебя сегодня, Густав! Коня за конем, - да и лошади у тебя - куколки!
- А ведь чтоб опять их купить, понадобится уйма золота! Это ударит тебя по карману, Густав!
- А разве есть лошади на продажу?
- Пока ещё нет, но, возможно, будут так недели через две- три. Я надеюсь набрать транспорт в Восточной Пруссии,
- А я думаю податься в Голландию…
- У датчан тоже лошади хоть куда…
- Лошади еще будут, да во что они станут!..
- Кому ты это говоришь? У Густава деньги найдутся!
- Слишком дорого платить я не намерен…
- Да что ты говоришь, Густав? Что может быть для тебя дорого? Раз у тебя есть конюшня, есть пролетки, без коней тебе не обойтись! Лошади не могут быть для тебя дороги! Ты без них но обойдешься!
- Или ему придется закрыть лавочку!
- Кому? Густаву? Не смеши меня! Когда мы с тобой уже давно в упаковочку угодим, у Густава все еще будет его извозчичий двор. Ведь Густав у нас железный, верно, Густав?
Приятно было чувствовать общее признание и уважение. Эти люди понимали, чего он достиг в жизни. Шутка ли - из захиревшего дела тестя создать образцовую конюшню! Это стоило немалого труда, да и мозгами пришлось пошевелить. Держать в руках тридцать извозчиков, которые всегда непрочь выпить лишку, - само но себе дело нелегкое. Дома им кажется, что иначе и быть но могло, здесь же только и слышалось: "А помнишь, Густав, как старина Кубланк хотел всучить тебе свою пегашку? Он еще ее мышьяком поил. А ты ни в какую!"
Рассказы о лошадях, давно околевших, и о торговцах, уже не значившихся ни в одном промысловом списке, - рассказы седой старины! Но они согревали сердце. Хакендаль задержался в кабачке гораздо дольше, чем предполагал, ну да что ему делать дома!
Поужинали вместе за одним столом: холодные котлеты да горячие сосиски с картофельным салатом - на выбор. Но и на том не остановились. Кто-то предложил отправиться в небольшое варьете по соседству, где подавали пиво. Уселись всей компанией за большой стол и с любопытством и восторгом неискушенных зрителей принимали все, что происходило на крохотной эстраде: шансонетку, визжавшую, будто ее режут; обшмыганного волшебника, у которого неизвестно куда исчезали обшмыганные кролики; напоследок он стал показывать карточные фокусы - сами барышники показывали их куда лучше. А затем появилась танцовщица, задиравшая свои кружевные юбки и так быстро вертевшаяся юлой, что мелькали ее белые штанишки. Мужчины наградили ее старания бешеными аплодисментами.
Был исполнен и номер сверх программы: хозяин варьете шагал в ногу со временем. На сцену выбежали две девицы, одна - с ружьем и в каске - должна была изображать солдата, другая - с моноклем и саблей - лейтенанта. Солдату приказано было делать ружейные приемы, а он упирался. Лейтенант, бряцая саблей, картавил и даже потерял монокль, но солдат заартачился: надоела ему эта муштра.
Вот и вся недолга! Как вскоре выяснилось, солдат считал, что всему уже выучился, а теперь - подавай ему Париж! Париж! Лейтенант, конечно, рад-радехонек. Он хватает солдата за талию, и они вместе отплясывают вальс победы "Даешь Париж". Из-за кулис машут черно-бело-красными флажками, вспыхнули бенгальские огни.
Рояль наяривает "Слава тебе, победою венчанный!", публика поет стоя. У всех серьезные лица, все воодушевлены.
Только покидая гостеприимное заведение, Хакендаль смекает, что не всем остался доволен. Ружейные приемы у обеих танцорок так и не вытанцевались. Девицы в таких вещах ничего не смыслят. Да и вообще вся затея - чистейшая ерунда! Вальс победы "Даешь Париж!" - подумают, что можно и впрямь дотанцевать до Парижа, что и боев никаких не предвидится и что вся наша трудная подготовка мирного времени - чистейший вздор! Нет, уж извините!
И Хакендаль дает себе слово, что ноги его больше не будет в этом заведении. Да и к барышникам его не скоро загонишь. Пусть сперва поработают, привезут лошадей. Уважающий себя человек не должен пить больше, чем ему показано.
Он возвращается в свой двор и по привычке первым делом заглядывает в конюшню. Горит только один фонарь. Рабаузе нету. Что ж, это правильно. Не оплачивать же ночного сторожа из-за пяти лошадей.
Хакендаль входит в стойло к Сивке. Измученная лошадь стоит, низко свесив голову. В яслях еще много сена, но она выхватила из подстилки пучок соломы, да так и забыла сжевать. Несчастная тварь, до чего у нее жалкий вид с этими торчащими изо рта соломинками! Бедняжка проиграла состязание - да еще и надорвалась. Хакендаль говорит себе с грустью, что Сивка уже не оправится.
Но что солома, что сено! У Хакендаля припасено для Сивки кое-что получше. Когда они в варьете пили напоследок кофе, кельнер поставил на стол сахарницу. Барышники, разумеется, потянулись за сахаром, ну и Хакендаль тоже. Так в момент и расхватали сахар- и не столько для кофе, сколько для лошадей, которые дома имелись у каждого. В кабачках, куда регулярно захаживают конские барышники, остерегаются ставить на стол сахарницу, и сахар выдают по счету!
Хакендаль протягивает Сивке кусок сахару, и Сивка скашивает на хозяина мутно-голубой зрачок, плавающий в желтоватом белке. Она обнюхивает губами хозяйскую руку, обнюхивает сахар - и снова роняет голову.
- Не хочешь - не надо! - говорит Хакендаль с внезапной злобой.
У него пропала охота раздать сахар остальным лошадям. Сердитый выходит он из конюшни и поднимается по лестнице. Напрасно силится вспомнить, как он обычно возвращается домой, припозднившись, - громко ли топая, или ступая тихо, или обычным своим шагом. Впрочем, какое это имеет значение! Не на цыпочках же ему красться, - он выпил не больше, чем ему можно пить!
Поднявшись, он с минуту стоит и размышляет. Конечно, он и сегодня не откажется от вечернего обхода: никто не должен заметить, что он слегка под мухой.
Войдя в спальню сыновей, Хакендаль удивляется, что в комнате так темно. Он не может разобрать, заняты ли все кровати и спят ли сыновья. Потом спохватывается, что сегодня он намного позже совершает свой обход, потому-то и темно. Час поздний - который же, собственно? Во всяком случае, ночь, а не, как обычно, густые сумерки.
На цыпочках, ощупью, заходит он в спальню. Проводит рукой по изголовью кровати раз-другой. Да, правильно ему показалось: постель пуста. Стоит в раздумье. Вздор, что правильно, ничего не правильно! Постель не должна быть пуста, мальчишке давно пора спать!
Он соображает, что же теперь делать? Распечь стервеца? Но как его распечь, когда его здесь нет! Распечь остальных? Что ж, это мысль! Остальным не мешает присмотреть за братом, а то стоит ему отвернуться, обязательно что-нибудь не так.
Он уже готов задать бучу всем, но тут ему приходит в голову поглядеть, здесь ли остальные сыновья. Ощупью находит он вторую кровать и нашаривает изголовье; вот так фунт: и вторая кровать пуста!
Улыбка разливается по суровому лицу Хакендаля. Хорошо, что он догадался посмотреть! Итак, двое пойманы! Если и третий удрал, он им покажет, что значит порядок у него в доме!
Но третий - на месте. Гейнц преспокойно лежит в постели и спит. Отец ощупью находит его лицо, хватает за волосы и дергает.
- Слушай, Малыш!
- М-м-м!
- Малыш! - Он дергает крепче.
- Да я же сплю…
- А где остальные, Малыш?
- Какие остальные?
- Отто где?
Малыш приподнялся в постели и, еще не проснувшись как следует, уставился на отца, который кажется ему тенью.
- Отто?
- Не переспрашивай, говори толком: где Отто?
- Отец! Да ты же сам проводил Отто на вокзал!
- Я?.. Проводил Отто?..
- Ну, конечно, Отто ведь взяли в армию!
Отец смущен - как он мог забыть! Он старается замаскировать свое смущение.
- Я же про Эриха, - поправляется он.
- Про Эриха? - переспрашивает Малыш, чтобы выиграть время.
- Да, Эриха. Где Эрих?
- Эрих?..
- Довольно спрашивать! Где наконец Эрих, хочу я знать!
- Ах, Эрих! - Но Малыш уже смекнул, в каком отец состоянии. И всячески маневрирует, чтобы затушевать отсутствие Эриха. - Эрих? Да Эрих же помогал матери принимать у извозчиков выручку. Тебя ведь дома не было. Где ты пропадал, отец?
- Я ходил в банк, - угрюмо отвечает отец. - А Эрих…
- Да ведь банки закрываются в пять часов. Куда же ты еще ходил, расскажи, отец! Может, ты у Замка был?
- Я узнавал насчет лошадей. Надо же нам новых купить. А Эрих…
- Как, отец? У нас будут новые лошади? Вот хорошо-то!
- Сейчас в Берлине и не найдешь лошадей. Обещают привезти. Тогда что-нибудь купим!
- Колоссально! Скажи, отец…
- Чего тебе?..
- А ты не хочешь немного прилечь здесь у нас? По крайней мере, мать не разбудишь. Она уже давно легла.
- Мать не просыпается, когда я прихожу. Она ничего не слышит. Не лягу же я на кровать Эриха. И вообще, где Эрих?
- Сначала он помогал матери собрать деньги. Погоди, отец, я помогу тебе ботинки снять. А потом немного поболтаем. Хорошо болтать в постели!
- Не лягу я на кровать Эриха!
- Но ведь и кровать Отто свободна, и она удобнее, чем кровать Эриха. Погоди, отец, я знаю, куда повесить твой пиджак, не стоит зажигать свет. Никто и знать не должен…
- Чего никто знать не должен?
- Гофман говорит, завтра они выедут не в открытых пролетках, завтра самое время выезжать в багажных. Гофман говорит, это даст уйму денег.
- Дубина твой Гофман! - бормочет старый Хакендаль. - Багажные дрожки! Кто же теперь куда едет?
- Много народу возвращается в город из дачных мест и с курортов. Все кинулись домой, ведь в войну никто не верил. Сотнями сидят по вокзалам на чемоданах - и ни тпру, ни ну: не на чем ехать. Гофман говорит…
- Что ты мне Гофман да Гофман… - И Хакендаль натягивает на себя, одеяло. - Надо еще померекать: багажные дрожки, а потом в конец измотанные лошади!
- Послушай, отец!
- Чего тебе?
- Верно, нелегко тебе пришлось с барышниками?
- То есть как это нелегко? Дела вообще легко не делаются. Но у них еще и лошадей нет.
- Я не о том говорю, я насчет выпивки. Ты держишься молодцом, отец, а все-таки хорошо, что мать тебя не видит.
- Чего не видит?
- Ну, немного-то ты на взводе, отец!
- Я? Ври больше! Это в темноте кажется. Я и в конюшне побывал.
- А на чьей кровати ты лежишь, отец? - беззвучно хохочет Гейнц.
- На чьей кровати? Ах, стервец паршивый, точно я не знаю!
- Ну так скажи, чья кровать: Эриха или Отто?
- Чудак ты! Отто ведь на войну взяли, сам говоришь!
- Ну и что же?
- Стало быть, я лежу на Эриховой кровати. Малыш прыскает со смеху и зарывается в подушки.
Но голос отца настигает его и там:
- Малыш!
- Что, отец?
- Я еще не был в спальне девчонок. Помоги мне встать. Я хочу посмотреть, дома ли девчонки!
- Девчонки, отец?.
С раздражением, нетерпеливо:
- Ну да. Помоги мне встать. У меня немного голова кружится.
- Но ведь Зофи перешла от нас в больницу. Давно уже, отец!
- Верно, верно! Ну что ты скажешь? Я знать не хочу никакой больницы! Пятеро детей - и никого дома нет!
- Я-то ведь дома, отец!
- А где Эва?
- Эва уже давно легла.
- Пойду посмотрю.
- Давай лучше я, отец! Ты только ее разбудишь. Она еще матери расскажет…
Малыш выскальзывает из постели и идет в смежную комнату. Отец полусидит на горе подушек. Надо бы самому пойти, упрекает он себя, на Малыша нельзя положиться.
Но вот Малыш возвращается.
- Эва спит, отец!
- А ты правду говоришь?
- Эва взаправду спит. Она лежит на боку и похрапывает.
- Ну, ладно. Давай тогда и мы спать. Доброй ночи, Малыш!
- Доброй ночи, отец! Спи и ты спокойно!
13
Разговор вдвоем впотьмах.
- Что я еще хотел спросить: почему ты сегодня днем не прибежала, когда я поманил тебя?
- Да ведь я была с отцом!
- Та-ак! Выходит, отец тебе дороже, чем я?
- И я должна была проститься с Отто, - Отто у нас взяли на войну.
- Та-ак, значит, брат тебе дороже, чем я?
- Я не могла, Эйген, не мучь меня так ужасно! Ты делаешь мне больно!
- Так вот что я тебе скажу, девушка, насчет больно делать и всего такого! Если ты в другой раз не прибежишь, когда я свистну, не бросишь отца с матерью и все ваше семейство, - ты у меня еще не так запоешь! Поняла?
- Да, Эйген!
- Ты еще не так запоешь - слышишь?
- Да, Эйген!
- Вот то-то же, что "да, Эйген"! И чтоб я больше этого не слышал. А ты представляешь, чем это пахнет, когда я говорю - не так запоешь. Имеешь понятие?.
- Да, Эйген!
- Будешь делать все, что я говорю?
- Да, Эйген!
- Дороже я тебе отца, и матери, и брата?
- О, Эйген! Да, Эйген!
- Что, больно было? Ну скажи: да, Эйген!
- Да, Эйген!
- Запомни же - вперед еще больнее будет! Этой ночью останешься у меня.
- О, Эйген! Отец…
- Что отец? Что отец? Что отец?
- Эйген!
- Скажи сейчас же, не сходя с места: "Отец - дерьмо!" Скажи, или я не знаю что с тобой сделаю! Скажи же…
- Отец - дерьмо!
- Вот и хорошо! Останешься у меня этой ночью!
- Да, Эйген!
- А если отец утром выгонит тебя на улицу, придешь ко мне. Ты ведь рада прийти к своему Эйгену?
- Да, Эйген!
- Ведь я тебе дороже отца с матерью?
- Да, Эйген!
- Гляди, какая стала смирная! Таких, как ты, мне хоть дюжину давай - я мигом с ними управлюсь! Увидишь, тебе еще понравится у меня! Увидишь, я тебе еще понравлюсь! Нравлюсь я тебе, Эвхен?
- Да, Эйген!
- А теперь пошла вон, дрянь! Забирай свое барахлишко! Одевайся, и марш-алле к твоему старику! Да поскорее, слышишь? Очертела ты мне! Ну что, уматываешь?
- Да, Эйген!
- А может, здесь останешься?
- Да, Эйген!
- Небось рада удрать!
- Как скажешь, Эйген!
- Ну да уж ладно, гуляй отсюда! Но только я свистну…
- Да, Эйген, я тут же прибегу!
14
Юноша в хаки размашистым шагом, через две ступеньки на третью, взбежал вверх по лестнице. Остановившись у двери, он, не раздумывая, несколько раз нажал на кнопку звонка, а когда ему сразу не отперли, нажал еще и еще раз. Мельком оглядел он ряд табличек, расположившихся под именем квартиросъемщика - много табличек, непомерно больших, но сугубо делового вида - черными буквами по белой эмали: "Советник юстиции доктор Мейер. - Адвокат и нотариус. - Прием с 10-1, 3–6. - Депутат рейхстага".
Он еще раз поднес палец к кнопке звонка, но тут дверь распахнулась.
- Что это вам не терпится? - спросил отворивший густым басом. - Господин советник юстиции не принимает - ах, это ты, Эрих, входи, я сейчас доложу господину доктору.
- Я сам ему доложусь, - заявил Эрих и побежал в кабинет депутата.
Плотный черноволосый мужчина был поглощен чтением газеты.
- Прошу меня не беспокоить, - бросил он сердито, но тут же узнал бесцеремонного гостя. - Ты, Эрих? И в военной форме? Скоро же ты добился своего! От добровольцев, говорят, отбою нет. Куда же ты попал?
- В Лихтерфельдский запасный батальон. Из трех тысяч, явившихся добровольно, взяли сто пятьдесят человек!
- И тебя в том числе. Поздравляю! Я всегда говорил: если ты чего очень захочешь, то непременно своего добьешься. И ты решил, надев форму, показаться нам, твоим красным товарищам? Что ж, выглядишь ты отлично! Вид у тебя лихой, что, конечно, больше всего ценится в армии.
- Я не затем пришел, чтобы похвалиться формой. Не так уж я глуп, господин доктор!
- А может, это и не глупость, Эрих? Я думаю, многим теперь приятно надеть форму. Как-никак вы беретесь нас защищать, вы даже готовы умереть за нас!
- Разумеется, меня радует, что я солдат. Но не из-за формы же!
- Ну, а тон в наших казармах тебя устраивает? Ты как будто не выносил хамов, они были для тебя что красная тряпка для быка! Или в армии вывелось хамство?..
- Не сказал бы, - вынужден был признать Эрих. - Это гадко, я иной раз с трудом держу себя в руках. И самое подлое - не столько хамство, сколько насмешки и издевки над теми, кому эта наука дается не легко. Ведь есть такие, что не занимались спортом и гимнастикой… Над ними измываются часами - изо дня в день!
Депутат внимательно посмотрел на взволнованное лицо юноши.
- И все же, мой Эрих, надеюсь, ты умеешь держать рот на замке, выражаясь языком казармы. Воинский устав суров, малейший бунт нынче карается смертью. Я, кажется, уже говорил, что считаю тебя бунтарем, - добавил он. - Ты всегда будешь восставать против насилия, даже ценою жизни!
- Нет, я теперь научился держать рот на замке, господин доктор, - горделиво заявил Эрих. - Можно с чем угодно мириться, лишь бы дело того стоило. Я все внушаю себе: каких-нибудь три месяца муштры - и нас пошлют на фронт сражаться.
- Как бы вы не оказались там раньше, Эрих! Ведь и Англия объявила нам войну, тебе это известно?
- Как, и Англия? - растерялся Эрих. - Что это значит? Наши кузены, одной с нами крови, кайзер даже в близком с ними родстве! Что это значит?
- Мы нарушили нейтралитет Бельгии. Так они говорят. И это сущая правда.
- Но Англия на протяжении своей истории сотни раз нарушала договора, - вскричал Эрих. - Когда речь шла о жизненных интересах нации, они не считались ни с какими бумажками! А теперь на карту поставлены наши жизненные интересы!
- Они говорят - христианство, а разумеют хлопок! - процитировал депутат с хмурой улыбкой. - Они говорят - бельгийский нейтралитет, а разумеют наш флот, наши колонии!
- Англия захватила едва ли не пятую часть мира, - что значат для нее наши жалкие колонии?
- Богачу всегда мало своего богатства. Нам нелегко будет, Эрих! Пойми, чуть ли не весь мир ненавидит Германию.
- Но почему же? Ведь мы не хотели войны…
- Потому что мы для них - вроде двуликого Януса! Потому что им нас не понять. Они и рады бы нас понять, но Германию, мой сын, понять трудно. Германию можно только любить или ненавидеть.
- Кстати, - воскликнул юноша, - я вспомнил, что меня заставило прийти к вам. Я ведь оказался прав, господин депутат, господин член рейхстага, господин социал-демократ! И вы любите Германию, - невзирая ни-на что, вы все, как один, голосовали за военные кредиты!